Текст книги "Адмирал Ушаков ("Боярин Российского флота")"

Автор книги: Михаил Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

14

Оставленный в Портсмуте, Арапов смог вернуться в Россию только весной 1812 года. После выхода из госпиталя, а лежать там пришлось без малого четыре месяца, он надеялся выехать сразу же, но оказалось, что это не так просто. Россия и Англия продолжали находиться в состоянии войны, открытые сообщения между ними были прерваны. Правда, той и иной сторонами поддерживались и даже поощрялись нелегальные торговые связи. Несмотря на блокаду, английские и русские купцы втихомолку обменивались товарами. Но попробуй в положении Арапова, лишенного денег, найти таких смельчаков мало найти, еще уговорить их взять с собой на корабль!

Начальник порта, с которым имел договоренность Сенявин, узнав, что в кармане русского офицера нет ни гроша, отказался помочь. Спасибо адмиралу Коттону. Когда Арапов, оказавшись на мели, добился встречи с ним, он не только устроил его на английское судно, отправлявшееся в Архангельск за русским лесом, но и дал денег на дорогу. Он оказался очень добрым, этот адмирал. "Мне еще не могут простить Лиссабонской конвенции, – сказал он Арапову на прощание, – но я остаюсь в прежнем своем мнении: наши страны связывает давняя дружба, мы должны стать прежними друзьями и союзниками. Во всяком случае, с Наполеоном вам не по пути".

Плавание до Архангельска тянулось три недели. Отсюда до Петербурга Арапов добирался уже на лошадях. Длительная болезнь и трудная дорога истощили его настолько, что, когда он явился в морские министерство доложить о себе, от него шарахались как от чумного. К счастью, в приемной дежурил знакомый офицер, который узнал его.

– Вы ищете адмирала Сенявина? Но мы сами о нем ничего не знаем.

– А адмирал Чичагов, его можно видеть?

– Чичагов выехал с государем в Вильно.

– Тогда, может быть, к Мордвинову пройти?

– И Мордвинова нет. Министром теперь маркиз де Траверсе.

– Что ж, доложите маркизу.

– Маркиз тоже в отъезде.

Арапов был озадачен.

– Как же мне теперь быть?

– Вы ездили к Сенявину с государевым письмом? – в свою очередь спросил офицер.

– Да.

– Тогда, может быть, вам лучше обратиться в императорскую канцелярию?

В императорской канцелярии Арапову повезло больше, чем в министерстве. Ему устроили прием к самому адмиралу Шишкову, исполнявшему должность государственного секретаря, которая еще недавно принадлежала Сперанскому, так бесславно кончившему свою карьеру. Шишков сразу узнал Арапова, вспомнил, как однажды вместе обедали у его дяди.

– У дяди бываете? – поинтересовался адмирал.

– Мне было не до частных визитов.

Арапов подробно рассказал о своей одиссее.

– Вы прибыли в такое время, что и рапортовать некому, – с сочувствием сказал ему государственный секретарь. – Вам надо бы к Чичагову, но его нет. Государь со всем двором выехал в Вильно. В Петербурге главным начальником остался фельдмаршал граф Салтыков. Впрочем, вы можете более не беспокоиться, можете считать, что рапорт ваш принят мною.

– Да, но мне необходимо куда-то определиться, – сказал Арапов. – Я надеялся на Сенявина, а его нет.

– Насколько мне известно, Сенявину дан отпуск. – Шишков постучал пальцами по столу, раздумывая. – У меня есть предложение, – оживился он, я завтра выезжаю в Вильно. Желаете со мною поехать?

Арапов в нерешительности замедлил с ответом.

– Соглашайтесь. В Вильно вы найдете всех нужных вам людей, в том числе и Чичагова.

Арапов согласился.

– До завтра я могу быть свободным?

– Разумеется, – сказал Шишков. – Но если вы не спешите, я желал бы продолжить разговор. Меня интересуют подробности Сенявинской экспедиции.

– Беседовать с вашим высокопревосходительством для меня большая честь.

– Я думаю, мы имеем право на более дружеские отношения. Зовите меня просто Александром Семеновичем.

