Текст книги "Испытание огнем. Лучший роман о летчиках-штурмовиках"

Автор книги: Михаил Одинцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

Глава пятая.
ИСПЫТАНИЕ

Прошло два месяца.

Полк вновь был готов к боям. Осипов видел себя уже в небе Сталинграда или Северного Кавказа, где решались судьбы летных сражений, а может быть, и более важное – будущего.

Многое за это время изменилось в жизни Осипова и его товарищей. Оставшиеся в живых летчики получили новые воинские звания и были награждены орденами.

Нет людей равнодушных и к порицанию, и к похвале. А награждение первым орденом оставляет глубокий след на всю жизнь. Награда – признание, и оно особенно было дорого им, уже два лета подряд летящим через огонь… Война – не призвание. Они выполняли свой солдатский долг перед Родиной. Уже не раз редели их ряды, а оставшиеся в живых не всегда приходили домой на своем крыле, но воля их не ослабла. С наградой она еще больше укрепилась. Признание и опыт давали Осипову и его товарищам новые силы.

Матвей особенно радовался за Пошиванова, голубые петлицы которого украсились золотым галуном и ярко-красными кубиками лейтенанта. Летчики по-своему отметили производство Степана в командиры. Подарили ему синюю пилотку, коверкотовую гимнастерку, синие галифе и хромовые сапоги. Подготовили это втайне от него: сняли с себя, почистили, погладили и получилось как новое. Неизвестно, кто от такого подарка получил больше удовольствия: радостная смущенность и детская благодарность, как от хорошего новогоднего подарка, на лице Степана были искренними, но не меньшее человеческое счастье испытали и дарившие.

Изменился и полк в его составе уже стало три эскадрильи. Но сержантов-летчиков в полку не убавилось, а, наоборот, стало еще больше. И все они не имели боевого опыта. Несмотря на то что полк все же получился «сержантским», Митрохин считал, что новые бои пойдут успешней. Маслов, Осипов, Шубов стали командирами эскадрилий и могли на практике показать молодежи, как надо воевать в той или иной обстановке. Да и, кроме них, в каждой эскадрилье набиралось еще по одному-два командира звена, которые бывали уже в бою.

Учебные полеты были закончены. Директива о формировании полка в составе трех эскадрилий породила в душе Осипова радость и раздумья. Вернула его мысли в сорок первый год. В полку тогда было пять эскадрилий и более шестидесяти самолетов. В его теперешнем понимании войны такая часть могла существенно влиять силой удара в какой-то момент наземного боя в нашу пользу или нанести большой урон войскам врага. Но незнание тактики врага, догмат устаревших боевых уставов, неознакомление командования сухопутных войск с реальной боевой эффективностью авиации привели к тому, что их полк, как и другие части, действовал маленькими группами, разрозненно по месту и времени. Такая тактика снижала боевую эффективность, множила потери самолетов и людей. Полк за весь сорок первый год так и не сделал ни одного боевого вылета сразу всем составом.

«Чему же я научился, что понял к сорок второму году?

На рубеже сорок второго новых самолетов было мало, летчиков с боевым опытом еще меньше, и полки стали формировать из двух эскадрилий. Всего по двадцать шесть самолетов. Командование торопилось их подавать на фронт, затыкало дыры.

Часть, не успев приобрести боевой опыт, теряла и летный состав, и технику. Наземные службы и знамя увозились в тыл на новое формирование.

И примером тому – судьба полка. Мы в этом году полком выполнили всего один вылет. Летали эскадрильями, шестерками, четверками и даже парами. Летом быстро потеряли боеспособность и ушли в тыл на переформирование.

Летчиков-командиров, как мы говорим – стариков, уже нет. Я – лейтенант на двадцать первом году жизни – уже командир эскадрильи. Такой же Шубов. Других нет. Прибывшие пилоты еще моложе. Партийная организация – это технический состав и пятеро летчиков.

Полк получился сержантско-комсомольский.

