Текст книги "Кошмары"

Автор книги: Михаил Раскатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

ЧЕЛОВЕК И СОБАКА

I.

Это был громадный датский дог, белый в темных пятнах, сухой, высокий, со стальными ногами, с мускулистой широкой грудью, огромной головой, отвислыми тяжелыми губами и могучими всесокрушающими челюстями.

Буром звал его только хозяин, клоун Павел Теплов.

В цирке же он был известен под кличкой Сципио, точно так же, как его хозяин, под именем Пауло Теплетти. И как хозяин признавал оба имени, собака признавала обе клички.

История же Бура была довольно обычной собачьей историей.

Когда-то в небольшом южном городке, где гостил бродячий цирк, за Тепловым, возвращавшимся ночью из цирка в гостиницу, увязался щенок. Щенок шел за человеком в почтительном отдалении, но шел, несомненно, за ним, потому что ни одной живой души больше не было на пустынной улице.

Шел щенок словно бы по своему делу и думал словно бы только о своих щенячьих делах, но около одного фонаря человек оглянулся и, внимательней посмотрев, увидел, что щенок худ, заморен, припадает на одну ногу, и глаза у него печально-голодные...

Тогда человек остановился. Щенок тоже остановился. Человек пошел щенку навстречу, щенок пополз назад. Человек щенка настиг, щенок грозно оскалил зубы.

Сказались нелюдимость и свободолюбие породы и гордость существа, привыкшего быть одиноким.

Человек, однако, оказался сильнее и отнес щенка к себе.

Было это во время англо-бурской войны и, хотя Теплов в ней участия не принимал, щенку была дана кличка: Бур.

Но ни на кличку, ни на ласку щенок в течение целых двух недель не шел. Он не бросался на человека, но не выказывал ни малейшего желания стать с ним на короткую ногу. Он допускал, так сказать, существование человека, может быть, даже ничего против него не имел, но попросту не хотел с ним якшаться. Он молча пожирал свою овсянку, потом забирался под кровать и лежал там, о чем-то сосредоточенно думая.

Только раз в течение этих двух недель он обнаружил некоторую живость. В номер в отсутствие Теплова зашел коридорный и положил на стол письмо. Щенок, не шевелясь, смотрел. Но когда коридорный повернулся, чтоб выйти, щенок лениво вылез из-под кровати, впился своими молодыми зубами коридорному в штаны и не разжимал уже зубов, несмотря на сыпавшиеся на него градом колотушки. Вероятно, ему показалось, что коридорный, заходя в незапертую комнату, попирает чьи-то права, и он встал на их защиту.

Так коридорный и ушел с оторванным низом одной из штанин.

Это обстоятельство дало, между прочим, Теплову повод заподозрить, что в его четвероногом питомце, помимо крови его породы, есть еще порядочная примесь крови настоящего английского мастифа.

Поступок, впрочем, ни на йоту не приблизил щенка к человеку. Щенок продолжал глядеть угрюмо и с недоверием.

Но по прошествии двух недель случилось как-то так, что человек раз наклонился к щенку ниже обыкновенного и щенок близко, близко заглянул человеку в глаза.

Глаза у человека оказались мягкими и очень добрыми, и щенок изумился. Он никак, видно, ее ожидал этого. Он оскалил зубы и засмеялся. Потом посмотрел в человеческие глаза еще раз. Положительно, глаза были такие, что не хватало собачьей возможности не попробовать их языком. И щенок лизнул человека в глаза, потом положил ему голову на колени и в первый раз его сухой хвост зашевелился, стукнул, как палкой, по стулу, и стул сковырнулся па сторону.

С этого дня завязалась между клоуном и его собакой прочная дружба.

II.

Польза от этой дружбы сказалась вскоре для обоих.

Спустя три месяца умственный горизонт Бура страшно расширился. Он уже понимал, что обручи, заклеенные китайской бумагой, не белые стены, о которые можно разбить голову, что стоит только коснуться их лапами, как бумага разрывается в клочья, и тогда нет ничего легче, как прыгать через них. Он понимал еще, что если на полу разложены большие куски картона с цифрами, то надо вынимать те из них, на которые человек указывает глазами.

Вообще, человеческие глаза говорят необыкновенно понятно и не фокус угадывать их волю.

Бур обладал еще от природы небольшой дозой юмора, правда, немного мрачного, но от этого его юмор приобретал особую терпкость.