Арапов благодарно поклонился и сел на предложенный ему стул. Шишков начал расспрашивать его о действиях эскадры в Средиземном море, о "лиссабонском сидении", об отношении англичан к русским матросам и офицерам после их прибытия в Портсмут. Вначале Арапов отвечал на вопросы скупо, но потом мало-помалу разошелся, а когда речь зашла о роли Сенявина во всех этих событиях, от волнения даже раскраснелся. За время трудного похода он нашел в Сенявине человека выдающихся дарований, горячего патриота, о чем и сказал открыто государственному секретарю.

– Странно, – промолвил Шишков. – А при дворе им недовольны, сам государь им недоволен.

– Отчего же?

– Своеволием, не исполнял в точности инструкции.

Арапов не стал вдаваться в спор. Подумал только с горьким чувством: "Ничего-то вы о Сенявине не знаете. После Ушакова нет выше флотоводца. Если бы не Сенявин, не быть победам российским в Средиземном море, а матросам эскадры не вернуться бы на отчую землю!.."

Шишков поднялся, протянул ему руку.

– Я рад встрече с вами и надеюсь на продолжение доброй дружбы. Буду ждать вас завтра утром.

Арапов ушел от него довольным. Судьба вновь стала поворачиваться к нему лицом.

15

Портрет Ушакова игумен Филарет писал больше года. Много отдал времени, зато портрет получился хорошим. Когда он привез его к Ушакову домой и выставил в гостиной на общее обозрение, Федор, при сем присутствовавший, так и ахнул от восхищения: Боже, такой красоты еще ни разу в жизни не видывал!.. Адмирал был изображен в белом парике, с приятным румянцем на щеках, без старческих морщин – моложавый, красивый. А за ликом адмирала, исполненном благочестия, виднелась тихая Мокша, отражавшая живописные берега, а за Мокшей – церковные купола Санаксарского монастыря.

– До чего же хорошо-то! – не переставал восхищаться Федор. – Ликом ангел чистый!

Сам Ушаков был не очень доволен, но, не желая обижать живописца, сказал:

– Спасибо за великий труд, отец Филарет. Но не перестарались ли вы, желая сделать мне приятное? Слишком я тут молоденький да гладенький. Ни одной морщинки не видно, а морщинки у меня есть.

– Когда смотришь на солнце, его пятен не замечаешь, а пятна, говорят, там тоже есть, – парировал игумен. – Не в морщинах важность, – добавил он убежденно, – важность в душе, а душа ваша тут ясно и правдиво светится.

– Икона, чистая икона! – любуясь портретом, повторил Федор.

Ушаков недовольно посмотрел на него и сказал, чтобы он, чем попусту говорить всякое, лучше бы стол накрыл для угощения дорогого гостя. Игумен стал отмахиваться.

– Нет, нет, никаких застолий. Нужно ехать к рыбным ловлям. И вас, Федор Федорович, я тоже приглашаю. Поедете со мной, вольным воздухом подышите. К вечеру вернемся.

– Далеко ехать?

– В Борки, к мордвам.

– Далеко, чуть ли не двадцать верст будет, – вмешался Федор. – Дорога тряская, растрясет барина.

– Меня не растрясет, а его растрясет… – насмешливо посмотрел игумен на Федора. – Ежели барина в четырех стенах держать, совсем зачахнет. Соглашайтесь, – обратился он к Ушакову и с шутливой угрозой добавил: – Не согласитесь – увезу портрет обратно.

– Ну, коли так, – улыбнулся Ушаков, – придется согласиться.

Ехали по правой стороне от Мокши. Дорога была с песочком, неровная, шибко не разгонишься. Да и лошадь оказалась не из резвых. Тяжелая, мохноногая, она тащилась кое-как, заставить ее бежать удавалось только на уклонах, и то ценой долгих и шумных усилий кучера, забывшего прихватить из дома кнут и вынужденного пользоваться вместо кнута жалким прутиком. Впрочем, ленивость лошадки раздражала одного только кучера. Сам игумен не обращал на это внимания. Он находился в отличном настроении, видимо, рад был, что угодил Ушакову живописной работой своей.