Конечно, три эскадрильи лучше, чем две! Если летать в бой полком да отрабатывать эффективное взаимодействие с истребителями прикрытия, то можно и долго воевать. Но этого можно добиться только в том случае, если штурмовики и истребители будут в одном подчинении у старшего командира. Чтобы мы, по возможности, лично знали друг друга.

Как мог повлиять, например, мой вылет четверкой «илов», когда меня сбили, на продвижение колонны врага, состоящей из сотни машин, танков, орудий и тысяч людей с оружием?

Никак! В самом лучшем случае – задержка движения на пятнадцать-двадцать минут, потребная, чтобы передать убитых и раненых соответствующим командирам, а сгоревшую технику в степи можно просто объехать.

В этот день от нашего полка враг получал уколы от шести и четырех самолетов в группах, а наши потери – три самолета и два летчика.

Так и не слетали на эту немецкую армаду ни полком, ни дивизией, а в ней ведь три полка. Если б разом бить в одном месте всеми полками друг за другом, наверное бы остановили? Не щекотали, а били бы до большой крови».

…Митрохина разбудил среди ночи дежурный и, когда командир оделся, подал ему телеграмму за подписью командира Запасной авиационной бригады:

«Вам надлежит со всем летным составом полка к 10.00 явиться на заводской аэродром, где получите дальнейшие указания».

– У вас есть расписание пригородных поездов?

– Есть, командир. Первый уходит в шесть часов, последующие – через каждый час. Надо ехать шестичасовым.

– Хорошо. Спасибо… Летчиков, комиссара и начальника штаба поднимите в четыре. Закажите чай в столовой на четыре сорок пять. Ко мне придете в три тридцать. Все понятно?

– Так точно…

Еще можно было полежать около двух часов, и подполковник решил этим воспользоваться. Но сон не шел. Тревожило необычное распоряжение. Он догадывался, что им придется куда-то лететь, но не на своих самолетах и без своих техников. Куда?… Если пригнать на этот аэродром, то дело несложное. Но на формирование машины такими партиями не дают. Значит, будет более трудное поручение. А может быть, это перелет на фронт? Надо будет летному составу взять самые необходимые вещички с собой. Неизвестно, на сколько дней затянется эта «командировка»…

Все выяснилось на аэродроме. Предстояло лететь под Сталинград. На подготовку людей и техники – два часа. Самолеты к вечеру должны были быть на фронтовом аэродроме. Утром уже участвовать в боях. В обратный путь этой ночью на Ли-2.

Митрохин был рад такому поручению. Это дополнительная тренировка для летчиков. Да и сам он мог за несколько часов пребывания на фронтовом аэродроме поговорить с воюющими и присмотреться к происходящему, оценить своих людей и недоделки в подготовке. Предстояло сделать одну посадку: одним в Энгельсе, другим в Саратове. Сам по себе маршрут несложный, если не будет непредвиденных обстоятельств по отказам техники и обстановке на фронте.

Ког да подготовка летчиков к перелету в эскадрильях была закончена, самолеты от завода приняты и опробованы, подполковник собрал всех пилотов.

– Товарищи летчики! Каждая эскадрилья идет двумя группами. Первую группу веду я, замыкающую – капитан Русанов. Взлет групп с интервалом в пять минут. Первая, третья, пятая группы садятся в Энгельсе, остальные – в Саратове. Мне думается, сразу после Саратова надо быть готовым к воздушному бою с немецкими истребителями, поэтому пойдем пониже и восточнее Волги. Запуск моторов и отсчет времени по моему самолету.

…Группа Осипова взлетала пятой. Он был рад этому обстоятельству: садиться ему в Энгельсе, на центральном аэродроме своего родного училища, из которого он ушел в «большую жизнь» весной сорокового года. Не ждал, что придется так скоро свидеться, и теперь волновался, как будто предстояло встретиться с родной матерью после долгой разлуки.

Осипов и его летчики сидели в кабинах, ждали свое время для запуска.

