Текст книги "Испытание огнем. Лучший роман о летчиках-штурмовиках"

Автор книги: Михаил Одинцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

Смена освещения, быстрый сумрак передались им сменой настроения: Роман перестал задавать вопросы и молча обнял отца за шею, а Лиза взяла мужа под руку и теперь, как солдат в строю, шла с ним в ногу.

Дом. Из окна во дворе, сбоку, вдоль косяка, тоненькой золотой ниточкой пробивался свет. Мама была дома. И сердце Русанова вновь учащенно забилось. Сдерживая себя, он громко топал сапогами на крыльце, чтобы мать услышала и приготовилась к встрече. Афанасий был уверен, что мама по его чемоданчику все поняла, но теперь хотел избавить ее от лишнего волнения… Из темных сеней потянул на себя дверь. В глаза ударил яркий свет, а в лицо тепло и запах дома. Мать сидела с уголка у накрытого к ужину стола и виновато-радостно улыбалась вошедшим.

– Матушка, родная, здравствуй! – почему-то по-отцовски вырвалось у Афанасия, и он пошел к столу.

– Здравствуй, сынок. Ты уж извини, встать не могу. Ноги от радости не держат.

Афанасий наклонился, поцеловал мать в голову. Поставил сына на пол.

– Роман, поздоровайся с бабушкой.

– Здравствуй, Рома, здравствуй. Дождался отца-то. Вот, видишь, какие мы счастливые. Еще бы приехал дед Михаил, было б совсем хорошо…

Поцеловала внука.

– Ну, иди раздевайся.

– Здравствуй, мама! Тебе помочь?

– Да нет, теперь уж я сама.

Лиза подошла к свекрови и мужу со счастливым и мокрым от слез лицом.

– Мои вы хорошие. – Мать встала. Обняла обоих. – Рада я. Ох как я рада! Ну, идите. Сейчас ужинать будем. А уж потом поговорим, отцовские письма почитаем…

Перед рассветом Афанасий Михайлович проснулся оттого, что услышал всхлипывание и почувствовал на своем плече мокрую щеку жены. Чуть пошевелился, чтобы было удобнее, и стал перебирать тихонько ее волосы.

Мокрая щека немного холодила плечо, отчего теплота радости и счастья, наполнявшая его тело, стала еще заметней.

– Лизонька, радость моя! Успокойся. Слезы – они, знаешь, спокойствия не прибавляют. Если так и дальше будет продолжаться, то весь праздник размочишь.

– Это не я, Афонюшка, плачу. Это моя радость через край выливается. На душе и сладко, и тревожно. Ты уезжаешь сегодня, а меня с собой взять не можешь. – Лиза примолкла, но Афанасий не успел ей ответить. – Пусть, родной мой, эти слезы будут уверенностью и надеждой, что наше свидание не пройдет бесследно и у нас будет еще один ребенок. Еще один сын, и назовем мы его Афанасием.

Мужское сердце ответило жене согласием, выразив его гулким и частым перестуком. Афанасий никак не мог найти нужные слова, но слышал, как все его тело заливало горячим счастьем. Он привлек жену к себе:

– Ли-за! Ли-за!… Что ты надумала?

– Ты что, против?

– Нет, нет! Не знаю, как и сказать. Еще тревожней мне будет. Как ты одна тут справишься? А вдруг что со мной случится?

– Не надо так говорить. Давай будем радоваться. Тревоги нас всегда найдут.

На какое-то время они замолчали, думая каждый свою думу.

– Послушай, Лизонька! Может быть, ты тогда лучше поймешь, что со мной происходит… На днях мы увидели Волгу от Сталинграда до Горького. Перед нами проплыли десятки городов и тысячи деревень. И всюду там люди. Какая неистовая сила жизни и любви к своему дому, земле прошла перед моими глазами. Смотрел и надеялся на нашу встречу. Мы ее честно заслужили. Нам, солдатам, нельзя, невозможно идти в бой без надежды, без веры в радость встречи с женой, сыном. Если это отнять у человека, тогда трудно выжить и победить врага. Ведь идешь через огонь и смерть именно ради жизни, ради нашего счастья и счастья людей. Потеря чувства Родины, семьи порождает безразличие, а оно страшно – отнимает силы и ненависть к врагу.

