Текст книги "Вирус "В-13""

Автор книги: Михаил Михеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Михеев Михаил Петрович
ВИРУС «В-13»

Книга первая
ГОЛУБОЕ БЕЗУМИЕ

Разговор в тишине

Берлин… Девятое мая тысяча девятьсот сорок пятого года.

На улицах фашистской столицы, впервые за все время десятидневного штурма, вдруг наступила непривычная и поэтому такая странная тишина.

Артиллерист-заряжаюший подкинул на руках и уложил обратно в ящик приготовленный было снаряд. Пулеметчик выдернул из пулемета уже вставленную новую ленту. Солдат-автоматчик разрядил и засунул за пояс гранату, забросил за плечи еще не успевший остыть, но уже не нужный автомат. И в наступившей тишине необычно новыми показались обычные мирные звуки, на которые в пылу боя никто не обращал внимания. Солдаты, как бы впервые, услышали, как шуршит газетная бумага, отрываемая на самокрутки; как бренчит поварешка повара о бачок походной кухни; как хлопают ладони по гимнастеркам и шароварам, отряхивая с них пыль, грязь, следы кирпича и штукатурки.

Над разбитой крышей рейхстага мягко шелестело по ветру Красное знамя Советского Союза – боевое Знамя Победы.

Война закончилась…

Над просторами Европы замолкли отголоски последнего орудийного залпа. В городах затихли сирены воздушной тревоги. Жители уже снимали с окон шторы светомаскировки, доверчиво вглядывались в ясное весеннее небо. Выбегали на улицы и обнимались друг с другом знакомые и незнакомые, все одинаково радостные и счастливые.

В эти дни никому не хотелось и думать, что где-то есть еще люди, которые не радуются вместе со всеми, которые сейчас уже говорят и мечтают совершенно о другом…

– Далеко от Берлина, в городе, на улицах которого за все время войны не разорвался ни один артиллерийский снаряд, в комнате с большими венецианскими окнами стекла которых никогда не заклеивались крест-накрест бумажными полосками, над круглым полированным столиком из мореного дуба с мягким хрустальным звоном встретились два бокала и произошел следующий разговор: – У вас еще сохранилось отличное шампанское. Эксон?

– Кажется, последняя бутылка из довоенных запасов. Велел подать в честь нашей встречи,

– Вот как?.. Что ж, благодарю!

– Разрешите налить еще…

– Э, нет! С вами, Эксон, нужно разговаривать на свежую голову. – еще не забыл, как вы перехватили у меня завод военных дизелей в Зиттине.

– Хорошо, тогда посоветуйте, что мне сейчас делать с этим заводом? Война закончилась, я боюсь, что не найду заказчиков на мои дизели.

– Продайте завод мне.

– Вам? Что же вы будете с ним делать?

– Я буду выпускать мясорубки.

– Мясорубки?! Вы шутите.

– Так же, как и вы, Эксон. Вам удалось провести меня один раз, и вы уже считаете, что имеете дело с простаком. Дорогой мой, вы прекрасно знаете, что найдутся заказчики и на мои авиамоторы и на ваши дизели.

– Допустим, что так… А вы не считаете, что в будущей войне успех будет решать новое оружие.

– Согласен. Говорят о новой бомбе, что она сильнее самой мошной нынешней бомбы в тысячу раз.

– Да, новый вид бомб представляет интерес.

– Я согласен и в этом с вами, Эксон. Но что ж делать? Конечно, жаль, что еще не изобретено новое оружие.

– Оно уже есть.

– Вот как? Именно?

– Микробы.

– Глупости, мои дорогой.

– Но что вы скажете о микробе, который еще не известен миру, против которого медицина еще не имеет ни средств, ни опыта борьбы. Допустим, я покажу вам маленькую пробирочку и скажу, что содержимым ее можно заразить тысячи человек.

– Все равно хлопот не меньше: их потом придется либо лечить, либо хоронить.

– В том-то и дело, что нет…

Большие стенные часы начали бить. Их басовитый гул заглушил несколько сказанных фраз…

В комнате наступило молчание. Затем голос, ставший чуть хриплым, спросил:: – У вас… у вас есть такой микроб, Эксон?

– К сожалению, еще нет. Но у меня есть человек, который сможет его вывести.