Мысли Матвея гуляли в прошлом и гадали о будущем. Они исследовали вариант невозвращения из-под Сталинграда. Могло получиться и так, что обстановка вынудит командование бросить их в бой. «Мы же для комфронта свои. Воинские звания и ордена получены по документам Сталинградского фронта». Полк воевать готов. Летчики обучены лучше, чем весной, когда им пришлось воевать на Брянском фронте. У командиров, у нас хороший свежий боевой опыт.

Если будет так что они здесь оставят: знамя и техсостав, традиции и техников-соратников по бою, оставим память о себе. Полку дадут новых пилотов и ознакомят с боевыми заслугами предшественников. Перетрется, перемелется, нас быстро забудут, а полк будет жить. Мы, прилетевшие, растворимся среди новых людей и примем их традиции и истории, что-то внесем свое. Если раздадут эскадрильями – хорошо будет.

Возможно?… Все может быть. Хотя нежелательно.

«Что здесь мне запомнилось?… Аэродром и полеты с утра до вечера. Правда, памятно и получение наград».

Необычность обстановки его нервировала. Проверяли внешний вид, инструктировали, чистили. А потом ввели, как под конвоем, в зал, где совсем незаметного вида человек читал тихим голосом приказы по Сталинградскому фронту, второй, подобный первому, вручал орден и подавал для пожатия нежную руку.

Матвей, когда стали угощать шампанским, расстроился. Награждавший только и сказал: «Еще раз поздравляю всех награжденных и желаю новых боевых успехов». Не дождался, пока летчики выпьют шампанское, пригубил свой бокал и молча ушел.

Матвею тогда очень захотелось, чтобы им ордена вручили бы на аэродроме перед строем, при развернутом полковом знамени. Но начальство, видимо, посчитало, что они оказали летчикам более высокую честь.

Надо было запускать моторы своей группе. Размышления оставили его, вытеснялись привычной работой…

Взлетели.

Замутненный городом воздух сносился потоком ветра от Волги в степь и размывал в мареве жаркого дня окраины. Многоцветье крыш домов и заводов, пустырей и складов, белых пароходов, камуфлированных барж, буксиров вскоре осталось позади. Волга сделала резкий поворот вправо, ушла кормить и поить своей водой Сызрань, и самолеты повисли над желто-бурой степью. Над головой в зените ослепительно яркое солнце, а внизу степь – огромная столешница, оструганная фуганком, с редкими прожилками сухих оврагов и сучками-хуторами, негусто разбросанными около них.

Ни машин, ни людей, ни повозок. Если бы не было на этой равнине редких черных квадратов пахоты, то можно было бы подумать, что внизу мертвая земля. Смотреть на равнинное однообразие стало нудно, и Матвей довернул свой самолет вправо, чтобы пораньше вновь выйти на Волгу. Решил, что так будет интересней, да и аэродром не проскочишь… Показался вначале правый, высокий берег реки, а потом вода. И Матвею почудилось, что в кабине стало прохладней.

Волга трудилась. Вода ее плотно была занята баржами и буксирами, которые шли и вверх, и вниз по течению. Разглядывая движение по водной дороге, он все больше убеждался, что именно по реке-матушке снабжались южные фронты, а на север шли нефть и бензин. Кажется, только сейчас Матвей по-настоящему осознал, что для него и всей страны значат Волга и Сталинград. Он горько усмехнулся:

– Быть или не быть? Вот в чем вопрос.

Отозвался заместитель, идущий за ним.

– Командир, повтори! Не понял?

Матвей про себя выругался. Оказывается, в задумчивости он незаметно для себя нажал кнопку передатчика, и его мысли стали достоянием всех. А кроме этого, сам же нарушил и указание о строгом радиомолчании в полете. Теперь надо было отвечать, иначе будут вновь переспрашивать.

– Посмотри на Волгу и поймешь, что она для нас есть, особенно сейчас. А вообще разговоры прекратить. Идти молча.

Внизу пошли знакомые по курсантским полетам места.

На правом берегу, высоко на холмах, показался размашистый, разноцветный, деревянно-каменный, с пакгаузами у воды и толпой пароходов вдоль берега Саратов. А ниже, на другом берегу, пыльный и маленький городок, на окраине которого, вдали от воды, плотной кучкой стояли краснокирпичные многоэтажные дома.

