Текст книги "Враг в зеркале"

Автор книги: Михаил Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Лейтенант, словно боясь слов, что вот-вот ещё прозвучат, нанес удар. Я почувствовал, как увлажнился и заплыл глаз: бровь разбил...

– Понятно, – сказал я, не имея сил сдерживаться, – понятно... купили тебя с потрохами... лейтенант...

– Молчать! а то... – рявкнул он, снова замахиваясь.

– Может, не кулаком, – предложил кто-то за моей спиной.

Лейтенант не слышал. Два, три, четыре, пять ударов менее чем за минуту изменили мне лицо.

– Давай, давай, шкура, – кажется, я ещё что-то там пытался...

– Санек! Санек! Спятил, ты его кончишь! – вмешался один из заплечных мастеров.

– Нет, нет! Я заставлю эту тварь... Он оскорбил мундир, милицию, ему это так не пройдет... Сука! Сволочь! – И, орудуя уже не кулаком, который натрудил, а ногами – ботинками, коленями – он бил уже куда попало, не целясь никуда специально, повторяя при каждом ударе глухим голосом: – ... милицию... органы... сволочь... так тебя...

А я был уже далеко, спасительный шок сначала отдалил лейтенанта, ослабил голоса до шепота, снял боль от ударов – так, мягкие толчки, – а потом и вовсе лишил сознания... Падаль... оскорбил органы правопорядка... сгною...

ГЛАВА 24

ВСЕ МЫ ИЗ РАЗНЫХ ПЛЕМЕН

Свет, процеженный через паутину беспамятства, время от времени проникал ко мне, согласуясь с ритмом, природу которого я не уловил. Возможно, периодически наступающее прояснение сознания давало иллюзию рассвета или... Да не в этом дело, а в том, что впервые за много времени, потеряв связь с задачами сиюминутными, потребностями телесными – наесться, напиться, полюбить, наказать – я вдруг оказался за той гранью, где биохимия организма перестала владеть мною; то, что раньше имело безусловную ценность, потеряло перестало быть таковым. Да что там, сама жизнь, сама жизнь стала сверхценностью лишь потому, что кому-то показалось необходимым вложить инстинкт самосохранения в тела тварей земных. И уже по философичности подобных мыслей мне представилось, что путешествие мое по тропе, ведущей по ту сторону бытия, достаточно продвинулось. О! Временами я чувствовал, как меня вновь обступали люди, задавали вопросы, били, требовали, и я в свою очередь что-то отвечал, и выл, и терял сознание...

В один из светлых промежутков, рядом с лейтенантом, мучавшим меня постоянно, появился человек, профессию которого я безошибочно определил: врач. Собственно, это было нетрудно понять из разговоров; все дело в том, что понимание чего-либо требовало усилий, которое, как и плоды этих усилий, уже теряли свою цену... Это был врач и, конечно, из числа знакомых моих палачей, если судить по атмосфере беседы, центром которой был я. Врач дружески пенял Сане (старшему лейтенанту) за грубоватое обращение с материалом (то есть, со мной), что материал (все ещё я) этак может не выдержать, да и стоит ли овчинка выделки, стоит ли пачкаться лишний раз...

– Нет, ты мне приведи его в чувство. А то бревно бревном, ничего не соображает, скотина.

– Ты с ним, милок, так наработался, что, боюсь, мужик не выдержит инъекции.

– Не наша забота. Сдохнет, так и черт с ним. Спишем на тех идиотов, которых он замочил. Кто там будет разбираться!.. – искренне удивился лейтенант. – Мало ли у нас сейчас дерьма по матушке России болтается. Спишем, – убежденно закончил он.

