Текст книги "Кошмары"

Автор книги: Михаил Раскатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

IV.

Теперь орал пьяный попугай.

Охватив толстым клювом одну из жердочек, он спускался вниз и подымался вверх и все время смотрел на кого-то страшными глазами. И рвал жердочки.

Он был пьян и грезил.

В красноватом тумане ему мерещился враг, которого он смертельно ненавидел и с которым уже давно жаждал биться на жизнь и на смерть. Тысячи блестящих, как искры, пичужек носились кругом и ужасались, какой он страшный, сильный и смелый... И отвага кипела у него в груди, и перья на его хвосте стояли дыбом, и он грозил врагу этим хвостом и клювом, и глазами...

И опьяневшая белка тоже грезила.

Прикрывшись хвостом, как распущенным парусом, она молча, с безумной быстротою бросалась с подоконника на шкаф, со шкафа на этажерку, с этажерки на пол...

Ей казалось, что над ней шумят вершины гигантов-деревьев и сотни сородичей с зеленых веток глядят на нее, какая она молодая, пушистая, красивая. И она делала вид, что ей душно, что она изнемогает от страшного запаха сосны, от света солнца, от птичьего свиста и гомона, от счастья, от свободы, от жизни...

Ах, жизнь!..

– Гамлет, принц Датский... в атласном кафтане...

Шпага на боку... весь театр, как один человек, не шелохнется... Весь дышит на тебя и глаз не сводит... Наполеон... Фигура!.. Ах, только поправлюсь, и конец...

Ах, как хорошо иметь от Бога талант... Только до осени, и айда, марш в дорогу!.. Жмуров-Донской и я...

Гамлет, принц Датский... Господи Иисусе, до чего мне хорошо!.. Не понимаю даже!..

У Ивана Ильича по лицу потекли слезы. Он закрывал и открывал глаза и то бросался умолять гостей пить, то кричал:

– Ниц, богомаз... и ты, женщина, ничтожество тебе имя – ниц!..

То падал в молитвенном экстазе на колени и говорил, говорил... Он говорил о великом таланте, данном ему Богом, о Гамлете, принце Датском, о необыкновенных женщинах, которые его любили, о безумных восторгах толпы, – говорил, что осенью, нынешней же осенью, только немного поправится печень, – все это опять к нему вернется, и друзья увидят его в венке, шествующим в храм славы, рядом с лучшим, благороднейшим из людей, Жмуровым-Донским, российским самородком...

Он кашлял, задыхался и говорил, говорил...

А попугай кричал, и белка продолжала носиться, как безумная...

_____

V.

Поздно ночью гости ушли.

В комнату смотрел серый рассвет, и красноватого тумана в ней уже не было.

Попугай спал на жердочке, и перья на его хохле лежали, и было видно, что это дряблый, изживший свои силы, ощипанный и жалкий попугай, от которого, быть может, краснея, отвернулись на его родине.

И белка была старая, некрасивая, с облысевшей и слежавшейся шерстью. И, вероятно, было уже недалеко время, когда их обоих должны будуть выбросить на задний двор в мусорную яму...

Старый актер тоже спал. Он лежал на боку, свернувшись в клубок, под тощим, сшитым из белых и черных лоскутов одеялом, в красноватом свете недавно казавшимся пышной мантией, подбитой горностаем.

Пары еще туманили ему голову, и крылья еще держали его во сне...

Он спал и грезил. Он видел камень, необыкновеннейший рубин – вулкан огнедышащий. Вулкан дышал ему прямо в рот, и от этого рот у него был полон жаркой крови, и она текла вниз по подушке, белью, и в ней липли его пальбы, сжатые судорожно в молитвенном экстазе...

СОБАКА ПРОФЕССОРА

Профессор часто с ней беседовал. Иногда, если это происходило в аудитории, разговор носил характер милостивой профессорской шутки, которая должна была вызвать улыбку у студентов. Но чаще, если это было в профессорской лаборатории, с глазу на глаз, профессор, человек старый и одинокий, говорил серьезно, по-старчески делясь с ней мыслями, как бы видя в ней ученого собрата.