Матвей радостно отметил, что городок училища, огромный Дворец культуры и ангары целы. Аэродром жил. У севших раньше «илов» сновали люди и автомашины. Хотелось сделать круг, чтобы посмотреть родное гнездо, свое «пятое летное поле», но надо было идти на посадку…

…Снова на юг. Но теперь уже с опаской поглядывая на синее небо. Справа Волга, а слева железная дорога, идущая на Астрахань. Матвей хорошо помнил Заволжье. Этой дороги здесь не было раньше. Наверное, она и не появилась бы еще неизвестно сколько лет, если бы не было немцев на Северном Кавказе. Матвей вел свою группу низко над землей, стараясь все время лететь между артериями, питающими фронт. Это для него сейчас казалось очень важным, потому что и река, и железная дорога патрулировались истребителями, которые могли оказать ему помощь в воздушном бою. Но, видать, ни истребители, ни зенитная артиллерия не могли полностью обезопасить пароходы и поезда от вражеской авиации: на воде, уткнувшись носом в берег, горели две наливные баржи. Танки их уж лопнули от температуры, выбросив огромный столб огня и черного дыма вверх, а разлившееся горючее попало на воду и уносилось течением вниз, отчего казалось, что горит сама волжская вода.

Матвей повернул группу ближе к дороге, чтобы без ошибки выйти на озеро Эльтон, а уже потом от него искать неизвестный конечный аэродром.

Соломенная желтизна степи все чаще стала перемежаться песчаными плешинами и солончаками, на карте уже не отдельные, а целыми россыпями появились татарские названия.

«Сколько же веков прошло со времен крушения Золотой Орды! – подумал Матвей. – Ушел тот народ, а данные им названия в этих местах все еще живут. Сколько же веков надо будет прожить людям после нас, чтобы не мерить свои дела или выдающиеся события словами «до войны, после войны»?!»

Из песчано-голубой дали Эльтон выплеснулся своими снежными соляными берегами. Глянцевая вода лежала в чаше спокойная, без морщин, неживая. Несмотря на жару, у Матвея не появилось желания искупаться в этой с холодным блеском, но наверняка горячей воде…

Ориентиров, которые бы говорили Матвею о том, что от Эльтона они идут правильно, не было. Он полностью доверился трем своим постоянным друзьям: компасу, скорости и времени, надеясь, что они и сейчас его не подведут. Надо было лететь еще минуту, когда впереди поднялась в небо длинная полоса песка – кто-то взлетел. Значит, все было правильно… Впереди аэродром, а еще дальше разноцветные дымы сталинградских пожаров.

На Матвея пахнуло войной, смрадом горящего города. От этого ощущения он встревожился, внутренне напрягся. Решил подсказать пилотам, куда смотреть, и включил передатчик

– Пилоты, посмотрите вперед и запомните. Не каждому дано это видеть.

Отпустил кнопку и остальное договорил себе:

«Город горит два месяца. Горит все – даже железо. Горит, но не сгорает. И сильнее огня там люди, которые уже почувствовали в себе неимоверную силу и уверенность. Они знают, что выстоят. Не каждой жизни хватит, иная бывает тут коротка, как мгновение. Вместе же их жизни бесконечны!»

Матвею захотелось быть там, с этими летчиками, артиллеристами и танкистами. Заходя на посадку, он захотел здесь остаться и даже надеялся, что будет так: их могут не отпустить.

Радио самолетов и земли молчало, но снизу взвилась в небо зеленая ракета – посадка разрешена. Даже Осипову, знавшему войну, было непривычно после тыловой радиоболтовни это деловое и настороженное молчание.

Самолет после посадки еще не успел остановиться, а впереди появился красноармеец с белым и красным флажками. Расставив руки в стороны, как крылья, он побежал, забирая вправо, – надо было рулить за ним.

Наконец мотор выключен. И пока Матвей выбирался из кабины, «илюху» уже почти полностью закрыли маскировочными сетями лоскутного безрадостного цвета.