Павел Теплов часто проделывал такой номер на арене. В своем широчайшем разноцветном платье, похожем на разрезанный снизу мешок, с гигантской рюшью кругом шеи и в остроконечном, усеянном сусальными звездами колпаке, с лицом и шеей, густо покрытыми белилами, и губами, выкрашенными кармином, – он брал гитару и, закинув назад голову, подыгрывал себе и пел... И когда он закидывал голову, его голос становился похожим на скрип колес целого чумацкого обоза.

Тогда Бур подходил к нему, спокойно брал его за платье зубами сзади пониже спины и, несмотря на отчаянные протесты, выволакивал его за кулисы, как вещь, пришедшую в негодность.

Номер этот варьировался, и иногда Бур сам убегал с арены, убегал мелкой рысцой, поджав хвост, с низко понуренной головой и с выраженьем большой скорби в глазах, словом, как существо, оскорбленное в лучших своих чувствах.

И как то, так и другое вызывало гомерический хохот.

Вообще, с приобретением собаки Павел Теплов стал кататься, как сыр в масле. Жалованье его удвоилось, а вместе с тем увеличился и его досуг. Номера с собакой значительно сокращали его собственные номера.

Но и вне цирка он с собакой редко разлучался.

В обычное время Бур был степенен, медлителен, молчалив и занят своими мыслями. Он вообще много думал. Может быть, это происходило от того, что он не имел товарищей и не искал их, а одиночество, как известно, настраивает на философский лад.

Крупный ньюфаундленд-аристократ, который захотел с ним раз ближе познакомиться, мгновенно очутился на земле. Бур не тронул его, он только положил на него свои лапы и посмотрел кругом с таким выражением, словно хотел сказать:

– Да уберите же, ради Бога, поскорей от меня эту дрянь... Она мне мешает!..

Бур ни на кого сам не нападал, никого не задевал, ни в какие чужие дела не вмешивался, но и не любил, чтобы ему мешали. Впрочем, это случалось очень редко, так как наружность его внушала к себе слишком большое почтение, такое почтение, что когда он весной одаривал вдруг своим вниманием какую-нибудь красавицу, за которой тянулся уже длинный хвост, – хвост отпадал, а красавица переставала упрямиться.

К хозяину собака относилась хорошо, но с едва заметной примесью легкого благодушного презрения, как к доброму, но слабому существу, которое неустанно требует бдительных собачьих забот.

Про себя Бур, вероятно, часто недоумевал, как это Теплов мог жить до него без посторонней помощи.

Теплов по ночам возвращался иногда домой пьяный, как стелька. Тогда он брал на себя только труд взбираться по лестнице, но ложился, где попало, большей частью на площадке перед дверью или в коридоре.

Бур знал эту его странную повадку и вот тогда и наступало для него самое хлопотливое время. По лестнице ходили люди и по коридору шмыгали люди, и от всех этих людей, врагов – как Бур хорошо знал – нужно было хозяина оберечь. Лучшее, что можно было сделать, это втащить хозяина в номер, но в пьяном виде тот становился бесконечно тяжелее, чем в цирке, и тащить становилось очень неудобно, тем более, что хозяин всегда обнаруживал в таких случаях стремленье биться головой о пол, о стены, о порог...

Бур после целого ряда опытов нашел способ: он попросту вытягивался рядом с бесчувственным телом и тогда почему-то люди сразу переставали шмыгать и по лестнице, и по коридору. Теплов мог бы спокойно спать двое-трое суток и двое-трое суток место было бы непроходимым.

Один из младших швейцаров, силач и озорник, попробовавши было раз подойти к Теплову ближе, чем все подходили, все-таки не дошел, когда собака встала, ощетинившись, и улыбнулась во весь рот, показав все клыки. Он не вынес этой улыбки и, остановившись, сделал вид, что и не собирался подойти, а хотел только взглянуть в окно. И Бур, очень дипломатичный по натуре, мгновенно же улегся и тоже сделал вид, что если сам он встал только что, то так себе, без всяких умыслов...

Словом, Бур, угрюмо ворча, как добрая нянька, часто даже негодуя, неослабно держал за человеком надзор.

III.

Всюду, где Теплов останавливался, он занимал обыкновенно две комнаты. Одна превращалась в гимнастический зал, где стояли различной вышины барьеры, обручи, всякие орудия ремесла, спускались с потолка широкие кольца, и там происходили упражнения. В другой комнате он спал, и тут в ногах кровати на коврике спал Бур.