– Фу-у!.. Так какого же черта вы затеяли этот разговор! Да вы знаете, сколько приходит ко мне таких изобретателей, ученых-шарлатанов, которые предлагают и новые газы, и новые пушки, и зараженных мух, и клопов, и прочую ерунду. Вот не думал, что вас можно заинтересовать такими фантазиями.

– Но это действительно ученый. Он видный немецкий профессор, работал в Германии по заданию Гитлера.

– Скажите пожалуйста!

– Не иронизируйте. У меня есть документы. Фюрер даже рассчитывал с его помощью поправить свои дела.

– Так почему же он их не поправил?

– Русские заняли Берлин раньше, чем профессор успел закончить свою работу.

– Хм… И теперь он обратился к вам.

– Нет. О нем рассказал мне его помощник. – послал за профессором самолет. Вы можете поговорить с ним.

– Наконец, я понял вас, Эксон. Вы хотите, чтобы я вложил свои деньги в ваше микробное предприятие?

– Да.

– И не подумаю. – не верю в микробы. Вы скажете, у меня не хватает фантазии, – пусть так. Да, я верю только в видимые и осязаемые вещи: пушки, бомбы, самолеты… Но денег я могу вам дать. Даже с удовольствием. Только под залог вашего завода.

– Только так?

– Дело есть дело, Эксон.

– Согласен.

– Ну и прекрасно.

– А что если микроб у меня все-таки будет?

– Тогда, мой дорогой, я сам приду к вам и буду просить, чтобы приняли меня, хотя бы счетоводом, в ваше предприятие… Действуйте, Эксон!.. Но мой совет – производите все ваши работы с микробами где-нибудь подальше. Иначе разговоров будет не меньше, чем после взрыва хорошей бомбы. Боже вас упаси ввязывать правительство. Пусть пока что это будет ваше частное дело.

– Понимаю.

– Вот теперь мы можем допить шампанское. За ваш успех.

Хрустально-нежно прозвенели бокалы.

Профессор Морге

Легкий двухместный самолет мчался в сплошном серовато-белом месиве облаков.

Перед глазами профессора Морге покачивалась голова пилота в черном кожаном шлеме. Монотонно гудел мотор. Сквозь ватные затычки в ушах его шум доносился глухо, как вой ветра в трубе в осеннюю ночь.

Рукой, затянутой в перчатку, профессор протер боковое стекло кабины. Мимо самолета с космической скоростью неслась однообразная грязно-серая пелена. Профессор отвернулся и усталым движением втянул голову в плечи.

Куда он летит? Зачем?.. Мысли проносились беспорядочные, тоскливые и горькие, как хинин.

…В тот день, когда в осажденном Берлине все живое металось в панике, когда эсэсовцы, торопливо топоча сапогами, бегали по его дому и начиняли термитом лабораторию, а он сам безучастно сидел в своем кабинете, с ампулой цианистого калия в жилетном кармане, – в этот день за ним прилетел самолет.

Пилот передал письмо. В письме не было подписи. На самолете не было опознавательных знаков, – в воздухе его с одинаковой вероятностью могли расстрелять и немцы, и американцы, и русские. Однако это была ниточка спасения, и она вдруг вызвала у профессора Морге интерес к жизни.

Он сел в самолет. Но ампулу с цианистым калием не выбросил.

Его помощник доктор Шпиглер успел удрать еще до того, как русские подошли к Берлину. Профессор летел один. С собой он захватил только маленький чемоданчик из крокодиловой кожи.

Неподвижным, невидящим взглядом профессор смотрел прямо перед собой. Пытался думать. Пытался ответить себе… так что же успел сделать в жизни он, профессор Морге – один из лучших микробиологов мира.

И старой полузабытой кинолентой разматывались картины прошлого.

В юности он рос хилым, болезненным и некрасивым.

Душевные качества не компенсировали физических недостатков– он был высокомерен, злопамятен и самолюбив. Товарищи его не любили. Женщины не обращали на него внимания.

Он отвечал им тем же.

Отвращение к математике заставило его продолжать образование в медицинском институте. Там он и увлекся немецкими классиками реакционной философии Их рассуждения были близки его собственным. Их книги стали его настольными книгами. Его отношение к жизни определили цинизм Ницше и мрачная философия Шопенгауэра.

Закончив институт, он остался на кафедре микробиологии.