– Итак, Румп, проделаем сегодня опыт, который докажет, что целые поколения врачей ошибались, полагая, что…

Румп слушал о поколениях врачей, которые ошибались, моргал глазами и ждал. Он знал, что вслед за речью профессор непременно положит его на стол, или поставит ему какую-нибудь клизму, или воткнет куда-нибудь иглу, или наденет на него маску… после чего с ним произойдет одно из обычных странных явлений, которых объяснить себе нельзя.

Румп, честный пес волчьей породы, давно уже служил науке и был любимым объектом профессорских опытов. И так как профессор был очень любознателен, то Румпу, в сущности, приходилось переносить на себе всю тяжесть экспериментальной медицины.

Это проявлялось в том, что он то целый месяц ходил забинтованный, с громадной опухолью на шее, выросшей за одну ночь, так что совестно было показываться студентам, то, как йоркширский боров, начинал непомерно толстеть, то временно терял зрение или слух, то у него отнимались вдруг ноги.

Профессору это было нужно. Румпу – нет.

Но он так привык к этим странностям в своей жизни, что оставался уже равнодушным и если б у него вдруг выросли рога или появился хобот, он бы тоже не удивился.

Но главное было не в этом; главное – наука не убила в нем ни одного инстинкта и он чувствовал себя самой обыкновенной собакой, а настоящая собачья жизнь проходила как-то вне его.

Иногда в окне он видел внизу город, великолепный фантастический город, который чернел людьми, шумел трамваями и автомобилями, гудел пароходными сиренами и заводскими гудками, и как всякой доброй собаке ему хотелось бежать обнюхиваться, иметь встречи, завязывать романы, видеть шумные обильные базары, за кем-то гнаться, вдыхать ноздрями воздух, в котором обилие запахов ничего не говорило людям, но ему раскрыло бы целые истории.

В молодые годы ему, разумеется, не так трудно было бы сломать деревянную клетку, но как-то выходило всегда так, что желание сделать это приходило как раз в такую пору, когда он лежал или без ног, или с трубкой в пищеводе и со вспоротым животом.

И таким образом, с несомненными зачатками серьезного научного образования, он вырос одиноким, не зная, в сущности, таких простых вещей, как сладость свободы и утехи любви.

В пятнадцать лет Румп был глубоким, ничего не испытавшим стариком, ибо пятнадцать собачьих лет приблизительно то же самое, что семьдесят пять человеческих.

Морда у его пасти успела не только поседеть, но и принять какой-то зеленоватый оттенок; он был безумно худ – ребра можно было пересчитать – весь в проплешинах, а один глаз, после одного интересного опыта, он так и не смог себе вернуть. И, одноглазый, худой, выгорбленный, с подагрической походкой, какой-то неживой, он наводил ужас.

Но для старого профессора он был тем же Румпом, тем же верным покорным помощником, самым лучшим и терпеливым слушателем в тихие лабораторные часы.

И однажды профессор, надев пенсне, сказал ему – и это вышло необыкновенно торжественно:

– Румп, судьба захотела, наконец, чтоб мы близко подошли к чуду, касающемуся одной из глубочайших тайн жизни – ее механики. Это чудо, Румп, должно произвести такой крутой переворот во всем, что жизнь в будущем рисуется мне как утопический вымысел романиста. Мне хотелось бы, чтобы вы хорошо меня поняли, Румп (во время бесед профессор всегда обращался к Румпу на «вы»), – человек по своей воле сможет растянуть свою жизнь на столетие, на два, может быть, на три – кто знает? Получив новый заряд жизненной энергии, скажем, теперь, в двадцатом столетии, он в двадцать втором для далеких поколений сможет явиться живым очевидцем великих потрясений, которые перенесло современное человечество.

Вдумайтесь хорошенько, Румп —живым очевидцем.

И профессор засучил рукава, что для Румпа всегда было верным признаком, что сейчас будет стол, скальпель, клистирная трубка или игла.

– Да, Румп, кажется, мы нашли средство поднимммть энергию самого одряхлевшего организма. Мы будем возвращать молодость, как некогда Мефистофель сделал это с Фаустом. Сегодня кролики и свинки сказали мне. Вы же, Румп, мой благородный товарищ, стоящий на зоологической лестнице бесконечно выше, должны подтвердить это.