– Здравствуйте, сталинградцы! Как живем? – Матвей поздоровался за руку с потным, раскрасневшимся своим провожатым.

– Живем хорошо. Только летчикам тяжело.

– Понятно. Кто принимает самолет?

– Сержант Кричев, товарищ лейтенант.

– Моя фамилия Осипов. Самолет исправен. Журнал подготовки в кабинной сумке, весь инструмент и формуляры в техническом люке. Там же мой чемоданчик. Достаньте кто-нибудь… Аппарат хороший, сам летает. Ну, счастливо. Может, и увидимся.

Матвей попрощался и полез в кузов подошедшей за ним полуторки. Машина начала петлять между разбросанными по степи самолетами. Осипов не успел еще собрать своих пилотов, как над аэродромом появилась группа Русанова.

Возбужденный своим первым в жизни перелетом, сержант Чернов немножко с удивлением прокомментировал:

– Командир, посмотри-ка, ведь все пришли.

– И очень хорошо. Неисправность на таком перегоне хуже нет. Останешься один – намучаешься. Один ты, как бездомный пес, никому не нужен на промежуточном аэродроме. С грехом пополам, с проволочками долетишь до места, а потом куда? Своих опять уже нет. В этом случае уж лучше остаться в новом полку, чем своих по свету искать.

Вмешался Пошиванов:

– Лучше-то лучше. Но ведь незаконно… Чего доброго, пока разберутся начальники, в дезертирах находишься. Конечно, могут и перевод по просьбе оформить. Да на войне всякое бывает – придет перевод, а человека уже на этом свете не окажется.

– Все это, Степан, правильно. Но мне думается, что в такой человеческой мешанине отбиться от своих только порядочному командиру и красноармейцу страшно. Зато подлецу сподручно: не дезертир, не без вести пропавший, не убитый, но и не живой. Так, тень на государственном коште. А потом где-нибудь и когда-нибудь, когда уже за свою шкуру будет не боязно, этот тип объявится. И закон не ухватит. Потому что на какой-нибудь бумаге будут стоять штемпели, удостоверяющие, что он усиленно искал свою часть. – Наклонился к кабине: – Эй, шофер! Давай вон за той машиной. Там наш командир…

…Солнце упало за дымный горизонт, и в начавшихся сумерках низко над землей показался самолет. Толстоголовая, пузатая рыбина, с двумя крыльями вместо грудных плавников, сделав разворот, пошла на посадку. Его ждали: обшарпанный, видавший виды грузовой Ли-2 прибыл за летчиками. Через несколько минут сел еще один такой же самолет. Надежды Осипова не оправдались.

Вместе с темнотой пришло разрешение на вылет. И прилетевшие днем снова поднялись в воздух, но теперь уже пассажирами… В грузовой кабине горела одна малюсенькая лампочка над пилотской дверью, которая не разгоняла мрак, а только определяла, где нос, а где хвост самолета. Фюзеляжные иллюминаторы, не добавляя освещенности, дымились темно-синими ледышками. В мерцании света только угадывались белесые силуэты летчиков, расположившихся на откидных сиденьях. Бочкообразный фюзеляж, вбирая в себя все вибрации и шумы от работающих моторов, с дрожью басовито гудел. Обычного разговора в этом гуле, дребезжании и еще невесть каких звуках услышать было нельзя. А кричать никому не хотелось. Сидели молча…

Минут через десять после взлета открылась дверь из кабины летчиков, и только потому, что Русанов сидел первый, вышедший наклонился к нему и прокричал в самое ухо:

– Товарищ летчик! В хвосте лежат чистые крыльевые чехлы. Пусть два человека их расстелют по полу, а потом ложитесь все спать. Лететь будем долго. И чтоб никто не курил.

Майор по словам определил, что с ним говорит бортмеханик.

– Хорошо. Сейчас организуем. Спроси у командира разрешение на меня. Хочу побывать в кабине. Спать не хочется, а в самолете таком впервые.