– Все ты правильно говоришь… Но нам, солдаткам, тоже несладко. Хорошо, что я в своем доме и привычная работа. А сколько эвакуированных мыкается. Потеряли детей и мужей. Горе-то какое по земле разлилось… Дети рано повзрослели. Совсем еще мальчики заменили в тылу отцов. А наш Ромашка, когда передают сводку с фронта, примолкает, слушает и не шелохнется, вроде бы что-то понимает.

– Понимает… А больше, наверное, на реакцию взрослых смотрит и определяет, какие вести с фронта.

– Ты за нас, любимый, не волнуйся. С нами ничего не случится. Ты уедешь, и опять мы с Ромкой будем ждать и надеяться. А во мне будет расти новая радость, новая жизнь. Когда ты вернешься, мы тебя будем встречать уже втроем: Роман, маленький Афанасий и твоя, вечно твоя Лиза…

Вернувшись из штаба дивизии, Митрохин собрал всех летчиков полка, чтобы поставить им задачу.

– Товарищи командиры! Товарищи летчики! Довожу до вас две новости.

Первая. Командир дивизии полковник Камнев велел сообщить вам, что дивизия полностью укомплектована. В ее составе три штурмовых полка. Полки имеют боевой опыт. Наш путь вы знаете. Второй полк на самолетах Р-5 воевал ночью с сорок первого на сорок второй. В нем воевали летчики-инструкторы из какого-то училища. Восполнил потери молодежью и переучился на наши самолеты. В третьем полку руководящий летный состав с ограниченным боевым опытом. Недавно сформирован. Как будем воевать, вам понятно. Где и когда – не сказал. Тыловые части и связь в наличии и укомплектованы. Летный состав дивизии вы теперь представляете. Много молодежи. Где и когда пойдем в бой, не сказал, но просил передать слова командира авиакорпуса: «Никто из корпуса в другие части не уйдет.

В тыл уходить не будем». Сколько дивизий в корпусе, полковник нам не сказал. Видимо, позже все это сами узнаем. И еще была доведена фраза комкора: «Прошу передать летному составу. Вместе до победы!»

А теперь второе. На испытательный полигон доставлена трофейная боевая техника фашистской армии: самолеты, танки, артиллерия, автомобили. Все это расставлено в определенных тактических вариантах. По разным целям будут бомбить и стрелять истребители, штурмовики и бомбардировщики. Нам приказано подготовить пару «илов» по танковой колонне, звено – по артиллерии на огневой позиции, эскадрилью – по оборонительной позиции роты. Все цели настоящие. Техника заправлена горючим и имеет на борту полный боекомплект. Люди заменены манекенами. Смотреть применение наших средств поражения будут самые высокие начальники и, возможно, сам товарищ Сталин. Условия работы: бреющий полет, израсходовать весь боекомплект самолета с одной атаки, никаких повторных заходов, потому что сзади будут вплотную по времени идти другие экипажи и группы. Назначаю командиром пары Осипова, звена – Шубова, эскадрильи – Маслова. Вылет завтра. Время будет уточнено. А теперь за подготовку…

Утро выдалось на редкость хмурое. Холодный дождь то усиливался, то немного ослабевал. Светлело небо, и ритм жизни на аэродроме сразу убыстрялся, но ненадолго. Через двадцать-тридцать минут аэродром вновь затягивался густой водяной дымкой. Этот холодный душ остужал горячие головы, оцепенение опять овладевало аэродромом. Как часто бывает в таких случаях: все готово, люди рвутся в воздух, начальники нервничают. но никто ничего не может сделать с погодой. Тут приказать некому и повлиять на обстоятельства нет никакой возможности.

Наконец звено Шубова и эскадрилью Маслова освободили от дежурства. Осипов и его ведомый старшина Цаплин остались на КП полка вдвоем.

Когда аэродром затянуло очередной волной дождя, Осипов посмотрел на часы – стрелки ушли за одиннадцать.

– Цаплин, мне думается, что если бы на полигоне не было начальников, которые приехали посмотреть нашу работу, то давно бы с нас эту задачу сняли.

– Наверное, так. Чего бы нас в готовности держать. Это ж не на фронте. Дело к обеду, а там скоро и сумерки. Видать, не слетаем сегодня.

– Слетаем или нет – пока неясно. Но готовыми надо быть на самую плохую погоду. Будет малюсенькое окошечко, и пошлют.