Когда проехали верст семь, дорога круто взяла вправо, после чего вступила в смешанный лес. За этим лесом проехали еще один перелесок, потом дорога снова повернула к Мокше и вышла на неоглядный луговой простор, усыпанный редкими стайками темно-зеленых кустов. Пойменное раздолье прикрывалось с правой стороны сосновым бором, в полверсте от которого в сторону Мокши виднелось десятка два крестьянских изб с надворными постройками и многочисленными изгородями.

– Это и есть Борки, – показал на деревушку игумен.

– А где же озера?

– По низу едем, потому их и не видно. Вы на кусты смотрите. Где кусты хороводом стоят или друг против друга двумя линиями вытянулись, значит, там озера. Еще по уткам определить можно. Смотрите, сколько над дальними кустами их летает. Там наше карасевое озеро.

Ушаков посмотрел туда, куда показывал игумен. Там и в самом деле что-то летало, но что именно, из-за дальности определить было невозможно. Он ясно видел только дымок, подымавшийся над кустами. Кучер тоже заметил этот дымок и высказал предположение, что это, должно быть, рыбаки уху варят.

– Туда править?

– Нет, правь в деревню, – сказал игумен. – Надобно Степана прихватить, без Степана нельзя.

– Ваш монастырский? – спросил о Степане Ушаков.

– Нет, из местных. Старшой над мужиками, что рыбу для братии нашей промышляют.

Поехали в деревню. Издали она казалась чистенькой, аккуратной. Но подъехали ближе, и приметы запустения, досель скрываемые расстоянием, тотчас бросились в глаза. Полуразрушенные изгороди, полураскрытые избы и скотные сараи – все говорило за то, что здешним жителям бедность была родной сестрой.

Изба старшого артели среди полуразвалюх была самой лучшей. Окна с настоящими стеклами, как в городе. Сам же старшой оказался с виду неказистым – низенький, рябой, с длинными узловатыми ручищами. Его застали за побелкой большой русской печи, еще недавно сложенной, не успевшей как следует обсохнуть. Увидев гостей, заулыбался белозубым ртом, поклонился:

– Пожалуйте, гости дорогие, хлеб-соль вам!

Он что-то сказал помогавшему ему в работе пареньку и, когда тот ушел, принялся мыть руки.

– Это я за хозяйкой послал, чтобы браги принесла, – сказал он про паренька.

Игумен, осматривая печь, похвалил:

– Добрая получилась. Сам сложил?

– Раньше алексеевских печников приглашали, а теперь сами научились. Русские нас, мордву, многому научили, – добавил Степан голосом, в котором слышалась наивная гордость.

Внутреннее убранство избы было таким же, как и в жилищах русских крестьян: самодельная деревянная кровать, стол, лавки по стенам, лохань возле печки, а над лоханью светец с пуком лучин. Пол дощатый, крепкий, хотя и не мытый, наверное, с самой Пасхи.

Едва Степан успел привести себя в порядок, как пришла сама хозяйка, молодая, статная, красивая. В руках она держала глиняный горшок с брагой, которую покрывала густая желтоватая пена. Она в отличие от своего хозяина не знала русского языка, сказала по-мордовски «шумбрат» и с тем словом поставила горшок на стол, потом вернулась к порогу и осталась там в ожидании, будто и не хозяйка вовсе.

Женщин-мордовок Ушаков встречал и до этого и каждый раз с интересом рассматривал их наряды, украшения. На хозяйке была цветастая шаль, повязанная не так, как у русских, а накрученная на голову на манер азиатской чалмы. Открытую шею украшало ожерелье из серебряных монет. Из таких же монеток были и серьги, а также украшения на красном переднике, надетом поверх белой холщовой рубахи до пят, с красными вышивками и блестками на подоле и рукавах. В талии рубаху подхватывал широкий тряпичный пояс, концы которого с бахромой ниспадали до самого края подола.

Степан сказал что-то жене по-мордовски, и она ушла, низко поклонившись на прощание. Кроме слова «шумбрат», гости от нее так ничего и не услышали.