Бортмеханик ушел. Русанов за руку подтащил к себе Осипова:

– Матвей, давай в хвост за чехлами, и укладывайтесь спать. Вместо подушек – парашюты…

Вскоре полторы эскадрильи во главе со своим командиром спали…

У Русанова из головы не уходили думы, навеянные разговором с командиром полка, которому они оставили самолеты. Он вспомнил, как обрадовался человек, когда их увидел: думал, что прибыло к нему пополнение. Позвонил при нем куда-то начальнику. А потом потухшим голосом прокомментировал:

– Комдив говорит, что вы для другого дела предназначены. Не знаю, что важнее сейчас Сталинграда. Ну, ему виднее. Жаль, повоевали бы вместе. Вижу, ребята у тебя боевые.

Он понимал его, как самого себя. И согласен был воевать здесь. Но служба есть служба. При них пришла с боевого задания из шестерки четверка. Опять двоих недосчитался полк.

Ему разрешили зайти в пилотскую кабину. И теперь он молча смотрел мимо головы летчика вперед. Самолет все еще набирал высоту. Волга иногда была видна отдельными блестками с левого борта. За ней, уплывая под крыло, кустилась длинная лента пожаров… Правая сторона неба хорошо вызвездила, но ниже звезд была непроглядная темень. И в этой темноте казалось, что у самолета нет правого крыла.

Впереди по курсу полета, в темном ночном небе, низко над горизонтом висел ковшик Большой Медведицы, а выше неярко, одиноко светилась Полярная звезда. От Полярной он снова вернулся взглядом к ковшу Медведицы и стал разглядывать его ручку. Предпоследняя звезда была не одна – близко к ней мерцала еще одна малюсенькая. Он почему-то представил их двумя живыми существами на прогулке и подумал: «А ведь примерно в этом же направлении, только совсем близко, наш дом, а в нем и моя «двойная звезда» – Лиза и Роман. Но как к ним попасть? Хоть бы увидеть одним глазом. Фронтовые дороги сделали это небольшое расстояние почти непреодолимым. Надо надеяться… Без надежды жить почти невозможно. За нее борются миллионы людей».

Память Афанасия Михайловича стала настойчиво выискивать и возрождать эпизоды семейной жизни. Взявшись рукой за подлокотник командирского кресла, он привалился левым плечом к переборке, отделяющей штурмана от пилотов, и закрыл глаза. Так лучше вспоминалось…

Афанасий «увидел» округлое, с задорным носиком лицо жены, окруженное пепельными волнами волос. Лиза смотрела на него тревожно-радостными карими глазами и, как всегда, улыбалась немножко одной стороной рта, отчего на правой щеке появилась маленькая ямочка. Видение настолько было ярким, что он готов был услышать и ее звонкий, высокий и чистый голос, спрашивающий:

«Ну что, пилот? На сегодня служба закончена?»

«Нет, моя любовь! Служба теперь не кончается ни днем ни ночью. И так будет, пока не кончится эта война».

Усилием воли Афанасий Михайлович «стер» портрет жены и стал «рисовать» сына.

Вначале появилась кудряво-лохматая головка. Лиза не давала его до года стричь. Но лицо сына двоилось: то он видел в нем жену, а то себя. И подумал: «Наверное, на самом деле так, потому что в Романе мы оба».

От Романа пахнуло молоком, гречневой кашей и чем-то, что все вместе означало: родной дом.

Насмотревшись на сына, он решил посчитать, сколько они были вместе: «Два года вместе и два отдельно, а Ромашка прожил половину своей жизни без отца. Интересно, какой он сейчас?…»

И тут до Русанова вновь донесся шум работы моторов, дрожь переборок Он достал носовой платок, вытер заслезившиеся глаза, тихонько высморкался. Чтобы погасить нахлынувшее волнение, стал расспрашивать борттехника о самолете. Они разговаривали не торопясь: впереди еще был длинный путь, а Ли-2 делал свое дело – вез Русанова, спящего Осипова с летчиками навстречу новым заботам, неизвестным осложнениям и опасностям.