– Пошлют – слетаем.

Осипов посмотрел в окно. Дождь хоть и стал меньше, но продолжался.

Вошел начальник штаба:

– Осипов, сколько тебе времени надо на полет до цели?

– Двадцать одну минуту.

– Ну, тогда нормально. Передали, что на полигоне погода улучшилась и сейчас будем работать. Впереди тебя пойдут две пары истребителей, потом ты, а сзади – бомбардировщики: один и звено. Твое время удара – двенадцать тридцать. Цель прежняя: колонна танков.

– Понятно. Тогда мы побежали. Через двадцать минут вылет.

– Давайте по самолетам.

– Цаплин, по коням. Не забудь обогрев ПВД[8]8
  ПВД – приемник воздушного давления, от которого работают указатели скорости и высоты полета самолета.


[Закрыть] включить, а то забьет водой или снегом и приборы поотказывают.

– Не забуду, командир.

Матвей не воевал вместе с Цаплиным, он пришел в полк с последним пополнением, из госпиталя. Но два месяца совместной службы и полетов позволили обоим хорошо понять друг друга, проникнуться взаимной симпатией и доверием. Оба надеялись на фронте летать в паре, бок о бок и крыло в крыло идти через огонь. Зная дисциплинированность и аккуратность Цаплина, Осипов не донимал его мелкой опекой, но все же командирская привычка взяла свое: не удержался и напомнил летчику о его подготовке к вылету. Присматривался к старшине с пристрастием, видя в нем всегда кандидата на командира пары и командира звена. Надеялся, что в бою Цаплин себя покажет зрелым солдатом и его задумка осуществится…

…Взлетевшая пара «илов» обрушилась ревом моторов на крыши домов аэродромного городка и сразу скрылась за плотной сеткой дождя. Ни Осипову, ни Цаплину еще ни разу не приходилось летать в такую погоду: облака не позволяли набрать даже сотни метров высоты, а дождь залил переднее стекло фонаря кабины матовой голубизной, через которую ничего нельзя было разглядеть. Матвей посмотрел вправо, на самолет своего ведомого. Цаплину, видимо, было невмоготу сидеть в дождевой мышеловке, и он сдвинул назад фонарь кабины. Сказав про себя старшине спасибо, Матвей тоже снял броневой колпак с переднего стопора и откатил его по направляющим рельсам назад. В кабине стало шумно, но зато в стороны все видно – можно было ориентироваться.

Земля стремительно вырывалась с боков залитого водой лобового стекла и сразу пряталась под широкие крылья. Мелькание дорог, перелесков, деревень и поселков было утомительным. Глаз не успевал их узнавать. Матвей решил, что если он будет пытаться в этих условиях вести детальную ориентировку, то обязательно запутается и заблудится. Надо выдерживать курс полета как можно точнее, чтобы не проскочить стороной изгиб Клязьмы и массив леса, от которых начинался боевой курс.

– Цаплин! Помогай с ориентировкой! Правильно идем?

– Вроде бы да!

…Прошло пятнадцать минут полета, и Матвей повел самолет вверх, под самую кромку облаков, чтобы хоть что-то видеть на земле. Тут облака поднялись уже до двухсот метров, посветлело. Вперед стало видно километра на три. Можно было посмотреть и на карту, найти свое место над землей. Облегченно вздохнув, Матвей перехватил ручку управления самолетом в левую руку, а правой надвинул фонарь на кабину. Оглянулся на ведомого. Цаплин закрыл фонарь и, увидев голову Осипова, повернутую в его сторону, показал в форточку сначала пять растопыренных пальцев, а потом один большой палец, поднятый вверх. Значит, у него было все хорошо.

Показалась речушка, а за ней и лес. Над лесом надо было ставить оружие в боевое положение.

– Копна, я – Семьсот двенадцатый, парой прошу разрешения работать.

– Семьсот двенадцатый, я – Копна, разрешаю подход. Подтверди цель.

– Я – Семьсот двенадцатый, колонна танков… На боевом.

– Я – Копна, разрешаю работу.

– Цаплин! Перезарядка, все снять с предохранителей.

– Сделал. Полигон вижу…

– Хорошо. Колонну нашел. С правым доворотом, пошли. Подойди поплотнее.