И, как Румп предвидел, он был немедленно повергнут на стол.

. . . . . . . . . . . . . . . .

Было раннее утро, когда случилось… чудо и Румп вдруг сделал то, чего не мог сделать за пятнадцать лет. Он сломал клетку одним наскоком, сбил с ног сторожа и спустя минуту, седой, со съеденными клыками, одноглазый, страшный, но полный таинственных сил, он был уже на широком просторе городских бульваров.

Профессор еще мирно спал, а Румп, его благородный товарищ, скрылся в только что начавшем просыпаться городе, чтоб, как добрый ученик и последователь, доказать неверующим правильность профессорской теории.

Неведомо где – история этого никогда не узнает – он скрывался три дня. А на третий он вернулся грязный, окровавленный, неузнаваемый, пахнущий всеми городскими лужами, с замутившимся от безумного утомления одиноким глазом.

Он вернулся, вполз в лабораторию, сел против профессора, который несколько опешил от изумления, и стал тихонько выть. Он выл не меньше часа.

Если б кто-нибудь знал собачий язык, то в переводе на человеческий его речь звучала бы приблизительно так:

– Многоуважаемый друг и профессор, ваша теория – великая теория и я сам перегрыз бы горло тому, кто стал бы с этим спорить. Но есть в ней одна страшная, непреодолимая точка. Я ничего не скажу про то, что когда ко мне так непонятно вернулись силы, ни один мой седой волос, однако, не почернел, ни один съеденный пожелтевший клык не сделался белым и острым, как прежде. Это, увы, осталось. Не скажу и про то, что все женщины моего рода, обладающие, как известно, неплохим нюхом, несмотря на весь мой пыл, сейчас же угадывали во мне собачьего Мафусаила и гнали прочь. Ни одна не подпускала к себе.

Меня кусали, валили с ног, все три дня я провалялся в придорожных канавах. Я внушал ужас, отвращение.

Я как-то мельком увидел себя в луже: седой, беззубый, распаленный, я действительно был чудовищем...

Было то же, как если б к вашим человеческим женщинам стал приставать вдруг Лазарь, воскресший из мертвых. Я и превратился в такого Лазаря, в монстра, которого надо показывать в цирках. Я потерял свое место в природе. Но главное не в этом, а во мне самом, в моей душе. Как примирить в ней два течения, которые яростно борются и друг друга уничтожают? Силы, которые вы внедрили в меня, побуждают меня бежать за каждой паршивой сучкой, которая вильнула хвостом, неистовствовать и грызться за нее до смерти.

А мои старческие пятнадцать лет, мой глубокий старческий опыт, моя порядочность старой собаки, которая знает порядок в жизни, неустанно говорят мне, что я потерял право это делать, что я не смею бороться с соперниками, которые могли бы быть моими правнуками... Помимо того, мой ум, мои привычки, склонности, мысли, страхи, радости остались моего возраста, – а мои силы их не хотят знать. Мой возраст говорит мне, что вечером я должен дать отдых моим костям и лежать, как все старые собаки, в моей конуре, а мои проклятые силы не дают мне покоя, будоражат меня и вовлекают в авантюры, приличные только для годовалого щенка. Разве приятно торчать в мире такой нелепостью и в пятнадцать лет быть посмешищем для всех? Я протестую, многоуважаемый друг и профессор.

Из всей его речи профессор ничего не понял. Но он слышал хриплый вой, видел взъерошенную шерсть и замутившийся одинокий глаз. И он надел пенсне и сказал с искренним чувством:

– Друг Румп, мне не хотелось бы огорчать вас, но, кажется, вы безрассудно воспользовались прекрасной молодостью, которую я вам вернул. Вы впали в неистовство, вы заболели бешенством. И последнее и лучшее, что я могу сделать для вас – это удалить вас из этого мира. Мужайтесь, друг...

И он стал засучивать рукава.

Румп, ученая собака, понял. И честный, как был всю жизнь, предпочитая смерть смешной жизни, он мужественно не тронулся с места и, готовясь к последнему в своей жизни эксперименту, покорно закрыл глаз...

ТУТАНКХАМОН

В небольшом обществе, где заговорили о спиритизме, вообще о загадочном, нашелся скептик.