Было, однако, в жизни Бура несколько моментов, когда он оставлял свое постоянное место на коврике, уступая обстоятельствам.

Раз это произошло ранней весной, когда впервые должна была выступить перед публикой новая артистка, вольтижерка на лошади, мисс Алиса.

Теплов в первый раз увидел ее на репетиции.

В обширном зале цирка только кое-где мерцали лампы. Пахло конюшней. Амфитеатр со своими пустыми рядами стульев, подымаясь все выше и выше, уходил в темноту, теряясь под самым куполом. Ниже неясно виднелись трапеции, нити проволок, тянувшихся в разные стороны, темная масса собранной сетки и разукрашенная красным сукном маленькая будочка, прикрепленная к двум мачтам на половине их вышины. Только в самом низу отчетливо выступал огромный, мутновато-желтый круг песка, посыпанный опилками.

Репетиция приходила к концу. Артисты, покончившие со своими упражнениями, расходились. Остались еще семья гимнастов и молодая девушка в телесного цвета трико, с тонкими обнаженными руками, выступавшими из легкой, как воздух, шелковой безрукавки.

Она стояла на широком барьере около прохода, а в самом проходе два конюха держали под уздцы черную, как вороново крыло, лошадь, оседланную громадным плоским седлом, походившим на платформу.

Лошадь фыркала и в нетерпении рыла копытами песок, косясь на девушку умными темно-карими глазами, а девушка ласково трепала ее по шее и, очевидно, дожидалась, когда служители кончат свое дело.

У нее было бледно-матовое лицо с огромными синими глазами и пушистые золотые волосы, скрученные сзади в тяжелый жгут. Фигура у нее была тонкая и гибкая, и грациозные полудетские формы придавали ей особое очарование нежности, слабости и хрупкости, ту воздушность, которую синьор Кахито, старый директор цирка, считал лучшим качеством цирковой артистки.

Теплов дождался конца репетиции и, когда мисс Алиса спрыгнула с седла, он подхватил ее и поддержал, и на секунду ощутил теплоту ее разгоряченного тела...

После этого он шел по улице и глубоко дышал всей грудью; и улица сделалась для него необыкновенной и пешеходы необыкновенными. И дома он трогал кольца, брал в руки то одно, то другое, бросал, ходил в томлении из угла в угол, и странная тающая улыбка не покидала его лица.

– Бур!.. что это со мной?

Он садился на корточки перед собакой, и собака видела его сияющие глаза.

– Бур! Почему я так счастлив?.. Бур?..

И Бур, который хорошо знал, что такое весна, снисходительно усмехался: он знал, почему.

Он так хорошо знал это, что в первый вечер, когда мисс Алиса осталась у Теплова в комнате, он угрюмо поднялся и потащился в другую комнату, прихватив с собой и коврик, на котором спал.

И вплоть до лета Бур спал один.

Но, когда наступило лето, мисс Алиса перестала являться, и Бур занял свое старое место.

Все пошло как будто по старому, по не совсем.

Теплов ходил тоскующий, с измученным лицом.

Цирк не уезжал и мисс Алиса не уезжала, но что-то случилось. Бур долго не мог понять, что именно. Смутная догадка мелькнула у него раз, когда кончилась репетиция и Теплов и мисс Алиса остались с глазу на глаз на опустевшей арене.

Все огни были потушены. Амфитеатр, стены и куполь, таинственные сооружения для гимнастов, – все тонуло в сероватом полумраке. Только на темном песке арены лежали яркие пятна от полосы солнечного света, прокравшегося откуда-то сквозь щель. Эта полоса шла из глубины косым и дрожащим золотым столбом и вырывала из полумрака два лица, оба взволнованных и бледных.

Люди говорили сначала тихо, потом стали говорить громче, все громче и громче, пока говор не перешел с одной стороны в крики, а с другой в плач.

Плакал, однако, мужчина.

Странно это было... Никогда Бур не думал, чтоб его хозяин мог быть таким малодушным. Он знал, что когда сам добивался чего-нибудь, любви ли, другого, он поступал гораздо проще. И теперь он захотел дать человеку мудрый совет.

Оскалив зубы, он вскинул женщине на грудь свои лапы и повернул к хозяину морду: «Вот, мол, мой способ!.. Попробуй!» Но человек этот способ отверг.