Матвей довернулся на левую половину выстроенных цепочкой танков и перевел машину на снижение: в прицеле танки быстро росли в размерах.

Огонь…

Загрохотали пушки. Взвизгнув, ушли реактивные снаряды – все восемь в одном залпе. Матвей перехватил гашетки, и к пушкам добавился вой пулеметов.

Земля была уж совсем близко, когда отпустил гашетки пушек и пулеметов. Вывел самолет из снижения метров на двадцать-тридцать и нажал на новую кнопку – пошла вниз бомбовая серия, а другой рукой сразу дернул рычаг аварийного сброса, чтобы не осталась в люках случайно зависшая бомба.

Оглянулся назад. Цаплин шел рядом. Вытер рукавом взмокший лоб – двенадцать секунд атаки кончились.

– Семьсот двенадцатый работу закончил.

– Я – Копна, вижу. Молодцы! Конец связи.

Матвей развернул самолеты курсом домой и услышал, как очередной бомбардировщик докладывал полигону о своем прибытии. Подождал, пока закончился разговор земли с самолетом.

– Цаплин, аварийно бомбы проверил?

– Проверил. Все на предохранителях.

…Короткий передых кончился. Облака вновь начали жать самолеты к земле, пошел дождь. И чем ближе Осипов и Цаплин пробивались к дому, тем плотнее лились потоки воды. Впереди ничего не было видно, по боковым стеклам неслись косые струи, которые воздухом забрасывало в кабину. «Илы» шли над самыми крышами домов, макушками деревьев, а впереди их ждали многоэтажные дома, трубы, мачты.

Матвей посмотрел на Цаплина. Тот опять открыл фонарь и шел вплотную к его самолету.

«Он сейчас полностью доверился мне, – подумал Осипов. – Если я за что-нибудь зацеплюсь, то оба погибнем. Один он из этого ада не выбьется».

– Цаплин, слышишь меня?

– Слышу, командир.

– Вперед или назад пойдем?

– Если найдем аэродром, то вперед.

– А если нет? Ничего не вижу. А как там сядем среди труб и домов?

– Тогда на запасной.

– Вот это другое дело. Давай вправо «блинчиком». Слева от нас где-то рядом большие мачты.

– Понял.

Это «понял» выдало всю внутреннюю напряженность Цаплина. Матвей почувствовал, что ведомый очень боится потерять его самолет в этом дожде, потому что не знает, где они сейчас находятся. А в такую погоду, да еще в Подмосковье, с его путаницей дорог и поселков, ориентировку восстановить почти невозможно…

…Снова полет на восток… Прошли длинные пять-семь минут, и самолеты выскочили из-под «душа». Матвей облегченно вздохнул и почувствовал, как расслабились мышцы спины.

– Командир, а самолеты-то здорово вымыло, как новенькие!

Счастливая улыбка и радость жизни послышались в этих словах Матвею. Надо было обязательно поддержать разговор:

– Хорошо. Техникам работы будет меньше.

Прошло еще несколько минут, и «илы» оказались над желтым полем. По краям его стояли самолеты различных марок. По длинной стороне, от леса, лежало посадочное Т. Можно было идти на посадку…

Вскоре над аэродромом прошел дождь, из-за которого пара «илов» вернулась на запасной аэродром. Наконец дождь прошел, и в воздухе установилось затишье. Небо просветлело. Можно было лететь.

Осипов связался по телефону со штабом дивизии. Слышно было плохо.

Начальник штаба дивизии сердился на плохую связь, Осипова и погоду.

– Что тебе, Осипов, надо?

– Разрешение на перелет домой. Нам здесь вылет разрешают, если вы примете. Дождя метеорологи больше не дают!

Трубка молчала.

– Алло! Товарищ подполковник, вы меня слышите?

– Слышу, не тарахти… Сколько тебе лететь?

Осипов узнал голос комдива – полковника Камнева.

– Двадцать шесть минут.

– А через сколько вылетишь?

– Минут через пятнадцать.

– Давай вылетай. Скажи там, что я разрешил.