Я почувствовал, как меня колят иглой, и с этого момента, нарушенная было связь с реальностью, стала медленно восстанавливаться. Меня оставили в покое, мне было даже приятно, я лежал на бетонном полу и думал, думал... Общая направленность мыслей не могла, конечно, оторваться от действительности, в которой я продолжал пребывать, однако была в моих рассуждениях некоторая абстрактность. Мне вдруг стала интересна мысль чрезвычайно интересна, до непреличия, – почему одни русские люди готовы бить, пытать, унижать других русских людей? Абстрактный вопрос, но так смешно! – я живо представил шеренгу омоновцев, лупящих дубинками учителей, вышедших в пикетах требовать свою недополученную зарплату – так смешно! Однажды на некоем дворянском рауте имел беседу с князем Голициным восторженным маленьким старичком, счастливо дожившим до детской гармонии в породистом сознании. Он сказал вещь, тогда мною непонятую, но запавшую в сознании, как часто происходит со всякой мудрой формулой, через восхищенные умы накопившей безусловную ценность и вес; он сказал, что мы, православные, не можем быть убийцами, не способны совершить преступление перед человеком; все это потому, что, убивая, мы, русские, убиваем не человека, а нелюдя. Мы не грабим, мы отбираем вещи у нелюдей. Князь Галицын петушком скакал передо мной, всем видом демонстрируя вневременную тренированную живость и одновременно энергию своей правды.

– Не понимаю, – сказал я, – А если уголовник убивает хорошего человека?

– Тогда он уже не православный, – гордо поставил печать князь.

Но я его попытался добить примером из Достоевского, где на постоялом дворе, польстившись на деньги, мужик, истово крестясь, режет купца. Ловкий и юркий старичок ускользнул тогда, не сумев объяснить мне, в сущности, простую вещь, но, наверное, для того, чтобы сейчас присесть рядом и продолжить беседу.

– На самом деле все мы язычники, носители первобытно-общинного сознания, когда ценностью в мире являются твои родные, семья, община, а остальные – просто враги, в лучшем случае – вещи, сродни животным, траве, насекомым. Убить, сжечь, съесть – выбор за тобой, никаких человеческих, никаких моральных категорий к чужим отнести нельзя.

У меня заболела рука – отлежал. Со стоном попытался повернуться на другой бок. Князь помог.

– А как же органы... та же милиция? – спросил я. – Мы же русские, все... почему одни готовы убить других... за деньги, по приказу... Или мы все попрятались, каждый в свое племя? Кто тебя кормит, тот и отец, кто тебе платит – тот и вождь... Не платят на заводе зарплату потому, что рабочие лишь средство производства... Зимой отключают электроэнергию потому, что электричество уже принадлежит кому-то, а мерзнущие люди лишь статистический реквизит...

– Ты заговариваешься, у тебя жар...

– Конечно, – ворочался я на полу, потому что другая рука тоже болела. – Это раньше мы были православными, теперь, кроме общего языка, нас ничего не объединяет: распалось русское племя, рассовали нас по мелким племенам. Да и то, что мне какой-то безденежный ученый, может, он изобрел эту дубинку, которой меня охаживали сегодня, или слезоточивый газ, или нейтронную бомбу... Какое мне дело до умирающих детей Африки, или Поволжья, или Урала, Сибири, Дальнего Востока – все они дальнего племени, вещи, сродни насекомым...

– Он бредит, – сказал князь кому-то и заплакал. Слезы его капали на меня, и это было неприятно. Меня увлекала мысль, которую я все ещё крепко держал...

– Значит, нас, все же, победили. Лишив большого объединяющего начала, лишив православия, раскинули по норам городов, деревень, общин... Бери голыми руками!.. Значит, власть всегда найдет опричников – к каким бы войскам они ни принадлежали, – чтобы давить протестующих, которые родом из чужой норы... Потому-то у нас и тюрьмы переполнены, потому-то у нас продолжают пытать...

– Держите его, мне не хватает сил, – сказал чей-то очень знакомый голос, но точно не князя, который куда-то запропастился...

– Мой дорогой, успокойся, все позади, – сказала Таня и в ту же секунду спала пелена (может, подействовало снадобье того гестаповского эскулапа), и я узнал её, мою хорошую, и полковника Сергеева – красного, возмущенного, злобного – тоже поддерживающего меня на ногах.

– Сам идти сможешь? – спросил он.

– Попробую, – бодро ответил я и сделал шаг. – Кажется, нетрудно.

– Мерзавцы! Что вы тут у себя устроили? – это уже относилось не ко мне. Это уже он кричал обоим переминающимся у стены сержантам. – Я до вас доберусь!

А лейтенанта нигде не было.

– Мы его таким привезли, – ответил один из моих палачей (главного нет, но ещё не вечер, подумал я и обрадовался – выздоравливаю).

– Что ты врешь, мерзавец! Доберусь, доберусь я!..