– Садитесь к столу, – после ухода жены заметно оживился Степан. – Бражечки выпейте. Брага у нас особая, – стал объяснять он Ушакову, которого видел у себя первый раз, – поза называется. У русских такая не получается.

Наполнив пенистым бурым напитком оловянную кружку, он подал ее игумену, но тот первым пить не стал, передал кружку Ушакову. Брага оказалась холодной, ядреной и приятной на вкус. После выпитой кружки Ушаков почувствовал, как в жилах усилился ток крови.

– Что ты, Степан, жену говорить по-русски не научишь, – выпив свое, стал внушать хозяину игумен. – Сам вон как лопочешь, от коренного русского не отличишь, а она – ни слова.

– А куда ей? – отвечал Степан. – На людях все равно не бывает. Окромя деревни ей некуда, разве что в церковь… Так в церковь она вместе с народом ходит, а народ наш в русской церкви не обижают, понимаем там друг друга. Она там все понимает, "Отче наш" по-русски знает. Много русских слов знает, только говорить стесняется. А в церкви не стесняется.

– У всех у вас такие печи в избах? – спросил Ушаков, чтобы переменить разговор.

– Многие еще по-черному топят, по старинке. И в избах у них не так, как у меня. Могу к соседу сводить, если желаете, у него все по-старому…

Отец Филарет стал торопить на пойму: время идет, а им надо еще ловли посмотреть… Ушаков перечить ему не стал. Посмотреть, как живут крестьяне – мордва, конечно же интересно, но это можно сделать и в другой раз.

От села до самого монастырского озера тащились шагом. Тяжело приходилось лошади. Была бы дорога, а то сплошная трава – не разбежишься. Иногда на пути попадались пропитанные водой низинки, и тогда лошадь совсем выбивалась из сил. Желая дать ей облегчение, кучер и Степан каждый раз спрыгивали с тележки и шли пешком.

Озеро показалось как-то неожиданно: объехали кустарник – и тут блеснуло оно перед глазами своей тихой красой. Сравнительно неширокое, оно тянулось дугой так далеко, что другой его конец был не виден, терялся где-то за кустами.

Остановились у засохшей ветлы, у подножья которой горел костер. Худой парень, без рубахи, в одних только посконных штанах, варил что-то в ведре.

– Уха? – спросил Степан.

– Уха.

– А где рыбаки?

– Там оне, счас придут, – показал на изгиб озера парень.

В нагретом воздухе звенело от комаров. Когда ехали через пойму, их почти не было видно, а тут атаковали целыми полчищами. Ушакову пришлось наломать веток, чтобы отмахиваться, но избежать укусов было невозможно. "Удивительно, как только терпят рыболовы!" – думал он.

За изгибом озера четверо мужиков вытягивали на веревках большой бредень, пятый, в сухой одежде, стоял на берегу и подавал им советы.

– Бог в помощь, дети мои! – приветствовал их игумен.

– Бог помочь!.. – вразнобой ответили рыболовы.

В мотне бредня оказалось несколько щук и до полпуда линей и карасей.

– Мал нынче рыба, – завздыхал тот, что был в сухом. – Раньше много бывал. Тянешь бредень, он так и ходи!.. Душа замирал. Нынче мал рыба. Мор нашла, что ли…

– Кто эти люди? – тихо спросил Ушаков игумена.

– Из здешней деревни, мордва. Степанова артель.

Рыболовы сложили рыбу в плетенную из прутьев корзину, вынесли из-под крутизны наверх, на ровное место и только тогда приблизились к игумену и его спутникам. Были они в одних мокрых штанах, на шее у всех болтались медные кресты.

– Много наловили? – спросил Степан.

– Не идет рыба, – стали жаловаться артельцы. – Пробовали леща в Мокше взять – не идет. Пуда два в погреба на засол отвезли, да вот корзина эта… А больше нету.

Мужики принялись расстилать под солнцем бредень, чтобы быстрее просох. По всему, они не намеревались продолжать ловлю. Там, у костра, их поджидала уха, а после ухи кому захочется снова лезть в воду?