…Осипов вел свои самолеты над шоссе, что с востока упиралось в Москву. Шоссе было прямое, как летящая стрела. Нужно только не прозевать ориентир, чтобы от него, уже «держась» за железную дорогу, прийти к себе домой, на аэродром. Но чем дальше они продвигались на запад, тем ниже и ниже опускались облака, и, наконец, облака и земля соединились вместе. Туман спрятал от Осипова весь мир, оставив ему лишь маленький эллипс земли в уголке между крылом и мотором. Затем эллипс превратился в малюсенький пятачок, который то и дело задергивался белым волокном. Идти ближе к земле уже было нельзя. Осталось одно – повернуть назад.

– Цаплин, опять надо возвращаться. Ты держись за меня повнимательней. Мне на тебя смотреть нельзя, можно землю потерять.

– Понял, командир. Удержусь.

…Осипов после разворота снова нашел шоссе, и теперь оно указывало им путь на восток. Но полет в обратную сторону тоже не принес облегчения. Впереди белая стена, а ниже самолетов на десять метров бешеное мелькание пестрой мозаики со скоростью восемьдесят метров в секунду. Матвей смотрел больше на часы и их секундную стрелку; он боялся пропустить нужный ему ориентир, от которого можно будет развернуться на аэродром. Все время сверлила мысль: «Если пропущу ориентир – пропадем». Под левым крылом летело шоссе. Осипов ждал, когда появится мост через реку, и воспроизводил в памяти картину аэродрома. Матвей вспомнил, что аэродром позволял садиться только по длинной его стороне. Мелькающее шоссе мешало думать. Но все же картина предстоящей посадки прояснилась.

«После взлета разворачивались влево на сорок пять градусов, чтобы выйти на этот теперь спасительный или «чертов» мостик. Значит, пройдем аэродром, потом развернемся строго на восток, затем вправо на сто восемьдесят градусов и постараемся попасть на посадочное поле. Если не попадем, то придется уходить на шоссе и искать мост, а потом от него снова танцевать, как от печки…»

В положенное время выскочил из тумана мост, и Осипов развернулся на северо-восток И опять перед глазами компас, часы, а внизу – летящий навстречу маленький кусочек большой земли. Желто-зеленые пятна мелькали перед глазами, но на них Осипов не отвлекался. Главное было впереди. Надо выскочить на аэродром и не просмотреть его. Решен будет первый этап, тогда появится надежда и на второй. Теперь нужно было выждать три минуты и десять секунд. Осипов не слышал ни работы мотора, не обращал внимания на то, как управляет самолетом. Внимание было сосредоточено на курсе полета и времени. Секундная стрелка казалась ему очень ленивой. Она, не торопясь, прыгала с одной отметки на другую, и каждый ее круг был мучительно долгим. Казалось, что часы вот-вот остановятся. У Осипова появилось желание их подзавести, но он заставил себя этого не делать, так как хорошо помнил, что перед вылетом с аэродрома проверял их завод.

– Цаплин, до аэродрома тридцать секунд. Если увидишь, скажи.

– Понял!

Матвей впился глазами в землю. Вышли и последние секунды, но аэродрома не было. Надо было выдержать характер. Подождать еще секунд двадцать, а то и тридцать. Они уже не имели принципиального значения, потому что на возврат у него будет все равно точное время. Пошли для Осипова самые длинные секунды жизни. Он ждал: земля, курс, время и снова земля.

И через пятнадцать секунд все его существо обожгло радостью – внизу мелькнули постройки, потом в поле зрения попали два самолета, за ними желтоватая поляна.

Радостно крикнул:

– Цаплин, аэродром! Будем садиться!

– Хорошо, командир. Понял.

Место их спасения осталось позади, и теперь на него нужно было снова выйти, но уже по посадочной полосе.

Выждав нужное в его понимании время, Осипов плавно развернулся на восток Над лесом туман стал еще плотнее и полностью съел всякую видимость. Тридцать секунд полета, и опять разворот на обратный курс. Курс, который мог обеспечить жизнь.

– Цаплин, выпускаем шасси…

– Выпустил.

– Садиться будем вместе, парой.

– Понял, понял.

– Выпускаем закрылки наполовину.

– Выпустил.

Осипов смотрел на землю. Сейчас должен быть аэродром. Вот он. Но под «илами» были стоянки и на них самолеты. Полоса для посадки оказалась левее. Радиус разворота на сто восемьдесят градусов был учтен с ошибкой.

– Спокойно, Цаплин. Сейчас поправимся. Убираем закрылки. Шасси не трогать.