– Мы тут ни при чем...

Передо мной, не совсем ещё очнувшимся, проносились обрывки сновидений: сам я в судейской мантии восседал за длинным столом, и вздыхал, щурился, вглядывался в вереницу маленьких – не больше мизинца, – лилипутиков, чередой следующих передо мной; каждый с биркой, которую я старался прочесть: рабочий, крестьянин, студент, профессор, бандит, банкир... И каждого я с размаха накрывал тяжелым судейским деревянным молотком: хрясть! хрясть! хрясть!.. – ни крови, ни костей, ни тел – синие оттиски печати с буковками внутри: рабочий, крестьянин, студент...

А когда мы вышли – по-прежнему втроем, – и чудный ясный вечер мягким ветерком освежил мне щеки, спутанные мокрые пряди волос, все мои, облитые тюремным потом и уже начавшие крепнуть мышцы... Боже мой! Какое я испытал чувство!.. Пролетевшая ласточка, электрический треск сорвавшейся троллейбусной дуги, Танина рука, красный взволнованный полковник: лицо мое мокро от слез, душа разрывается от счастья, и я знаю, что это счастье лучшее, что есть на земле.

ГЛАВА 25

БУРАТИНО

Я сидел на кухне в мягком кресле, ноги привычно забросил на стул и курил сигарету. Только что позавтракал, обнаружив изрядный аппетит. Впрочем, чему удивляться, отсутствием аппетита я никогда не страдал. Можно было бы удивиться другому: что после всех перипетий прошедших суток я не только сносно себя чувствую, но – и это наглядно продемонстрировало утреннее зеркало в ванной – физиономия имеет вполне допустимый вид; ссадины, разбитая бровь и бледные синяки под глазами говорили о моей живучести или мастерстве старшего лейтенанта Александра, умеющего причинять жуткую боль без видимых последствий.

Так или иначе, я сидел на кухне, курил, наслаждался мгновением и думал, что уже, где-то в глубине души, начинаю находить очарование в семейной жизни, вернее, в той её ипостаси, что наклевывалась у нас с Таней. Меня несколько беспокоила целомудренность наших отношений, но и в этом была своя нежданная прелесть; как говорится, за началом всегда маячит призрак конца, так что торопиться никогда не стоит.

Таня ушла в магазин за продуктами, которые с моим вселением исчезали мгновенно, я, как уже сказано, курил в облаках дыма и аромате кофе из близстоящей под рукой чашки, находя почти турецкий кайф... и в этот момент зазвонил телефон. С большим удовольствием наблюдая за пару раз вздрогнувшими, но тут же утвердившимися цифрами исходного номера на шкале нового телефона (Пашка передал, конечно), я снял трубку.

Ноги мои немедленно слетели на пол, я подобрался, ибо в ухо мне вновь ввинтился знакомый детский голосок:

– Это Фролов? Ты ещё живой, подонок? Теперь ты уберешься, или нам за бабу твою приниматься?

– Я вот заеду к тебе, друг Буратино, и мы с тобой обсудим... перспективы. Боюсь, полено ты слабо тесанное, больше у тебя не будет причин так о других заботиться. У тебя вообще забот не станет.

Ладно, хватит. Бросил трубку, переписал номер и тут же позвонил Сергееву. Он был на месте, но строг, даже свиреп.

– За каким хреном?.. Тебе же сказано лежать, жрать и лечиться. Ты что же это?.. А где Татьяна? Почему она за тобой не может уследить? Другую сиделку надо?..

– Петр Леонидович! Товарищ полковник! Все хорошо, и сиделок не надо. Последняя просьба: звонит все время кто-то измененным голосом, угрожает, понимаешь. Я телефончик определил, не дадите адресок? Просто любопытно. Перед тем, как уеду, хотелось бы познакомиться.

Мне удалось его уломать. Полковник сам заинтересовался.

– Жди, сейчас перезвоню.

И точно. Минут через пятнадцать раздался звонок, номер телефона Сергеева помигал, я снял трубку.

– Алло! Фролов? Записывай.

Я записал адрес: Вторая Судостроительная улица, дом тринадцать, квартира двадцать шесть..

– Кто там живет? Случайно не выяснили?

– Не знаю. Судя по твоей настырности, я думаю сам выяснишь. Ну все. Больше не попадайся, а то следующий раз могу не успеть.