Уху ели из ведра, черпая большими деревянными ложками. Игумену и Ушакову налили в отдельное блюдо. В ухе было много дикого лука, которого хватало на этих лугах, и, наверное, поэтому она показалась Ушакову необыкновенно вкусной. Такой ухи у Федора почему-то не получалось, хотя ему и доставляли для варева вдоволь всякой рыбы, пойманной в Мокше.

После ухи игумен, Степан и еще один крестьянин пошли на другое озеро, где из-за множества коряг рыбу ловили только неретами, сплетенными из прутьев. Ушаков остался с другими мужиками. Разговорились. Были они из государственных крестьян, имели земельные наделы, а на монастырь работали потому, что получали за это деньги, которые шли на уплату податей. Без денег этих им, крестьянам, просто беда. Наделом одним не прокормишься. Земли здесь бедные, с песочком, как и в Алексеевке. Даже при хорошем урожае хлеба своего едва до масленицы хватает.

– Алексеевские крестьяне унавоживать землю стали, и вам бы надо, – сказал Ушаков.

Его совет показался собеседникам несбыточным. Конечно, если ежегодно навозить землю, она бы больше стала родить. Но кто станет унавоживать, когда землю чуть ли не каждый год переделяют: то в одном месте полоску тебе нарежут, то в другом. Кому охота на такую землю навоз везти, когда знаешь, что в следующем году она не твоя будет?.. Вот так-то и выпахивается земля, и без того уже выпаханная. У местной мордвы вся надежда на лес, на Мокшу да пойменные озера. Добычи да промыслы мордву выручают. Чтобы не умереть с голоду, здешним мужикам все приходится делать – лес валят, луб дерут, мочало мочат, смолу гонят… Мужики, что покрепче, пеньки с пчелами держат, мед добывают. Рыба – это уже само собой, без рыбы мордва не живет. Только в последние годы трудно стало с ловлями: лучшие озера монастырскими да откупными стали – не сунешься, под кнут пойдешь… Худо с рыбой стало.

Из деревни подъехала подвода за пойманной рыбой и бреднем. В эту же минуту вернулись игумен со старшим артели.

– Домой? – спросил Филарет.

– Пожалуй, пора.

Мужики поднялись, стали тушить костер и укладываться.

В Алексеевку Ушаков вернулся уже в сумерках. Поднявшись к себе, он позвал Федора, с его помощью снял сапоги и с наслаждением погрузился в мягкое кресло. Федор, не спрашивая о поездке, ждал новых приказаний.

– Вот что, друг мой, – сказал ему Ушаков, подумав. – Завтра поедешь в Темников и закажешь у купца чайную посуду персон на десять, фарфоровую, дорогую.

– Для себя?

– Должен я игумена за портрет отблагодарить.

– Понял, батюшка мой, понял.

16

В Вильно размещалась главная квартира Западной армии, коей командовал сам военный министр Барклай-де-Толли. Император Александр I выехал туда с многочисленной свитой еще 9 апреля. Кроме Барклая-де-Толли, с ним были министр иностранных дел граф Румянцев, принцы Ольденбургский и Виртенбергский, генералы Беннигсен, Фуль, Вольцоген и многие другие. Русский государь слыл непоседой, любил дальние поездки, но нынешнее его путешествие не походило на прежние. Оно было вызвано угрозой нападения на Россию наполеоновской армии.

В отношениях между двумя монархами Александром и Наполеоном, некогда называвшими друг друга «сердечными» друзьями, никогда не было искренности. Они вечно хитрили, стараясь выгадать из этой «дружбы» что-то для себя. Пойдя на Тильзитский договор, Александр надеялся с благоволения Наполеона укрепить могущество своей империи, приобрести новые земли. При переговорах Наполеон намекал что готов склонить к его ногам Турцию, и Александр тешил себя надеждой уже в недалеком будущем присоединить к России Молдавию, Валахию и, может быть, даже Константинополь. Обещания, однако, остались обещаниями, мечты мечтами. Склонять Турцию к ногам России Наполеон не стал. Правда, он позволил Александру отнять у Швеции Финляндию, но это позволение исходило главным образом из его желания покарать шведов за их союзничество с англичанами. Если не считать этой «подачки», Александр от Наполеона ничего не получил. Хуже того, желая заставить Россию жить в вечном страхе за свою судьбу, Наполеон замыслил против нее подобие дамоклова меча – возрождение «великой» Польши, полностью зависимой от Франции, такой Польши, которая присоединила бы к себе Литву и Белоруссию, после чего обратила бы внимание на земли, простиравшиеся до самого Черного моря.