– Убрал. Шасси выпущено.

– Молодец. Не горячись. Теперь-то уж сядем.

– Давай, давай, командир!

– Разворот вправо, опять на курс девяносто градусов.

И опять курс, время. Длинных сорок пять секунд.

– Время вышло. Разворот на посадочный курс.

– Возьмем поправку, Цаплин, вправо на пять градусов. Должно сейчас получиться… Закрылки наполовину. Так и будем садиться.

– Понял, понял!

Голос Цаплина звенел и тревогой, и радостью, и уверенностью.

Время вышло. Лес кончился. Внизу желтое поле. Осипов отжал машину вниз – аэродром.

– Садимся.

Перед Осиповым взлетели две красные ракеты.

– Садись!

Сажая машину, Матвей в правом верхнем углу фонаря увидел уходящий на второй круг самолет. Уходил Цаплин.

«Куда? Зачем?…» Матвей был на земле. Туман не позволял видеть впереди себя далее двухсот метров. Надо было тормозить, быстрей остановить самолет.

– Ты почему не сел?

– Как «почему»? Красные же ракеты нам дали.

– Ладно. Потом разберемся. Где ты сейчас?

– Развернулся на обратный посадочному курс.

– Хорошо. Выдерживай время сорок пять секунд и одинаковый крен на разворотах.

– Буду стараться.

Осипову теперь было трудно понять, где ему пришлось тяжелее: в воздухе, во время поиска аэродрома, или теперь, когда его товарищ остался один в воздухе, а он ему уже ничем помочь не может. Это была не боязнь за себя, а чувство командирской озабоченности за судьбу человека, который поднялся в воздух, выполняя его, командирскую, волю.

Время захода на посадку прошло, а самолета видно не было.

– Как дела?

– Не попал на аэродром.

…Еще прошло два пустых захода, и Матвей окончательно убедился в том, что Цаплин аэродрома не найдет. Где-то у него произошла ошибка. Теперь надо было спасать летчика.

– Цаплин, ты меня слышишь?

– Слышу.

– Кончай искать аэродром. Разворачивайся на север, набери метров триста высоты в облаках и прыгай с парашютом, брось самолет. Понял?

Ответа не последовало.

– Цаплин, брось самолет! Прыгай, пока есть горючее!

Летчик молчал. Почему? Может быть, он действительно не слышал? Сбилась в этот момент настройка приемника? Или не хотел прыгать, а надеялся спасти машину? Ответив же на полученный приказ, надо было его выполнить.

– Цаплин, как слышишь меня?

Радио молчало, и Осипов понял, что разговора больше не состоится. Выключил свою рацию и мотор самолета. Осталось одно – ждать.

Подъехал полковник на «эмке». И люди, стоявшие у самолета, расступились.

Доклада Осипова полковник принимать не стал.

– Где второй самолет?

– Не знаю. Велел прыгать, но летчик на это не ответил.

– Прыгать. А почему не посадил?

– Сели бы, если не финишер. Когда мы из тумана выскочили, тот дурень нам в лоб две красные ракеты.

– Почему?

– Не знаю. Надо у него спросить.

– Поехали.

Начало темнеть. У посадочного «т», на маленькой скамейке, как старый, нахохлившийся от дождя ворон, сидел пожилой красноармеец. От пилотки и до ботинок с обмотками все на нем было мокро. Видимо, сидел он тут с самого утра. Не только промок, но и промерз. Лицо было сине-землистого цвета, подбородок ощетинился небритым седеющим волосом.

– Стрелял ракетами, когда садились «илы»?

– Стрелял.

– Какими?

– Как какими? Красными положено.

– Что положено и почему?

– Сначала я слышал, что гудит где-то. Потом вижу, выскакивают два самолета, но наискосок к «т». Ну зашли так, что надо было уйти на повтор. Ушли, значит. Потом вижу, вновь выскакивают и садиться хотят строем. Сразу оба, вместе. Но это же запрещено! Ну, я по инструкции, как положено, дал красные ракеты, чтобы, значит, один сел, а второй шел на повтор.

– Как же можно было утонять на второй круг в такую погоду?

– Так я откуда знаю? Раз летают, значит, можно. А у меня инструкция: колеса не выпустил на посадке – красная ракета, вдвоем заходят садиться – красная ракета, занята посадочная – тоже красная ракета.