– Постараюсь, товарищ полковник. Большое вам спасибо.

Я положил трубку и с удовольствием разглядывал адрес. Решил ехать прямо сейчас, чего там тянуть.

Но прежде было ещё одно дело.

Я нашел продиктованные на днях полковником номера телефонов и адреса Чингиза и семьи почившего папаши. Позвоню родственникам.

– Слушаю, – отозвался скрипучий неприветливый женский голос.

Я, поздоровавшись, представился. Судя по голосу, это была сухая, выдубленная жизнью и шалостями моего папы женщина – вспыльчивая и злобная.

– Что вы хотели?

– Я бы хотел приехать, поговорить. Понимаете, проездом, решил заглянуть.

Она помолчала, видимо, соображая, грозит ли ей мое посещение хотя бы потерянным временем. Я поспешил сломать лед её недоверия.

– У меня для вас немного денег, ещё отец просил передать.

– Какие такие деньги? Откуда у него были деньги?

Я невольно возбудил её подозрительность. Надо было выпутываться.

– Я продал кое-что из мебели, мне эти деньги не нужны, подумал, пригодится родственникам.

– Родственникам? – сомнения её были понятны, ибо ни я, ни она никогда не видели и не горели желанием видеть друг друга.

– Хорошо, приезжайте.

– Я сегодня и заеду. Может, днем, может, попозже.

– Приезжайте, – и трубка с грохотом легла на рычаг.

Чингиза не было дома. Ну и ладно, успею. Сейчас меня заботит посещение Буратино.

Таня успела привести в порядок мою одежду. Вполне прилично. Нашел кобуру, а потом и пистолет, трофейный, конечно. Оставил записку, сам удивляясь себе: "...Постараюсь вернуться, как освобожусь. Хочу и к Чингизу ещё заехать. Не беспокойся и не скучай, детка".

Так я закончил, положил записку на видное место, взял ключи от джипа и спустился вниз.

Судостроительную улицу я помнил и тринадцатый дом нашел достаточно быстро: девятиэтажная башня из тех, что в бытность мою здесь считалась местожительством приличным, во всяком случае, более приличным, нежели "хрущевки".

Два подъезда. Вошел в первый, вызвал лифт и нажал кнопку восьмого этажа. Промахнулся. Надо было спуститься на этаж. На ходу проверив пистолет, пошел пешком. У люка мусоропровода стояло забытое помойное ведро, пустое, правда. Тараканы. Разбитое стекло в окне.

Вот и дверь. Я огляделся; ещё три двери на этом этаже, причем две железные, покрытые кустарной маскировкой: дерматин, деревянные планки. Нужная мне двадцать шестая дверь была самая обшарпанная, давно не крашенная, неухоженная, одним словом. И единственная без "глазка".

Я позвонил и скоро услышал шаги. Чей-то странно знакомый голос спросил, кто пришел. Я сыметировал мокрый хриплый голос Ленчика.

– Открывай, открывай, свой.

Имитация прошла удачно; после некоторого нерешительного молчания, щелкнул замок, ещё один – я приготовился выдавить освобожденную дверь, но что-то звякнуло тяжело, может, засов и, наконец – вход свободен.

Пистолет я не стал доставать, дабы не мешал и, едва убедившись, что дверной цепочки не предвидится, стремительно просочился к хозяину, притиснув его к стене и...

...Не веря глазам своим, я разглядывал перепуганного вторжением Ловкача. То бишь, Кашеварова Контантина Анатольевича, капитана милиции, а по совместительству телефонного "Буратино". Это я тут же понял, потому что по мере узнавания, испуг в его глазах не исчез. А впрочем, я не мог понять... Странное выражение... Мне понадобилось несколько мгновений, чтобы сообразить... Да и то усомнился; медленно, медленно его испуг сменялся... даже не ужасом, а его крайней формой, за которой уже нет страха – наступает спасительный шок. Все это мне знакомо, и пару раз я был свидетелем подобного аффекта, заложенного в человеке изначально, видимо, для облегчения последнего перехода в мир иной. Но здесь-то ситуация была другая!

– Э-э-э! Ловкач!

– Лютый! – выдохнул он без всякого выражения, просто смиренно констатируя, и мне пришлось его встряхнуть.