Разлад между двумя монархами в европейских столицах заметили еще в начале 1810 года, когда Наполеону вздумалось подобрать себе подругу жизни. Устрашителю Европы очень хотелось сосватать сестру российского императора Анну Павловну, но с этим сватовством ничего не получилось, и ему пришлось остановить свой выбор на австрийской принцессе. Злые языки еще тогда сказали: "Наполеон Александру этого не простит, быть войне".

Сплетни сплетнями, но дело стало идти именно к тому, о чем говорили эти языки. Наполеон сделался агрессивнее, стал присоединять к своей империи новые земли, все ближе продвигаясь к границам России. Вскоре он захватил Голландию, перебросил к Балтийскому морю крупные вооруженные силы, а в герцогство Варшавское отгрузил 50 тысяч ружей, которые могли быть использованы против русских. Наполеон уже не называл Александра «сердечным» другом. Россия как союзница ему стала не нужна. У него появилась более надежная опора в лице Венского двора.

В Европе в это время пылали костры из английских товаров, бросаемых в огонь по призыву Наполеона. Французский повелитель предложил устроить такие же костры и в России, но ему в этом отказали. В Петербурге понимали, что такие костры не в интересах России. К тому же чувства российской императорской фамилии к этому моменту были сильно оскорблены. В декабре 1810 года в числе прочих территорий Наполеон захватил герцогство Ольденбургское – владение герцога, сын которого был женат на любимой дочери русского императора Екатерине. Александр выразил резкий протест, но ноты протеста Наполеоном даже не были приняты для ознакомления. Вскоре со стороны русского правительства последовало издание нового тарифа, в котором были значительно повышены пошлины на вина и предметы роскоши, которые ввозились главным образом из Франции. И без того накаленная обстановка накалилась еще больше.

15 августа 1811 года по случаю своих именин Наполеон устроил большой прием с участием всех дипломатических представителей. Император сидел на троне задумчивым. Но вот он увидел в толпе русского посланника князя Куракина, подошел к нему и, завязав с ним разговор, стал открыто обвинять русского императора в воинственных намерениях против Франции.

– Мой государь не имеет таких намерений, – возразил князь Куракин. – Он может только питать некоторую обиду…

– Я не верю, чтобы Александр мог обидеться на меня за присоединение Ольденбурга, – не дал ему договорить Наполеон. – Дело в другом – в Польше. Так знайте же, я не собираюсь восстанавливать Польшу, но если вы принудите меня к войне, я воспользуюсь Польшей как средством против вас.

Со стороны Наполеона это было открытой враждебной демонстрацией против России. После сего случая о возможности войны между Францией и Россией стали поговаривать уже в открытую.

…О политической обстановке в Европе Арапову рассказал по дороге в Вильно, разумеется в рамках дозволенного, государственный секретарь. Да Арапов и до этого уже кое-что слышал. Еще в Англии ему говорили, что войны с Францией русским не миновать, что Наполеон уже начал собирать для похода на Москву огромнейшую армию.

Вильно походил на осажденный город. В его предместьях стояли войска. Военные палаточные лагеря виднелись также у рощиц, примыкавших к предместьям. По дорогам тащились тяжелые обозы, скакали конные разъезды, а ближе к городу стояли полосатые будки сторожевых постов, непонятно для чего здесь поставленные.

Карету государственного секретаря у будок не задерживали. Она благополучно миновала все посты, въехала в город и остановилась у подъезда большого кирпичного дома под черепицей, окруженного с трех сторон зелеными насаждениями и такими же полосатыми будками, что стояли при дорогах. Здесь была резиденция самого императора.