Подошла полуторка. Из кабины выскочил летчик с повязкой на рукаве «Дежурный по аэродрому».

– Товарищ полковник!

– Что «товарищ полковник»? Сейчас начнется. Слушаю.

– Упал самолет. Пост ВНОС[9]9
  Пост ВНОС – пост воздушного наблюдения, оповещения, связи.


[Закрыть] сообщил. Вот здесь.

Показал на карту, на которой километрах в двадцати севернее аэродрома стоял крестик

– Ну! Что тянешь?

– Летчик погиб.

– Так мать его, туман этот и вас, дураков, летающих в такую погоду.

Матвей глубоко вздохнул. Спине стало холодно. Переступил с ноги на ногу.

– Кто тебя выпускал, лейтенант?

– Дежурный. Он разрешил и звонил на старт вот этому деду.

– Не деду, а красноармейцу или финишеру.

К дежурному:

– Дал разрешение?

– Давал. Но лейтенант Осипов перед этим разговаривал со своим командиром, начальником штаба дивизии, по телефону, и тот ему разрешил.

– Ему разрешил. А ты сам это по телефону слышал?

– Нет. Мне Осипов передал его разрешение.

– Ладно. Хватит. Давай, дежурный, свертывай старт, красноармейца с собой в машину. Сразу каждому написать объяснительные записки, и тебе, Осипов, тоже. Самолет твой под арест, пока ваши начальники не разберутся, что с тобой делать. Поехали в санчасть. Дам тебе фельдшера, санитарную машину, носилки и людей. Надо вытащить из обломков твоего пилота.

– Дежурный, позвони на пост ВНОС, чтобы машину встретили на дороге, а то уже темно будет. Ничего там не найдешь.

Ранним утром открытый «ЗИС» мчался по шоссе к Москве. В кабине рядом с шофером сидел майор Ведров, приехавший за погибшим и Осиповым. В кузове рядом с Матвеем сидел капитан НКВД, а на полу стояли носилки, накрытые белой простыней. Носилки и простыня в нескольких местах были перехвачены шпагатом, чтобы покрывало не сорвал ветер, отчего тело Цаплина напоминало мумию. Матвей сейчас не видел ничего вокруг и не ощущал холодного мокрого ветра, бьющего в затылок. Взгляд его был устремлен на носилки, и, когда они отползали от тряски почти до самого заднего борта, он подтягивал их к себе. Делал это он сосредоточенно, как будто бы в положении носилок сейчас было главное.

…Самолет Цаплина нашли только утром. От лесной полянки он был отделен двумя десятками крупных сосен и блестел среди темных стволов своей чистой голубизной. Кабина летчика была внизу, а сверху, как два часовых, поднявших высоко свои головы, торчали колеса шасси. Целый самолет. Только за хвостом несколько срубленных крылом деревьев.

Из-под самолета его позвал фельдшер:

– Эй, летчик, иди помоги… Видишь, что получилось: парень весь целый, на привязных ремнях висит. Бензина нет. Чисто. Когда самолет ударился о землю, то фонарь сорвался с заднего стопора, пошел вперед и своей массой разбил голову летчику. Упади с закрытым фонарем – был бы живой.

Закончив работу, фельдшер налил ему полстакана спирту и, заставив выпить, сунул в руку кусок хлеба.

– Пожуй немного. А то на тебя жалко смотреть: не обедал, не ужинал, не спал. Своим горем теперь этому хлопцу уже не поможешь.

…Матвей очнулся. Капитан толкал его в плечо:

– Слушай, Осипов, а ты, часом, не пьяный вчера летал?

– Это вы сейчас придумали?

– Не придумал, а слышу. Запах от тебя идет. Запах есть, а не пьяный. Значит, перегар. Пил вчера, когда летал, наверное.

– Мне фельдшер сегодня утром дал там, в лесу, где Цаплин упал.

– Ну-ну… Почему ты сел, а его одного в воздухе оставил?

– У вас же объяснительная. Там все написано. Зачем вновь спрашивать?

– Это не твое дело. Раз спрашиваю, отвечай. Мне поручено разобраться в причинах и виновниках катастрофы.

– Сели бы оба, если бы не ракеты. Велел садиться, да поздно увидел, а за ним бесполезно было идти. Все равно бы не нашел в этой муре.