– С ума сошел? Это же я, Фролов, Оборотень.

– Оборотень, – безучасно повторил он, и вдруг лицо его стало живым, озарившись радостью и вслед за тем, – мгновенно! – озабоченностью и злобой – очень интересное сочетание. Было и ещё что-то: угадываемая за крысиным страхом ненависть.

Однако я терял инициативу, запутавшись в расшифровке его эмоций. Я отпустил Ловкача и огляделся.

– Что же, гостя не приглашаешь?

– Гостя?! – он сумел вложить в вопрос все, что чувствовал, все читаемое на его лице, что пока представляло для меня некую загадку.

Однако уже и прихожая-холл вызвала у меня вопросы. Задавать их я, конечно, не стал, но мне бросился в глаза высокий итальянский фонтан с мелкими русалками и прочей пошлой дребеденью, чрезвычайно эффектно подсвеченный, картина на стене, шелковые обои, небольшая люстра чувствовалась во всем рука профессионального дизайнера.

– Ладно, пошли, разговор есть, – сказал я, закончив изучение коридорного интерьера. – Проходи вперед. Давай, давай!

Он подчинился.

Стоя на пороге, я присвиснул. Конечно, контраст с замызганной входной дверью был разителен. И при всем при том ничего не было лишнего: диван, кресла, ковер, столик, обязательный телевизор с встроенным видео, музыкальный центр... Общее впечатление – быт на высоте! Не знаю, чем создавался эффект, но комнаты словно бы сияли изнутри – жемчужно-розовым с голубоватым отливом.

– Садись! – приказал я и только тут вытащил пистолет. Просто для внушительности, не более, чтобы соответствовать роли праведника, несправедливо обиженного лучшим другом.

– Ну, выкладывай, – предложил я, севшему напротив Ловкачу.

В общем-то мне и так все было понятно. Я вспомнил, как он подставил меня под пули, когда ехали переулком к полковнику, после моего последнего возвращения из Москвы. И как меня ждали у автосервиса сразу, едва он отъехал, распрощавшись со мной. Все время он докладывал обо всем Ленчику или Семенову, или обоим.

– Что выкладывать? – злобно спросил он. – Что тебе ещё надо?

– Ай-яй-яй! – посетовал я. – Как же ты, ловкий Ловкач, не учел, что я могу тебя засечь? Телефоны с определителем продают на каждом углу. Думать надо, Ловкач.

– А не пошел бы ты!.. – с прежней злобой выкрикнул он. – Что тебе надо? Что ты здесь вообще делаешь? Москвы тебе мало, Оборотень?

– Почему, мало? Хватает. И что же, мне теперь домой нельзя наведаться? В гости заехать?

– Можно. Только зачем людям кровь портить? – с горечью вопросил он. Пафос, видимо, был реакцией на неожиданность моего визита.

– Ладно, – сказал я. – Кончим об этом. Выкладывай-ка лучше все, что ты знаешь: с кем связан, явки, пароли.

– Нет, не кончим! – никак не желал успокаиваться Ловкач. – Прав был Профессор, когда предложил подождать связываться с тобой. Как чувствовал. С твоим приездом все и пошло наперекосяк. А как все было хорошо! Зеленые сами шли. Кого ты с собой притащил? Кому нужны наши смерти? Зачем ты нас засвечивал?

– Так ты тоже все-таки в деле?

– А ты думал! Устроился у себя в Москве, банкиров охраняешь. Одних воров от других. Конечно, у вас там в Москве хорошо, у вас там не только российский, у вас там мировой сход воров, есть где присосаться к долларовому ручейку. А нам что делать?

– Хватит! – рявкнул я. – Ты спятил, капитан? При чем тут это?

– А ты о нас подумал, когда в гору пошел? Как мы тут... в нищете живем. Все же друзья были. Мог бы и порадеть. Может, тогда мы и не стали бы работать с наркотой.

– Я же и виноват! – развел я руками. Такой поворот даже позабавил. Я, значит, виноват, что вы связались с Ленчиком и Семеном?

– Ты тоже, – внезапно успокоился Ловкач. – Ты виноват, как и все, кто жиреет на народе.

– Ага! – согласился я. – Ты ещё вспомни голодных детей Африки.