– Меня всегда поражает одна вещь, – сказал он.

– Если все, что рассказывают о спиритических явлениях – правда, я не могу понять, как этот человеческий дух, такой сложный, глубокий, ненасытный, пока он заключен в теле, делается таким скучным и бездарным, лишь только освободится от тела. Казалось бы, освобожденный дух должен обнаружить бесконечную мощь, проявить ничем не связанную уже волю как-нибудь очень крупно... Ведь обидно, если дух Ньютона, Галилея, Канта, Толстого в своем потустороннем существовании только и годен на то, чтобы, по желанию нескольких скучающих от безделья людей, являться по первому зову и проделывать ряд чудачеств и нелепостей, лишенных какого бы то ни было смысла. Кстати, никогда вам не приходил в голову вопрос, почему это все духи так похожи один на другого? Неужто загробная жизнь так старательно сглаживает в них все, что походило бы хоть на какую-нибудь оригинальность? Насколько я знаю, с тех пор, как они стали показываться живым, они только и проявляют свою сущность рядом одних и тех же пустейших и скучнейших фокусов вроде столоверчения, развязывания узлов, швыряния предметов и т. д.… И притом проделывают все далеко не с такой чистотой и ловкостью, как профессиональные фокусники. Мне кажется, что одно уже это вот убожество, узость, однообразие, эта бесцельность скоморошеских проделок должны бы многим открыть глаза...

Присутствовавший в обществе убежденный спирит обиделся.

– Однако, явлениями спиритизма интересовались далеко не одни скучающие люди, – сказал он. – Среди сторонников спиритизма я вам назову людей европейской известности, такие имена, как Бутлеров, Вагнер, Фламмарион.

– Что же из этого следует? – спокойно возразил скептик. – Ошибались большие люди и только. Большим людям это даже чаще свойственно, чем маленьким. Они более жадны в своих поисках, но зато и более искренне увлекаются, более доверчивы, в них больше экстаза – их легче обмануть. Наконец, раз мы прибегаем уже к авторитетам, я назову вам людей с не менее крупными именами, как Фарадей, Тиндаль, как Менделеев, которые научно исследовали спиритизм и пришли к заключению, что все пресловутые явления – сплошной обман, который удается только благодаря тому, что с одной стороны всячески пробуют проделать два-три незамысловатых фокуса, а с другой – напряженно ожидают чуда и теряют способность спокойно наблюдать и взвешивать.

– Хорошо... Пусть так. Но вот в течение последних восьми лет весь мир стоит перед загадкой. В 1922 году лорд Карнарвон открывает гробницу Тутанкхамона и, первым покорный таинственной предостерегающей надписи на гробнице, умирает сам Карнарвон, потом его жена, потом один за другим 12 человек, принимавших участие в раскопках. В январе нынешнего года умирает научный руководитель экспедиции, знаменитый Говард Картер, тот самый Картер, которого журналисты еще так недавно интервьюировали по поводу загадочности всех предыдущих смертей – смерти Рейта, Корветта, Лафлера, Ричарда Бетля – и который в ответ, смеясь, и рассказал интересную легенду о «гробнице желтой птицы», однако, сам в нее не веря. Наконец, на днях, трагически погибает лорд Вестбюри, чуть ли не последний из участников. Думаете ли вы, что все эти смерти – только случайность и между ними и гробницей нет никакой связи?.. Вы должны согласиться, что тут уже человеческий дух не совсем зауряден...

– А причем тут человеческий дух? – улыбнулся скептик. – То есть дух, как вы это понимаете… Или вы думаете, что фараон, умерший 4 тысячелетия тому назад, действительно продолжает так заботиться о своем ненужном ему теле... Но от фараона, я согласен, осталось кое-что другое и думаю, что связь между гробницей и всем этим рядом жертв несомненно есть. Как бы это объяснить?..

Скептик задумался.