В тот же день поздно вечером мисс Алиса гуляла с наездником Рикардо по пустынной аллее городского сада, а Теплов крался за ними, ежеминутно прячась за деревья. Что хотел сделать Теплов – трудно сказать, но, когда Рикардо заметил его, он бросился на него с ножом.

Бур был тут же, и это движение Буру не понравилось. Он вообще ни в ком не любил большой стремительности... Он свалил Рикардо наземь, разорвал на нем все, что можно было разорвать, искусал ему руки, ноги, грудь, лицо и, не загрызши его до смерти, так как Теплов этого не хотел, спокойной рысцой побежал за человеком, единственным, чья воля имела для него какое-нибудь значение.

Мисс Алиса все-таки к Теплову не вернулась, но не вернулась и к искусанному наезднику, потому что женщины не любят, когда мужчина в их присутствии играет жалкую роль.

Так кончилось первое крупное увлечение человека и сопряженные с этим непрерывные хлопоты и заботы собаки...

Вторично Бур оставил свое место на коврике спустя три года.

Тут любовь человека разыгралась иначе. Это было не увлечение, это было большое и сильное, настоящее чувство. Теплов полюбил маленькую итальянку-танцовщицу, участвовавшую в цирковых феериях.

Она была худенькая, как Алиса, но без ее темперамента, кроткая, слабая и болезненная... И ужасно было, что лишь только Теплов на ней женился, она стала день ото дня таять... Она блекла, как оранжерейный цветок, лишенный теплицы.

Все свои сбережения, все свои подарки Теплов отдал врачам и аптекам, но ни врачи, ни аптеки ее могли ее спасти. И в один прекрасный день она закрыла свои большие, кроткие глаза и не открыла их больше.

Целый месяц после ее похорон Теплов пил мертвую, и собаке было очень много с ним возни. Но, спустя месяц, человек пришел немного в себя. И в тот день, когда это сделалось с ним, поседевший и облысевший, он обнял собаку и заплакал обильными слезами.

– Бур, – бормотал он, покрывая поцелуями собачью морду, – какие мы с тобой старые... Господи...

Какие старые... Какие одинокие!..

И Бур не мешал ему и смотрел на него грустно-ободряюще, словно хотел сказать:

– От тебя несет водкой, запаха которой я не переношу, и ты пачкаешь меня слюной и слезами...! Но ничего... Если тебе от этого легче, продолжай. Не стесняйся, сделай милость!..

IV.

Дружба между человеком и собакой сделалась еще крепче. Те бури, которые раньше налетали, вторгались между ними и делали их интересы неодинаковыми, теперь не мешали уж больше. Пора бурь миновала. Оба были одиноки, одиноко старились и с каждым днем чувствовали, что связь между ними делается сильнее.

Бур не покидал уж своего коврика, и человек не мог заснуть, если на коврике не было Бура.

Это была глубокая, трогательная, мучительная привязанность двух существ, из которых одно никогда не имело друзей или близких своей породы, а другое своими друзьями и близкими давно было брошено.

Они научились понимать друг друга по одному какому-нибудь движению, по взгляду.

Чтобы долго не быть одному без другого, оба шли на уступки: Бур научился спокойно лежать в трактирах под стулом своего хозяина и никого не хватать за ноги. Теплов перестал пропадать по ночам.

Теплов все больше седел и лысел, все больше делался угрюмым, неуживчивым и нелюдимым, уходил в себя и, кроме собаки, никому уж не поверял своих мыслей...

Бур тоже все меньше проявлял живости, все больше углублялся в себя и единственный оплот свой видел в человеке.

Часто он глубоко заглядывал в человеческие глаза, которые сделались такими смертельно усталыми, и думал:

– Это существо мне слишком дорого, оттого, вероятно, я и делаюсь таким скучным... Чтобы хорошо жить, нужно быть свободным от всяких чувств... Я уж знаю, это не поведет к добру!,.

Человек глядел на собаку и в свою очередь думал:

– Ему уже десять лет... Целых десять!.. Что будет со мною, когда его не станет?..

И иногда его охватывал ужас. Ему начинало казаться, что Бур теряет уже все: ум, понятливость, гибкость, саму жизнь. Этот ужас чаще всего охватывал его по ночам, когда его мучила бессонница. Тогда он вскакивал, бросался к Буру, будил его, зажигал все лампы и в одном белье начинал проделывать с собакой упражнение.

– Гип-гоп! – кричал он диким голосом, подставляя Буру обручи. – Гип-гоп, Сципио... Алло!..