– Плевать я хотел на детей Африки! Мне важно то, что ты был нашим вожаком. Ты и оставался для нас вожаком, пока не прибыл сюда – "новый русский", твою мать! А о нас даже не вспомнил. А может, и вспомнил, почему же все наши погибли! Может, ты нас специально засвечивал. Ты ведь со всеми встречался, кого уже кончили? – вдруг хитро и злобно прищурился он. Остались всего я, Чингиз, да твоя шлюшка Танька. Лещиха не в счет, спившийся элемент.

– Таня? – не сдержался я.

Ловкач непонимающе посмотрел на меня, но потом догадался и махнул рукой.

– Конечно, нет. Она недавно приехала, да и не стали бы мы связываться с ней. Она у нас была всегда на особых ролях, – усмехнулся он и добавил. Адъютант неприкасаемых. Но она же тоже входила в нашу банду. Детство детством, а делов мы там натворили. Если бы нас тогда повязали, мы бы уже век свободы не увидели.

Я молчал, потому что загадка этих последних убийств вновь встала передо мной. Постоянно отвлекаемый, я так ничего и не смог узнать. Но был же ведь кто-то? Хладнокровный, ловкий, быстрый! Мне, конечно, следовало бы заняться только этой проблемой. Однако в том тумане, в котором я пребывал, верный путь мог оказаться где угодно, хоть бы и у Ленчика, к примеру. А Чингиза я должен посетить. Вдруг ещё какой-нибудь сюрприз, вроде нынешнего с Ловкачом.

– Как Чингиз? – спросил я. – Не изменился?

– Все мы уже не те, – буркнул Ловкач. Он уже пришел в себя, что-то, вероятно, подсчитал в уме, свел дебет с кредитом и на глазах успокаивался.

– А точнее?

– Злобный он стал, людей не любит. Помнишь сам, он и раньше зверь зверем был, а теперь вообще. – Ловкач махнул рукой, демонстрируя, насколько плохи дела с Чингизом. – У нас он прикрытие осуществлял. Черная работа не для него. Ну там, если конкуренты могли объявиться. Я занимался официальным прикрытием, а он – теневым, так сказать. Еще Сладенький Санька – тот лейтенант, что тебя на всякий случай обработал. Дурак, кстати. Говорил я ему, что с тобой шутки шутить не стоит, да ведь молодой, борзый. Новое поколение, говорит, пришло. Он тоже прикрытием занимался. Он сводный брат Ленчика, как ты с Лютым.

Меня словно обожгло.

– Лютый! Мой брат?!

Ловкач удивленно посмотрел на меня. Кивнул понимающе.

– Ну да, у тебя же до сих пор бзик с Лютым.

Он потянулся к стеклянному столику и взял сигареты. – Будешь?

Я пошарил по карманам, не нашел своих и взял у него сигарету. Ловкач дал мне прикурить, сам закурил.

– Лютый не Лютый... Кабы не твои закидоны, то и проблем бы не было. Какая разница: ты или Лютый? Ты уходил, Лютый приходил – вместе вы не встречались. Лютый тоже не очень распространялся на ваш счет. По поводу вас обоих. Но уж очень вы были похожи. Точно близнецы. И одевались почти одинаково. Впрочем, как и все мы. Если бы не манера поведения – он был какой-то более хищный, – ни за что бы не отличить. Ты, будто волк, а он тигр. Волк тоже не подарочек, но от тигра не спасешься. Знаешь, кошки смотрят на тебя, а что у них там в голове: то ли мяукнет, то ли глаза выцарапает, никто не знает. Зверь.

– Зверинец, в общем, – рассеянно сказал я.

– Во-во! – заржал Ловкач. – Точно, зверинец. Все мы были зверенышами.

– Почему Сладенький? – спросил я, думая одновременно (по аналогии с проблемой сводных братьев) о семействе своего папашки.

– Сладенький? А, ты о Саньке, Ленчиковом братухе. Да потому... Слушай, – перебил он сам себя, – ты коньячок будешь? По рюмашке. Нервы успокаивает.

Он встал, подошел к стене (я направил в его сторону пистолет), открыл настенный бар, ловко замаскированный эстампом с лесным пейзажем, среди сияющих рядов бутылок взял одну и вернулся к столику.