– Не знаю, правильно ли будет грубое сравнение с напетой граммофонной пластинкой? Что-то тут в этом роде ... Певец давно умер, он прочно похоронен, – это все знают, – а сила, очарование его голоса остались. Но оставим пока певца в покое. Не знаю, известно ли вам, что в гробнице, в ногах самой мумии фараона найден был еще мешочек с пшеничными зернами. Назначение его мне неизвестно. Не думаю, чтобы это был провиант на дорогу, вернее – это символ, потому что просвещенные египтяне, философы и поэты, любили объясняться символами. И вот кто-то взял эти зерна, бросил в взбороненную землю и – чудо – зерна дали всходы. Вдумайтесь в это хорошенько. Эти зерна лежали уже в мешочке, когда Саул преследовал Давида, когда Соломон строил свой храм, Иов, сидя на своем гноище, беседовал с Богом, родился Иисус и умер Иисус, родилась и погибла великая римская империя, – зерна все лежали – ушли средние века с рыцарями, трубадурами, турнирами, с крестовыми походами и инквизицией, настали новые века, родился и отгремел Наполеон, диким смерчем через весь мир прошла революция, расшатались троны, попадали короны, новые государства возникли на месте старых и вот в 1922 году эти зерна, которые взошли на полях древнего Египта на заре человеческих дней, когда по повелению посланников Божьих еще моря расступались и солнце останавливалось на небе, – вдруг ожилина туманных полях где-то под серым Лондоном. И, может быть, вы сами приобщились к векам, если случайно – возможна же такая случайность – вам попался кусок хлеба из этих зерен...

По мне, если уже удивляться, то в этой силе жизни, сохранившейся после тысячелетий смерти, не меньше загадки, чем в силе смерти, которую сохранили камни гробницы... Что мы знаем про тайны – не говорю про загробные – а про наши, земные!..

Вам, вероятно, приходилось читать или слышать, что на каждой фараоновой гробнице в Египте приблизительно такая же надпись. Тутанкхамон совсем не исключение. Надпись: «Да похитит смерть того» или «проклятие тому, кто дотронется до моего тела» – стереотип для таких гробниц... Между тем, сколько их ни открывали, никто от этого не умирал. Загадочно только здесь ...

Я себе представляю фараона Тутанкхамона как описывают его папирусы, худым, темноликим, подверженным частым припадкам «священного неистовства». Если перевести это на наш язык, Тутанкхамон, вероятно, был эпилептиком. У эпилептиков тяжелый непереносимый взгляд и часто страшная воля. Магомет и Наполеон тоже были эпилептиками. К своему официальному титулу «внук Озириса и Изиды» Тутанкхамон прибавлял – «живший в веках». Он считал, что жил от века и будет жить до скончания веков.

Он был непреклонный, жестокий фараон. Угрюмый, нелюдимый, и удовольствия его были жестокие. Он брал черных танцовщиц-нубянок и заставлял их кружиться так стремительно, что «красноватые сосцы их грудей сливались в огненный пояс». И их уносили мертвыми. Он был насыщен злой волей. Писцы, которым он диктовал, при взгляде на него лишались рассудка.

Свою гробницу он стал строить за 14 лет до своей смерти. И 14 лет 50 000 рабов строили ее, не прерывая работы ни на один день. Фараон при этом присутствовал, он знал в своей гробнице каждую плиту.

И из строителей ни один не остался в живых.

В последний год, чувствуя приближение смерти, Тутанкхамон обошел свою гробницу и изможденный уже, сохранивший живыми одни страшные глаза, он сообщил ей свою последнюю волю. Он вложил в нее всю мрачную страстность, все силы души. И камням передалась эта воля человека, как светочувствительной пластинке негатива передается отражение. Напрасно думать, что предметы так бездушны. Они берут от нас нашу теплоту, наши мысли, наши желанья и могут быть покорными передатчиками. Разве вы не слышали про людей, которые, взяв в руки вещь, которую вы носили, не только определяют ваш характер, ваши самые тайные склонности, – они воспроизводят перед вами вашу жизнь... Есть вещи, приносящие счастье и несчастье. Об этом говорят, знают, иногда даже пишут в газетной смеси, но это глубже газетной смеси... Теперь представьте, если вы взглядом, прикосновением сосредоточили на предмете силу воли, которая чудовищна.

И с полным сознанием того, что он делает, умирающий фараон начертал на своей гробнице: «Я, Тутанкхамон, сын Амона, внук Озириса и Изиды, живший в веках, говорю вам: на неслышных крыльях смерть приблизится к тому, кто коснется этой могилы»...