– Вещи пока не трогать, – приказал лакеям Шишков, Арапову же сказал: – Я доложу о своем прибытии государю и вернусь. Подождите меня здесь.

У подъезда, кроме кареты государственного секретаря, стоял еще один экипаж – открытый тарантас, впряженный в пару лошадей. Возле экипажа беседовали между собой два генерала – один среднего роста, толстенький; другой – высокий, сухощавый, с крупным тонким носом на продолговатом лице и длинными усами, соединявшимися с темно-русыми пышными бакенбардами. Во всем его облике, особенно во взгляде быстрых веселых глаз, сквозило неуемное удальство, столь знакомое многим русским. Увидев Арапова в его непривычной для здешнего города флотской одежде, генералы прекратили беседу и выжидательно уставились на него.

– Не адъютант ли вы адмирала Чичагова? – обратился к нему тот, что с бакенбардами.

Арапов понял, что ему следует подойти к ним и объясниться. Нет, он не адъютант товарища министра, он морской офицер с эскадры Сенявина, выполнявший поручение Чичагова и приехавший сюда, чтобы доложить адмиралу о выполнении его поручения. Генералы переглянулись.

– Вы только что из Петербурга? Тогда вы еще ничего не знаете. Чичагов здесь жил две недели, после чего государь послал его в Бухарест командовать Дунайской армией.

– Чичагов – морской начальник, не может быть, чтобы ему дали сухопутную армию, – усомнился Арапов.

– В нашей матушке-России все может быть.

– Но там же Кутузов!

– Кутузов отозван и сейчас, говорят, тоже без дела, как и ваш Сенявин.

– Непонятно… – начал было выражать свое недоумение Арапов и замолчал, услышав рядом немецкую речь. Разговаривали проходившие мимо сутуловатый генерал средних лет и его адъютант.

– Не бойтесь, – засмеялся обладатель бакенбардов, – это барон Фуль, он ни слова не знает по-русски.

– А кто он такой?

– Один из главных военных советников государя. Говорят, – обратился генерал к своему товарищу, – сей господин составил план ведения войны с Наполеоном. Интересно, как отнесся к его плану государь?

– Об этом знают немногие, – отвечал его собеседник, – мне лично известно только, что государь приказал делать оборону в Дрисском лагере, а идея сия принадлежит барону Фулю.

– Где этот лагерь?

– На Западной Двине.

Арапов в недоумении покачал головой:

– Не понимаю… Это же отсюда на восток. Тогда зачем мы здесь, зачем тащатся сюда военные обозы? Если противник нападет на Вильно и мы станем отступать, он ворвется в самую Дриссу на наших же плечах!

– Ого! – со смехом воскликнул генерал с бакенбардами. – Оказывается, морские чины разбираются в делах инфантерии не хуже нас. Отныне я буду спокоен за Дунайскую армию: морской адмирал, взявшийся ею командовать, непременно приведет ее к победе.

На крыльце появился Шишков, и Арапов, оставив генералов, поспешил ему навстречу.

– Государь дозволил мне занять в доме две комнаты, – сообщил Шишков с довольным видом. – Пока вы не устроены, можете временно занять одну из них. Несите вещи на первый этаж, – крикнул он лакею, дежурившему у кареты. – Две комнаты слева от двери. Ящики с бумагами поставите в углу. – Отдав необходимые распоряжения лакею, он снова обратился к Арапову: – Кто эти господа, с которыми так мило беседовали?

– Скорее всего, штабные генералы, – отвечал Арапов. – Кстати, они мне сказали, что адмирала Чичагова здесь уже нет.

– Это правда, – вздохнул Шишков, – государь назначил его командующим Дунайской армией. Я узнал об этом только сейчас от графа Румянцева.

– Как же мне теперь быть?

– Я думаю, все устроится. Наберитесь терпения.

Комнаты, отведенные государственному секретарю, оказались не очень большими, но довольно уютными, с мебелью из мореного дуба. Шишков облюбовал себе побольше размерами, где, кроме кровати, стояли письменный стол и шкаф с книгами. Арапов разместился в смежной.