– Сладенький он потому, что любит этак приговаривать, когда девок трахает. Или хочет трахнуть. Ни одну юбку никогда не пропустит. Сволочь ещё та. А зачем?... – он посмотрел на меня и усмехнулся. – Не завидую Саньку, когда ты до него доберешься. А вообще, остерегись его. Зверюга. И Таньке скажи, чтобы покрепче запиралась. Я ведь вам звонил по приказу Ленчика.

– Ленчика? – переспросил я. – А я думал, что всем распоряжаются Семен и Макар.

Ловкач, согревая рюмку в руке, отхлебнул коньяк. Закашлялся, видимо, попало не в то горло. Справившись, наконец, ухмыльнулся.

– Они стратеги. А Ленчик – грубая сила. Он, да и Санька. Кстати, и Семен, и Макар потеряли к тебе интерес, поэтому ты, так сказать, отдан на усмотрение Ленчика.

– Это почему же? – живо спросил я.

– Что?

– Почему потеряли интерес?

– Как тебе сказать, – раздумчиво проговорил Ловкач и посмотрел на меня сквозь прозрачную желтизну рюмки. Он окончательно оклемался и впрямь ощущал себя хозяином, принимающим гостя. – Как тебе сказать?.. Когда ты приехал сюда и наших стали вычищать, они думали, что это твоих рук дело. Мол, кое-кто в Москве решил подмять под себя выгодное дело, – а дело выгодное, тут пахнет сотнями миллионов долларов, – послали тебя, ты привез специалиста, тот начал бойню и так далее, и так далее. Семен и Макар забеспокоились, доложили боссам, те тряхнули тебя. Ничего. Кроме того, и я подтвердил, что за тобой никого нет. Все.

– А Ленчик?

– А Ленчик как раз и занимается случайными одиночками. Вроде тебя.

– А кто убил наших?

Ловкач помрачнел и налил себе еще. Качнул бутылкой в мою сторону, жестом предлагая налить, но я отрицательно замотал головой.

– Вот это и непонятно. И никакой зацепки. Прямо мистика какая-то.

– Но кто же это все-таки такой ловкий?

Я встал и подошле к окну. За окном был обширный застекленный балкон-лоджия: кресла, столик с пепельницей, ковер на полу, кадка с большим разлапистым растением.

– Хорошо устроился, – похвалил я. – Это твои хоромы?

– Мои, – хмуро отозвался Ловкач.

– Не беспокойся, это я просто любопытствую. На последние заработки купил?

– А то!.. На бабулю оформил и дарственную уже поимел.

– Ловкач, – сказал я, имея в виду сообразительность и быстроту понимания собственных интересов, за которую когда-то Костя и получил свою кличку.

Я вернулся к креслу, сел и, глядя на него поверх соединенных кончиками пальцев рук, сообщил:

– Дело у меня к тебе имеется.

Я выдержал паузу. Ловкач, насторожившись, мучительно ожидал. Я вдруг почувстввал легкое недомогание. Наверное, слишком просто думал отойти от вчерашнего. Утренний заряд бодрости уже начинал иссякать.

– Нарисуй-ка мне план Ленчикова логова. Я имею в виду его усадебку. Где содержали меня и Татьяну. Поподробнее, пожалуйста. И не говори, что ты ничего не знаешь, что ни разу не был...

– Почему, – все более оживлялся он по мере того, как скисал я. – Был. Не везде, но вход-выход помню.

Он принес лист бумаги, ручку и, поминутно поглядывая на меня, чтобы понять, улавливаю ли я его объяснения, стал рисовать.

Уже ближе к концу, когда общий план был у меня в голове, он вдруг осекся и, медленно подняв голову, взглянул на меня. Мы молча смотрели друг на друга. Мне стало ещё более муторно.

– Ну как?.. – первым нарушил молчание Ловкач. И было в его вопросе что-то заведомо подлое, что-то из дальних лет, когда даже садясь на привычное место в привычном подвале, мы инстинктивно шарили руками под собой – не подложили ли не ровен час кнопку под зад, а то и ещё что похуже!

– Не бойся, – успокоил его я. – На что мне это?

Я демонстративно спрятал в кобуру забытый к тому времени пистолет.

– А других на что? – не успокаивался он, мелко бегая глазами.