Русанову повезло, полку было приказано перебазироваться под Москву. И у майора появилась надежда, что, возможно, обстоятельства позволят ему увидеться с семьей, хотелось немедленно сообщить об этом Лизе, но писать было опасно; планы на войне чаще изменялись, нежели выполнялись. И тогда из ожидаемого свидания могла вырасти еще более тягостная разлука. Два дня сборов показались ему неимоверно длинными, а ночи бесконечными. Русанову не спалось: ожидание и неуверенность мешали ему. Одна и та же мысль все время преследовала его: «Вдруг обстановка изменится, и нас пошлют на другой фронт». Успокоился, когда командир полка взлетел во главе первой группы – перелет начался…

Курс на северо-запад, на Горький, на Москву.

Русанов внимательным взглядом проводил уплывшую назад волжскую петлю вокруг Жигулей и с интересом стал рассматривать летящую навстречу самолету землю. Здесь он был первый раз…

Показался Ульяновск, давший миру великого Ленина, и Волга стала уплывать вправо. Под самолетом все больше разгоралось осеннее разноцветье лесов, от которых на душе стало теплее. Видно, где-то в душе, в ее глубинах осталась на всю жизнь память детства, память о лесе, в котором он рос. Сейчас, рассматривая желто-бело-оранжевые березовые рощи, зеленые дубовые перелески, багряные брызги ольховников, он наслаждался, отдыхал от степного однообразия. Наверное, как он в лесах, так и украинец или казак видят степи и красоту, которая недоступна ему. Ближе к Горькому лесов становилось все больше. Золото лиственной осени начало вытеснять зелень сосен и елей. Наконец, справа и слева, косо перечеркнув землю, к самолету устремились две реки! Впереди показался дымящий заводами город.

«Два ручейка, – подумал Русанов, – зародившись не так далеко друг от друга, описав сотни километров замысловатых зигзагов меж лесистых косогоров, окаймив и напоив своими водами Русь изначальную, превратившись в Оку и Волгу, встретились здесь друг с другом, объединились воедино, породив новую силу».

Аэродром оказался рядом с Москвой. Новая дивизия. Новые начальники. До предела насыщенные хлопотами дни по устройству полка. Русанова не покидала надежда увидеть семью. Надежда все время была рядом с тревогой: «А вдруг улетим?» Все же Русанов не улетел. Три часа езды попутной машиной, около часа пешком по сосновым боркам, просветленным березовым перелескам, мимо озера, в котором он купался мальчишкой. И вот они – один и второй мосты через Клязьму. С моста на улицу вправо. Дом. Дом детства…

Дверь закрыта. Ключ на знакомом месте. Но радость встречи опять отодвинулась. День нахмурился. «Куда пойти?… Лучше за женой. А потом к матери и сыну. Иначе их можно напутать неожиданностью».

Показав вахтеру документы, попросил, чтобы вызвали жену.

– Вы только сразу ничего ей не говорите. Скажите: «Какой-то военный вас просит выйти…»

Древний дед, шаркая валенками, пошел выполнять просьбу. С каждой новой минутой все тревожнее стучало сердце и росло нетерпение. Он не помнил, чтобы так волновался перед боем или в былые годы, когда еще ухаживал за Лизой. Но ничего не мог с собой поделать. Отошел в сторону от проходной и присел на скамейку. И как-то просмотрел, когда Лиза выпорхнула из дверей. Выбежала и остановилась, еще его не видя. Он встал и осипшим от волнения голосом позвал:

– Лиза!

Русанов увидел на лице жены вначале испуг неожиданности, потом растерянность, изумление, наконец, радость и шагнул к ней. Она вихрем бросилась к нему и с разбегу ткнулась головой в грудь.

– Лиза!… Ли-за!…

Слов больше не было. Он обнял вздрагивающие плечи и стал целовать прикрытую косынкой голову.

– Лиза!… Ну, хватит бодаться… Посмотри на меня.

Ее руки с силой сжали его чуть выше пояса, а потом появились сумасшедшие от радости, полные слез глаза.

– Здравствуй, Ли-за!

– Здравствуй, му-уж!