И как пшеничные зерна после 40 веков стали давать живые ростки, так человеческая воля, заключенная в камни, после 40 веков стала рассылать смерть...

Разве это так невероятно?..

ПРИМЕЧАНИЯ

Писатель и журналист Максим Михайлович Асс, известный под псевдонимами «Михаил Раскатов» и «Лев Максим», родился в Петербурге в 1874 г. в еврейской семье и погиб в рижском гетто, очевидно, осенью-зимой 1941 г.

Сведений о ранних годах жизни М. Асса имеется мало; судя по замечаниям в очерках и рассказах, он учился в одной из петербургских гимназий и университете; затем, предположительно, рассорился с семьей и некоторое время странствовал по России, меняя профессии (в том числе работал в цирке).

М. Асс был заядлым игроком и в 1904 г. под псевд. «М. Михайлов» выпустил в Петербурге кн. «Игроки: (Клубные типы, сцены и картины)»; его очерки об игорных клубах и типах игроков заслужили позднее хвалебную оценку А. Куприна.

С середины 1900-х гг. и вплоть до революции под псевдонимами «Лев Максим», «М. Михайлов» и «Дигамма» публиковал рассказы и очерки в газетах ( Голос Сибири) и многочисленных тонких иллюстрированных журналах Петербурга (Нева, Огонек, Журнал-копейка, Всемирная панорама, Солнце России, Искорки, Двадцатый век, Волны, Бич и др.).

В 1909 г. под псевдонимом «Михаил Раскатов» опубликовал в рассчитанной на низовую аудиторию Газете-копейке «роман-быль» о благородном разбойнике «Антон Кречет». За ним последовали и другие романы о Кречете: «Из потока» (1910), «На чужбине» (1911), «На аванпостах» (1912), «Последний перегон» (1913), «В водовороте» (1914), «Орленок» (1917); выходившие в газете и отдельными книгами, они выдержали до революции немало переизданий, пользовались большой популярностью и экранизировались. В Газете-копейке опубликовал также приключенческие романы «В когтях дьявола» (1909), «Кладоискатели» (1910, отд. изд. 1911), «Злые чары» (1911), «Найденыш» (1912) и др. В 1917 г. вышел роман «Порванные цепи: (Из дней революции)» и сб. рассказов «Кошмары».

После 1918 г. М. Асс эмигрировал и в 1920 г. поселился в Риге. С 1923 г. – штатный сотрудник газ. Сегодня (Рига), где напечатал множество рассказов, фельетонов, очерков, путевых зарисовок; выпустил книгу рассказов «Когда в доме ребенок» (Рига, 1928). В 1935 г. вышел на пенсию. В 1941 г. находился на излечении в еврейской больнице «Бикур-Холим», откуда был отправлен нацистами в гетто.

Кошмары Публикуется по кн.: «Кошмары: Рассказы М. Раскатова. I-ый выпуск» (Пг.: изд. С. Самойлова, 1917). Анонсированный в этом изд. II-й выпуск «Кошмаров» неизвестен и, вероятно, не выходил в связи с революционными событиями. Данная кн. возвращена читателям Александром Степановым.

Шаткие крылья Впервые: Огонек, 1908, № 37, под псевд. М. Михайлов.

Собака профессора Впервые: Сегодня (Рига), 1930, № 338, 7 декабря, под псевд. Лев Максим.

Тутанкхамон Впервые: Сегодня (Рига), 1930, № 67, 8 марта, под псевд. Лев Максим.

В рассказе отразилась распространенная и раздутая прессой легенда о «проклятии Тутанхамона», возникшая после открытия гробницы египетского фараона 18-й династии Тутанхамона археологом Г. Картером и лордом Карнарвоном в 1922 г. (подробности ее читатель может почерпнуть в нашем трехтомнике «Рассказы о мумиях», 2015). Следует отметить, что Г. Картер, о смерти которого говорится в рассказе, умер лишь в 1939 г. от лимфомы.

_____

Все тексты публикуются по первоизданиям с исправлением очевидных опечаток, а также ряда устаревших особенностей орфографии и пунктуации.