Ему трудно было представить себя в роли врача, лечащего людей, избавляющего их от страданий. Да он и не собирался этого делать.

В то время, как ученые всего мира искали новые способы борьбы с болезнями, он просто изучал инфекционных микробов. Он не чувствовал к ним извечной человеческой ненависти. Даже наоборот. Большинство вредоносных микробов подтверждали его философию жизни: они мало беспокоили избранных верхушку общества, но зато безжалостно расправлялись с необеспеченным рабочим людом.

Со спокойным любопытством молодой врач занимался микробиологией. Он стал специалистом по выращиванию микроорганизмов в искусственных средах, и, наконец, защитил докторскую диссертацию, выведя возбудителя какой-то злокачественной лихорадки.

На средства, оставленные отцом, он мог заниматься чем угодно. Он бросил работу в клинике, уединился в своем имении и занялся собиранием коллекций Коллекционировать можно все, что угодно, начиная с почтовых марок и кончая дверными замками Профессор Морге коллекционировал микробов. В его частной лаборатории под Берлином была собрана богатейшая и, вероятно, единственная в мире коллекция микробов всех существующих инфекционных болезней на земле.

В громадных шкафах-термостатах, где автоматически поддерживалась температура человеческого тела, стояли сотни пробирок, в них жили и размножались мириады вредоносных бацилл. Профессор сам варил для них питательные студни и бульоны. И когда видел под микроскопом, как начинали оживать и двигаться его чудовищные питомцы, был доволен.

Он жил один. Где-то в частном пансионе Берлина воспитывалась его дочь – итог случайного недолголетнего брака. Он пересылал в пансион деньги и редко вспоминал о дочери.

Прошло несколько лет. его имя забылось во врачебном мире.

Креме микробов, профессора ничто не интересовало.

В стране менялись правительства. Менялась жизнь. Наступил голод. Начались перебои с электроэнергией, не горел газ, В лаборатории было холодно, не работали термостаты, погибла половина коллекции.

Самые пенные пробирки, с нестойкими бациллами, он сохранил у себя под рубашкой, согревая их теплом собственного тела.

Маленький, взъерошенный, с отросшей бородой, профессор сидел у себя в холодной лаборатории, похожий в лохматом пальто на тарантула. Он никуда не выходил из дома, и за исключением его, немногих слуг никто не помнил о нем Но вот около десяти лет тому назад, в двери его лаборатории постучался рослый, мордастый детина в коричневой форме. Он поднял руку, приветствуя профессора на древнеримский манер, и рявкнул: «Хайль Гитлер!» Затем коротко сообщил, что фюрер желает видеть профессора Морге завтра в восемь вечера.

Профессор вместо ответа сердито захлопнул дверь.

Однако назавтра надел пиджак и отправился по оставленному адресу.

Вначале ему не понравился новоиспеченный фюрер: говорил тот повышенным тоном с истерическим повизгиванием. Но его предложение было интересным, представлялся случай проверить культивации микробов на практике в таких масштабах, о которых профессор и не мечтал.

И он честолюбиво согласился.

Через полгода к его услугам была новая лаборатория. Все, чего добилась человеческая мысль в области микробиологии, было в его распоряжении.

Но задача, поставленная фюрером, требовала ювелирной точности в ее решении. Любимцы профессора – микробы оказались грубым материалом. Профессор Морге перешел на вирусы. Микробы обладали какой-то величиной вирусы были невидимы даже в самый сильный микроскоп, условия оптической физики не позволяли их рассмотреть– настолько они были малы. Но существовавшие в природе вирусы не устраивали профессора. Они слишком медленно размножались, были слишком мягки в своих действиях. Ему требовался вирус, неотразимый и быстрый, как молния. Профессор занялся его поисками.

Потекли годы опытов, годы достижений и неудач.

Наконец, профессор нашел его. Даже не нашел, а вывел сам путем многократной культивации вируса энцефалита– загадочной болезни, поражающей центральную нервную систему человека. Но выведенный вирус был еще слаб. Требовалась многократная культивация в специальных средах, чтобы превратить его в неотразимое оружие.

Фюрер терял терпение. Война с Советским Союзом затянулась.

В это время к профессору приехала его дочь. По примеру отца она закончила медицинский институт; пансион воспитал в ней качества, достойные представительницы высшего немецкого общества, которому фюрер обещал завоевать весь мир.