Она быстро положила руки ему на плечи, поднялась на носки и чмокнула его в щеку…

Они сейчас были только двое. Никого не видели и ничего не слышали, кроме своих глаз и слов. Им было хорошо. Вахтер, вопросительно наблюдавший их встречу, наконец понял, что происходит у него перед глазами; удовлетворенно хмыкнув, повернулся к ним спиной, чтобы невзначай не нарушить их радость…

Двор детского сада был полон снующей в разных направлениях ребятни. В воздухе стоял перебой голосов, как над потревоженной галочьей стаей. Но дети в этой толчее и гвалте уверенно занимались своими делами. Русанов никак не мог в этом муравейнике найти сына. Лиза весело смеялась над его беспомощностью и не хотела показывать мальчишку. И, только почувствовав, что затянувшийся поиск заставил нервничать мужа, решила прекратить игру. Погладила его по спине и примирительно сказала:

– Не сердись. Сейчас найдем. Вон смотри: карапуз в зеленом пальтишке, красной шапочке и красных ботинках. Только ты не торопись к нему. Вдруг не узнает. Еще испугается. – Постучала рукой по штакетнику. Дети, как по команде, повернулись на стук. В глазах вопрос: «За кем?»

– Ро-ман!… Ро-ман!

Сын услышал. Бросил дела, побежал к калитке. Русанову хотелось броситься навстречу, но он усилием воли сдержался. И сразу понял, что жена была права. Роман взглянул на него, как на чужого дядю, и побежал к матери.

– Здравствуй, Рома! Как твои дела?

– Холошо. Сегодня не длался.

Лиза взяла сына на руки.

– Рома, посмотри, кто со мной рядом стоит. Это наш папа! Разве ты его не узнал?

Детские глазенки внимательно рассматривали Русанова. И он почувствовал смущение.

– Папа без пилотки, и он на флонте.

Русанов снял пилотку.

– Роман! Я только сегодня приехал, чтобы с тобой повидаться. Иди ко мне, как мужчины давай обнимемся.

Русанов протянул руки. Сын, его сын, их сын, был у него на руках.

– Роман, – вмешалась Лиза, – обними, обними папу!

Русанов посмотрел на жену. Лицо ее светилось улыбкой. И тут он услышал тишину. За заборчиком дети, видимо, уже давно не бегали и не шумели, а смотрели на них. Которые посмелее, подошли вплотную к штакетнику и внимательно разглядывали военного – отца Романа. Лица не по-детски были серьезны. И сразу безоблачная радость встречи испарилась.

– Лиза!

Русанов показал глазами на детей. Просто уходить теперь было нельзя, надо было что-то сказать им, что-то сделать. Поставил сына на землю, не выпуская малюсенькой ладошки из своей, подошел к заборчику:

– Здравствуйте, дети!

В ответ нестройное и многоголосое:

– Здравствуйте.

– Как только ваши папы разобьют фашистов или отпуск получат, так сразу тоже к вам приедут. Вот мне дали отпуск на три дня, я и приехал к Роману. Ну, растите большие. До свидания!

Взял сына вновь на руки, круто повернулся к детским глазам спиной. Сзади было тихо.

– Лиза, пойдем!

И, не оглядываясь, зашагал. В глазах жгло, как от луковицы.

– Не надо, Афанасий. Успокойся. Немножко нескладно получилось, но греха тут нашего перед детьми нет… Дети всегда, наверное, завидуют тому ребенку, за которым раньше пришли.

– Верно, конечно. Но эта встреча мне запомнится… Летчикам расскажу.

С запада небо стало затягивать тяжелыми облаками, передняя кромка которых, как линия фронта, сразу разделила голубой простор на две непохожие половины. Наступающее ребро облаков заслонило от Русанова, Лизы и Романа солнечный свет. Горевшие в лучах окна домов потухли, остыли и теперь смотрели на улицу, на прохожих своими темными глазницами. Короткий осенний день быстро уступал место ночи. В окнах нигде не было видно огонька. Светомаскировка делала их похожими на близорукий взгляд человека, полностью погрузившегося в свои нелегкие думы. За невидящими стеклами зрачков жили напряжение, тревога и настороженная тишина.