– Вот ты говоришь, что командир дивизии тебе вылет разрешил. Я ему звонил и спрашивал о его согласии на прием самолетов, но он это не подтверждает. Говорит, что у него с тобой никакого разговора не было.

– Был. Врет он. Начальник штаба слышал.

– Врет или не врет, еще посмотрим. Только у тебя и того дежурного, на кого ты ссылаешься, как на свидетеля, нет никаких доказательств. Раз так, то поверят начальнику, а не тебе.

– Начальству, да и вам, всегда виднее.

– Конечно… Еще вопросик. Может быть, ты специально Цаплина одного в воздухе оставил?

– Это зачем?

– Как «зачем»? Вдруг поссорились раньше? Враждовать начали. А тут такой случай, рассчитаться можно.

– Дурак ты, хоть и капитан.

– Ну, ты, полегче. Не ты, а я веду следствие. И не задирай. Отвечай, были в ссоре по работе или из-за девочек каких-нибудь?… Ну, как знаешь. Будешь отвечать или нет, а судить тебя трибуналом будут. Так что не ерепенься. Вот приедем, и пойдешь под стражу. А побежишь – пристрелю из твоего же пистолета. Так что подумай…

Капитан сдержал свои слова: сразу привез Осипова на гарнизонную гауптвахту.

Показав начальнику караула свои документы, записал Матвея в журнал учета арестованных.

– В одиночку его посадишь. Он подследственный. Можно сказать – преступник Пойдет под трибунал. Никаких поблажек Смотри, чтоб не сбежал. Караул будет ужинать, покормишь лейтенанта. В сортир с выводным при оружии. Проверить карманы. Все лишнее и ремни забрать. Завтра документы на него будут.

Капитан ушел.

– Товарищ лейтенант! Обыскивать вас не буду. Сами карманы выверните и ремни снимите. Неловко мне это говорить. Но закон! Нарушим его, а тут вдруг нагрянет проверка, тогда и меня рядом с вами посадят по дружбе. С орденами под моим началом никто еще не сидел. Туалет в конце коридора. Можете пройти. Камеру сейчас почистим. Матрац дадим, и отдыхайте. Утро вечера мудренее.

Матвей молча сдал, что было приказано, и так же молча отправился в указанном направлении.

Услышал в себе что-то новое, какую-то искорку смены настроении.

«Что же произошло?… Ушел чванливый энкавэдэшник, полдня нагонявший на меня страх, пытавшийся в чем-то несуществующем плохом меня уличить, поймать, спровоцировать, грозивший все время судом, хотя расследование еще и не проводилось. Не он же решает, отдавать меня под суд или не отдавать. Значит, только уход его облегчил мое душевное состояние… Наверное, так. И сказался еще один момент: старшина увидел во мне и человека, и лейтенанта с орденом. Понимая, что их случайно не дают. Видимо, не все, кто побывал у него под арестом, перед глазами, оказались преступниками. А чаще ошибки служебные, грехи молодости приводят нас сюда, грешных. Потому-то он и отнесся ко мне не по словам капитана, а с позиции своего разумения и понятия жизни. Лет-то ему под тридцать, не петушок-несмышленыш.

Действительно, утро вечера мудренее. В полку, наверное, тоже о чем-то думают, а может, и делают».

Тревожные рассуждения не покидали Матвея. Неопределенность его действенную натуру угнетала. Он то ходил из угла в угол по камере, то садился на топчан в поисках места или положения тела, которые позволяли сосредоточиться, выстроить логику событий и своего поведения. Определение его вины или преступления поддавались одной схеме рассуждений. Изначально, отправной точкой будущего было поведение командира дивизии. Гибель Цаплина и красные ракеты, явившиеся тому причиной, оставались за кадром при определении его будущего.

«Командир полка Наконечный тоже был какое-то время преступником. Но обошлось. В тот период многих арестовывали, но и кое-кого отпускали».

Наконечный никогда и ни с кем в эскадрилье не делился своими мыслями по случившемуся с ним неожиданным походом в тюремную камеру. Узнали летчики об этом случайно. Кто и когда подкинул этот эпизод из биографии командира, осталось тайной. Но, узнав ее, никто не заводил разговор на эту тему. Видно, стихийно, подсознательно поняла молодежь ненужность и опасность таких разговоров.