Шишков предупредил Арапова, что идет к графу Румянцеву на обед, вечером же он будет на балу, устраиваемом в честь государя.

– Располагайте своим временем как желаете, – сказал он на прощание. – И не стесняйтесь, пожалуйста, будьте как дома.

Арапов проводил его с грустной улыбкой. Государственному секретарю, конечно, хорошо. Пообедает отменно, да и бал у него впереди. А он, Арапов, сегодня довольствовался одним только легким дорожным завтраком. Было бы не худо и ему тоже пообедать. Он со вздохом пощупал в кармане кошелек: там оставалось всего около двух рублей. Богатство, что у нищего… Впрочем, на обед хватит и еще останется. Арапов посмотрел на себя в зеркало, оправил мундир и пошел в город искать харчевню.

Экипажа, возле которого беседовали генералы, и самих генералов у подъезда уже не было, должно быть, уехали. Не было и кареты, в которой Арапов прибыл вместе с государственным секретарем. Пусто было у подъезда. Только караульные солдаты оставались рядом со своими полосатыми будочками.

Выйдя за ворота, Арапов медленно зашагал по улице, посматривая по сторонам. Улица была тихая, застроенная в основном деревянными домами, напоминавшими постройки в русских провинциальных городах. Многие дома утопали в зелени.

Возле одного такого домика Арапов увидел группу солдат, которые по очереди, держа гусиный шаг, с ружьем на плече проходили по тропке – туда и обратно. Необычное зрелище настолько заинтересовало его, что он подошел к изгороди, где стояло несколько зевак из военных, и стал смотреть. Оказалось, солдаты вышагивали по тропке не просто ради забавы. Они показывали свое умение маршировать длинноволосому молодому человеку, стоявшему у окон домика.

– Кто это? – поинтересовался Арапов у унтер-офицера, оказавшегося с ним рядом.

– Великий князь Константин Павлович, – последовал ответ.

Между тем экзамен на марширование кончился. Великий князь велел солдатам выстроиться в одну шеренгу, после чего начал речь:

– Маршировать вы умеете, но вам и в другом надобно умение иметь. Неприятель, который на нас идет, дерзостен. Его ничем иным не возьмешь, кроме как умением и храбростью. Будьте храбрыми, стойте твердо, в баталии не разрывайте рядов. А ружья заряжаете проворно или нет? – вдруг спросил он, вспомнив, очевидно, что этого еще не проверял. – Ну-ка ты, крайний, покажи свое умение.

Солдат, стоявший на правом фланге, исполнил прием, который от него требовали.

– Хорошо, – остался доволен великий князь. – А теперь ложись и покажи, как целиться умеешь. – Солдат сделал и этот прием. – Не худо, но можно лучше. Смотри, как надо. – Великий князь взял у солдата ружье, лег на траву и стал показывать, в каком положении следует держать голову, грудь, где быть при прицеливании правой руке и пальцу.

Арапов пошел прочь. "И это брат императора, надежда трона! – с досадой думал он. – Неужели он притащился за столько верст для того только, чтобы заниматься таким пустым делом?"

Обед в харчевне не поднял его настроения. Чтобы унять досаду, он много ходил по городу и вернулся к себе только поздно вечером. Шишкова в своей комнате еще не было. Он попросил лакея принести чаю, выпил чашку и лег спать.

Сон не шел. Арапов лежал с открытыми глазами и думал о странном, ребяческом поведении великого князя, о странном прусском генерале Фуле, не нюхавшем пороха и тем не менее сделавшимся у императора главным военным авторитетом, о странном назначении адмирала Чичагова на пост командующего сухопутной армией, думал и о других странностях, увиденных в Вильно. Думал обо всем этом и чувствовал, как в душу вползает черная тоска. "Интересно, что сказал бы Ушаков, если бы оказался здесь?"

Из коридора в комнату Шишкова щелкнула дверь. Наконец-то секретарь вернулся. Значит, бал уже кончился и все разошлись спать. "И мне тоже пора спать", – приказал себе Арапов. Он закрыл глаза и больше их не открывал.