Фрейлейн Морге была властолюбива и умна. Она взяла на себя заведывание хозяйством лаборатории и освободила профессора от многих забот. Культивации вируса пошли успешнее. Но военное счастье изменило фюреру. Немецкие войска отступили к границам Германии.

Профессор Морге не вылезал из своей лаборатории. Он был на пороге удачи. Еще год… полгода. Профессор торопился… Но русские оказались быстрее…

Самолет резко качнуло, и он начал падать…

Кинолента воспоминаний оборвалась. Профессор Морге испуганно вцепился в спинку сидения, падение тут же замедлилось, по спокойному поведению пилота профессор понял, что ничего особенного не произошло – самолет просто пошел на посадку.

Профессор поднял и положил на колени чемоданчик, маленький чемоданчик из крокодиловой кожи.

В чемоданчике находились три металлических футляра, выложенные внутри мягкой упругой пробкой В каждом– небольшая ампула, наполненная прозрачной жидкостью, голубой и невинной, как весеннее небо… Это было все, что осталось от многолетней работы.

Все…

И тут профессор впервые вспомнил о дочери.

Она осталась там, в горящем Берлине. Он не видел ее перед отъездом; где-то на окраине города она сводила свои последние счеты с русскими, которые убили у нее не то жениха, не то любовника, – профессор всегда очень плохо разбирался в ее делах.

Что там делает сейчас эта сумасшедшая девчонка?..

Последний выстрел

Северный пригород Берлина. Разбитая улица. Тишина, лишь кое-где потрескивает, остывая, горелое железо.

Светловолосая женщина в дорогом спортивном костюме, измазанном кирпичной пылью и паутиной подвалов, с немецким автоматом в руках, оглядываясь и прячась за выступами фасада, вошла в дом с заднего крыльца.

Осторожно, словно боясь упасть, она прислонилась к дверному косяку Закрыла глаза и стояла так несколько минут.

Потом оттолкнулась руками, покачиваясь, прошла в комнату. Опустила автомат прямо на пол, шагнула к кровати и упала ничком на подушки. Она долго лежала, неподвижная, как труп За окном послышался приближающийся скрежет гусениц танка, она вскочила, кинулась к автомату. Но танк прошел мимо, она присела на кровать Усталым потухшим взором оглядела комнату.

Толстый слой пыли, проникший через разбитые окна, покрывал все предметы: стол, трюмо, разбросанные туалетные принадлежности, которыми их хозяйка не пользовалась уже много дней Над столом висела большая фотография: молодая светловолосая женщина в открытом бальном платье с легкой улыбкой на тонких четких губах.

Когда это она снималась?.. Всего год тому назад. Только один год? Неужели она могла так безмятежно улыбаться?

Губы ее искривились в усмешке, и осунувшееся лицо стало еще более острым и жестким. Она поднялась с усилием, достала из шкафа в стене простую черную юбку и такой же жакет и начала переодеваться.

Надев шляпу с темной вуалькой, она подошла к трюмо, стерла с зеркала пыль, поправила волосы. Открыла ящик туалетного стола и достала черный офицерский пистолет. Попробовала засунуть его в кармашек жакета, но он не вошел. Взяв со стола сумочку, сунула пистолет в нее и, не обглядываясь, вышла.

По коридору она прошла в комнату, выложенную белым кафелем. Очевидно, это была лаборатория: на большом столе установлен микроскоп Цейса, на мраморных столиках – пробирки, термостаты, на вешалке у стола висел белый халат. При виде этих предметов лицо у женщины напряглось, по горлу прокатилась нервная судорога. Она на секунду закрыла глаза. Потом прошла в угол к шкафу, открыла дверку.

На полках шкафа стояла фарфоровая и стеклянная лабораторная посуда. Внизу в глубине помещался черный ящичек с циферблатом и стрелкой. От ящика куда-то вниз уходили электрические провода.

Она повернула ключик в ящике. Послышалось тиканье часового механизма, по циферблату медленно поползла черная стрелка.

Внезапно с улицы через разбитые стекла донеслась русская речь.