– Не сходи с ума! – брезгливо сказал я. – Все вы тут сумасшедшие. Надоело мне! Да и какой резон?

– Резон? – переспросил он. – Резон всегда можно найти. Ты можешь думать, что я сразу буду звонить Ленчику, закладывать о тебе.

– А ты будешь?

– Вот видишь. Конечно, нет. Зачем? Мне это совсем не надо, – со всей убежденностью, как-то по-детски искренно, добавил он.

– Верю, – рассеянно сказал я.

– Ты же мне друг, а он кто? Сволочь он со своим Сладеньким. Что я, дурак? Они тебя все равно не достанут, я знаю, а ты их замочишь, если захочешь. Какой мне резон быть на их стороне? А деньги? На деньги я плюю, сказал он и для большей убедительности смачно плюнул на ковер. – Сегодня есть, завтра нет.

– Тут ты прав, – я свернул план и сунул листок в карман.

Стало мне вдруг тошно и – усталость ли? простуда? а скорее всего, начала оказывать воздействие сырость вчерашнего застенка, – захотелось отправиться домой, к Тане, в уют, тоже плюнуть на все...

Я поднялся, вышел в коридор. На пороге обернулся: Ловкач затравленно смотрел на меня

– Крыса ты, и все вы тут крысы. Глаза бы мои не смотрели.

В коридоре отодвинул засов и вышел, громко хлопнув бутафорской дверью.

ГЛАВА 26

ОЖИВЛЕНИЕ ПРИЗРАКА

В машине нашел свой "Кэмел". Закурил. Может, действительно, простыл? Сутки, считай, на бетоне. Ох! Доберусь я до этого "сладенького"... Дальше я не стал развивать... дабы мечта, оформив билет в материальный мир, не смогла провалить реальность... которая, я надеялся, может и превзойти миражи воображения.

Пора. Я выбросил окурок, едва не дотлевший до фильтра, и включил зажигание. Пора познакомиться с женщиной, чарами своих прелестей сделавшей меня сиротой при живом отце.

Дом их был далеко. Я ни разу там не был, и только помнил по давнему неясному ощущению, что район этот отодвинут на край света, туда, где, возможно, начинаются подступы к преисподней.

Оказалось – совсем рядом, что в общем-то порадовало: давно, видимо, хотелось навести порядок в детском, доставшемся мне по наследству, хаосе.

Может, я когда-нибудь и был здесь. Вот высоченный серебристый тополь, источник мешающей дышать пушистой метели, уже пришел и стал, где, казалось, и должен расти – у высокой дореволюционной кирпичной стены. Напротив вырастает дом, большой, мрачный и грязный, и один за другим выдвигаются, как кроличьи клетки, железные балконы. Там и сям распределяются по двору заржавелый турник; от безысходности опущенные, каждая сама по себе штанги качелей, давно потерявших где-то в одной из точек веселой траектории совместное сиденье; легкая тень листвы; мусорный бак и красная крышка гроба, прислоненная к стене у подъезда. Кто-то умер, предполагаю я и, в доказательство верности моей режиссерской интуиции, из подъезда выходят одетые преимущественно в черное скорбящие родственники.

Я вздрогнул; кто-то монетой стучит мне в окно. Важная дама в черном платке. Уйдя в тень мыслей, не заметил её черного приближения. Я опустил стекло.

– Товарищ! Вы не могли бы немного отъехать, сейчас гроб будут выносить.

Конечно, могу. К моему и её удовлетворению припарковываюсь в стороне от чужого горя и, превозмогая болезненную усталость, иду к нужному мне соседнему (от кипевшего ритуальной энергией подъезда) входу.

Третий этаж. Тридцать вторая квартира. Я нажал кнопку звонка, вызвав быструю соловьиную или ещё там какую-то птичью трель. И после недоверчивого обмена паролями ("Кто там?" "Это я." "Кто я?" "Я вам звонил.") дверь открылась.

– Венера Федоровна? – спросил я, понимая, что мое воображение на сей раз дало маху, по голосу реконструируя внешний облик его владелицы; громадная седая женщина с толстыми босыми ногами проявилась из сумерек коридора и без улыбки на расплывчатом бледном лице (все черты, даже глаза, были как-то смазаны – безысходностью, унынием, бог знает чем), скрипуче подтвердила мою догадку.