И собака тихонько взвизгивала, как всегда перед упражнениями, царапала пол когтями, готовясь к прыжку, и прыгала...

– Гип-гоп! – кричал Теплов, взъерошенный и в поту, – гип-гоп... Ты такой же, как был... Гип-гоп...

Спасибо тебе... Гип-гоп... Ты никогда не умрешь!..

И старый жонглер Лохов, занимавший номер рядом с Тепловым, каждый раз наутро жаловался:

– Дружище, ночь создана для сна... Что за сумасшедшие мысли приходят тебе в голову!

V.

Но Бур дряхлел. Про себя он это хорошо знал. Морда его все больше белела. Что-то делалось с его телом такое, что оно тяжелело и лишалось силы. Ему уже тяжело было быстро бежать,– он задыхался. Он уже не сразу перекусывал кость. Скакать он начал неуклюже, и длинный ряд упражнений его утомлял. Вообще, все гайки, так тесно и плотно свинчивавшие его могучие части, расшатались.

Раз ему встретилась меделянка[1]1
  Собака исчезнувшей русской охотничьей породы меделян, воспетой А. Куприным, у которого была одна из последних собак этой породы; меделяны, близкие к догам и молоссам, использовались для травли медведей.


[Закрыть], и он подумал про себя, что если та его заденет, придется, пожалуй, уступить дорогу.

Меделянка, занятая своим делом, прошла мимо, не взглянув даже, и это тоже было жестокой обидой.

Но Бур ее стерпел.

А месяц спустя разыгралась трагедия.

На Бура налетели две гончие, заподозрив его в том, что он, старик, захотел отбить у них даму. К гончим присоединилась одна лайка и громадная дворняга-полуовчарка. Присоединились еще несколько собак, и все, хрипя от ярости, сбились в кучу.

Теплова около не было.

Дыбом стала у Бура шерсть на загривке, и глаза налились кровью... Когда-то он разбросал бы, вероятно, всех, но теперь он чувствовал, что эта борьба будет его последней борьбой. Он оскалил свои страшные клыки и отшвырнул гончих, как щенят, он успел еще свалить лайку, но для громадной полуовчарки и для остальных собак у него не хватило уже сил.

И он упал на землю и лежал, чувствуя, как старое его тело рвут в клочья, до тех пор, пока не сбежались люди и не разлили всех водой.

Тогда Бур поднялся, взлохмаченный, окровавленный, дрожащий, какой-то выгорбившийся и сразу похудевший, и пополз домой... Силы его все падали, и несколько раз по дороге он останавливался, чтобы снова не растянуться. Но дополз, ткнул головой дверь, вполз, лег на свой коврик у кровати и прикрыл лапами морду.

Случилось это с ним на обычной утренней прогулке, – время, когда Теплов обыкновенно еще спал.

Но теперь, когда Бур так странно тихо вполз и лег, – Теплов сразу открыл глаза и кубарем скатился с постели.

– Бур!..

Лицо у старого клоуна побелело и запрыгало.

– Бур... что с тобой?

Бур услышал человеческий голос, единственный человеческий голос, который он любил, и слабо шевельнул хвостом; потом, превозмогая себя, с трудом приподнял истерзанную голову и взглянул остекленевшими, замутившимися глазами.

Его взгляд сказал:

– Дружище, дело мое кончено!..

– Бур!..

Теплов ползал на коленях пepед собакой и то прижимал ее к себе, то поддерживал ее никнувшую голову и сердце его колотилось, и он все не мог понять, что это случилось... за что?..

– Я сейчас, Бур... Я все сделаю... все... все... – бессмысленно бормотал он.

И он поднялся и бурей влетел к жонглеру.

– Лохов... Бур умирает... Лохов, ступайте к нему...

сидите около... я сейчас... в одну минуту...

И Теплов, как был, без пальто и шапки, побежал по улице.

Целый час он пропадал, пока нашел такого ветеринара, который согласился тут же с ним поехать... Но нашел...

Было, однако, поздно.

– Гм... Пауло... твоя собачка...– встретил его Лохов, бледный и избегая смотреть...

– Что собачка?..

Теплов схватил жонглера за горло...

– Что собачка? – повторил он хрипло, со вздувшимися жилами.

– Пусти... Пусти, ты меня задушишь... Твоя собачка... твоя собачка...

Бур издох, и Лохов заблаговременно распорядился, чтобы труп собаки унесли.