Медленно, без стука, женщина закрыла дверку шкафа. Выглянула в окно. Осторожность и злобное чувство мести некоторое время боролись в ее душе. Наконец, не спуская пристального взора с улицы, она вынула из сумочки пистолет, удобно пристроила его на переплете окна, уверенным жестом перевела предохранитель, прицелилась и выстрелила. На кафельный пол вылетел дымящийся патрон. Не успело заглохнуть короткое эхо выстрела, как женщина еще раз нажала собачку спуска. Курок сухо щелкнул… но выстрела не последовало. Она сунула пистолет в сумочку, быстро выбежала из комнаты, спустилась в садик с закопченными и измятыми кустами роз и через небольшую калитку вышла в пустой переулок.

Из-за кустов показался сгорбленный садовник в фартуке, с лейкой. Он посмотрел вслед уходящей, что-то глухо замычал и погрозил ей трясущейся рукой.

Два друга

По пустой разбитой улице пригорода шли два советских офицера: капитан и младший лейтенант.

Они шли, не торопясь, и со спокойным любопытством разглядывали улицу чужого города. Они слышали об этом городе когда-то на уроках географии и конечно в то время не думали, что десяток лет спустя им придется брать этот самый город тяжелым штурмом, который будет стоить жизни многим их товарищам.

Капитан был высокий, широкоплечий. На его крупном лице северянина виднелись следы копоти, въевшейся за последние дни напряженных боев. Поперек лба тянулась засохшая ссадина, которая придавала лицу суровое, даже мрачное выражение. Но серые глаза его смотрели спокойно и даже чуточку насмешливо. Руки привычно и удобно лежали на прикладе автомата, повешенного на шею.

По сравнению с рослым капитаном его спутник – младший лейтенант, казался совсем юношей. Автомат, заброшенный за спину, как-то даже не шел к его хрупкой фигурке, к его симпатичному, по-девичьи нежному лицу с темными мечтательными глазами. Поверх широкого ремня автомата перекрещивался тонкий ремешок, на котором висел фотоаппарат в кожаном потрепанном футляре.

Разглядывая улицу, вертя головой по сторонам, он не обращал взимания на развороченную мостов оступался в ямы, запинался за кирпичи. Капитан спокойным привычным движением поддерживал его за локоть. И по тому, как юноша также, словно не замечая, подчинялся ему, можно безошибочно заключить, что это идут два товарища; пошагавшие рядом по разбитым дорогам войны. Капитана звали Яков Байдаров, младшего лейтенанта – Сергей Березкин.

Байдаров до войны работал в Сибири, корреспондентом молодежной газеты. В свободное время изучал иностранные языки и занимался спортом. И то и другое давалось ему легко; он читал Бальзака и Байрона в подлинниках и был чемпионом области по боксу. Байдаров довольно равнодушно относился к своим успехам, зато статьи в газету писал с увлечением, много раз переписывал и никогда не был ими доволен.

На фронт он пошел добровольцем. Хорошая физическая подготовка помогла ему быстро освоить тяжелую солдатскую науку, а солдатское счастье сберегло от пуль и осколков: за все время войны он ни разу не был ранен.

В стрелковой части, где он служил, ничего не знали о его прошлых литературных занятиях. Только после битвы на Волге, в отпуске, Байдаров написал первую фронтовую корреспонденцию для «Огонька». Корреспонденцию напечатали, ее прочитали в части, и через месяц он уже работал в редакции корпусной газеты. Там он и познакомился с фотокорреспондентом Сергеем Березкиным.

Байдарову понравился фотокорреспондент, попавший на фронт прямо со школьной скамьи. Березкин вздрагивал каждый раз, когда за сотню метров от него рвалась мелкая мина, но тем не менее целые дни проводил на передовой в поисках хорошего боевого кадра. И, нужно сказать, всегда его находил.

У сильных натур есть врожденная потребность кого-нибудь опекать, о ком-нибудь заботиться. Байдаров взял на себя роль наставника неопытного юноши. Он делал это тактично, по-дружески, с добродушным юмором, и Березкин с благодарностью принимал его помощь.

– Мне все еще не верится, Яша, – сказал Березкин, – неужели это правда?

– Что тебе не верится, Сережа?

– Неужели война в самом деле закончилась?

– Да, к сожалению, закончилась.

Березкин уже успел привыкнуть к шуткам Байдарова, но тут он посмотрел на него с недоумением.

– Это почему же «к сожалению»?

– А мне показалось, что тебе еще хочется повоевать.

Березкин улыбнулся, и лицо его стало еще более юным. Он заложил пальцы за ремешок фотоаппарата и продолжал мечтательно: – На самом деле, как будет чудесно: мы с тобой скоро сдадим на склад автоматы и поедем в Москву. Ты только представь себе: вот мы высадились на Белорусском вокзале. Мы не поедем ни на трамвае, ни в такси, мы пойдем пешком мимо высоких домов с целыми стеклами, мимо нас будут проходить мужчины в красивых костюмах, без погон, женщины в цветных шелковых платьях. Мы пройдем по Красной площади, мимо Кремля, мимо Мавзолея… Наконец, мы на улице Правды, в редакции «Огонька», заходим прямо к главному редактору, и он нам скажет…

– «Получите гонорар!» – вставил Байдаров.

– Гонорар?.. Почему гонорар?

– Гонорар, который нам не прислали за наш фотоочерк «На подступах к Берлину».

– Ах, да, я и забыл. Нет, нам, наверно, что-нибудь другое скажут…

Березкин вдруг остановился, озабоченно поморгал глазами и стал что-то искать в карманах.

– Письмо… – сказал он встревожено, – я же совершенно забыл, я письмо получил. «Байдарову и Березкину». Из редакции «Огонька»… Где же оно?

Не найдя ничего в карманах брюк, Березкин засунул пальцы в карманы гимнастерки.

– Я его даже не распечатал, – продолжал он с отчаянием, – чтобы вместе с тобой прочитать… Ну конечно, – и он безнадежно опустил руки, – я его потерял.

– Правильно, Сережа. А я его нашел, – и Байдаров показал сложенный вдвое конверт. – Ты его еще на почте мимо кармана положил.

– Ну вот, – упрекнул Березкин, – человек нервничает, волнуется, а ты молчишь.

– С педагогической целью: чтобы в другой раз не терял.

Березкин, распечатывая конверт, совсем перестал обращать внимание на дорогу. Байдаров взял его под руку и свел с тротуара на середину улицы, где было меньше опасности налететь на разбитый подъезд или провалиться в подвальное окно.

– Ты только подумай, Яша, что нам пишут, – заговорил быстро Березкин, тыча пальцем в письмо, и он прочитал торжественно и раздельно: «…мы находим ваш очерк очень удачным…» ты слышишь?., «…очень удачным… Особенно хороши…» – Березкин запнулся, – ну, дальше неинтересно.

– А ну-ка, дай я взгляну, – Байдаров вытащил из рук Березкина письмо и просмотрел его. – Так… «и особенно хороши в нем фотографии». Вот это правильно. Да иначе они и написать Хне могли; я помню, когда ты пришел с передовой, где сделал эти снимки, то в твоей шинели дырок было больше, чем заснятых кадров в твоем ФЭДе.

Застенчивый Березкин покраснел, сунул письмо в карман и постарался переменить разговор.

– А все-таки как хорошо, Яша. Ты подумай только, вот идем мы по улице, и никто в нас не стреляет, и нам не нужно стрелять. Не нужно прятаться и думать, что с тобой каждую секунду что-то может случиться.

– Ну, положим, случиться еще всякое может, – заметил Байдаров, легонько отодвигая товарища от воронки, вырытой взрывом крупного снаряда, – особенно с тобой. Например, ты можешь свалиться в какую-нибудь яму. На самом деле, Сережа, когда ты научишься глядеть себе под ноги?

– Но я же смотрю.

– Ты смотришь на крыши, – ворчал Байдаров. – Ну вот объясни мне, куда ты глядишь сейчас?

– А ты взгляни сам, какой интересный таинственный дом.

Слева, на углу улицы, отдельно от всех строений, стоял небольшой мрачный особняк, с узкими стрельчатыми окнами и такой же дверью.

– Это типичный готический стиль, – продолжал Березкин, с увлечением художника разглядывая дом, – видишь, двери какие. А окна узенькие-узенькие. Такое впечатление, будто кто за ними прячется.

– А может и прячется, – заметил Байдаров, с неодобрением посмотрев на окна узкие, как бойницы. – Давай-ка, на всякий случай, отойдем подальше.

Березкин послушно шагнул в сторону. В ту же секунду из узкого окна особняка сухо щелкнул пистолетный выстрел. С Березкина слетела пилотка, он охнул и медленно повалился на бок.