Текст книги "Бунт"

Автор книги: Михаил Арцыбашев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

XI

В тот же день к вечеру Дмитрий Николаевич пешком пошел на Васильевский Остров к одному из своих товарищей, которого очень любил, с тем, чтобы рассказать ему все и попросить совета, как лучше устроить дело с Сашей. Он сам не знал, когда именно пришло ему в голову такое решение, но оно уже было непоколебимо, хотя и мучило его.

Дорогой он все вспоминал, в каком невероятно жизнерадостном и даже блаженном настроении вышел он днем из больницы. Все казалось ему хорошо, мило, прекрасно. И санки извозчика, и галки на снегу, и городовые с усатыми лицами, и собственное тело, в котором было бодрое и куда-то влекущее чувство. Ему было трудно уйти от Саши, и была одна минута, когда он чуть не назначили ей свидание, но, уже выйдя, он вспомнил и застыдился этого желания, хотя оно было приятно ему. И всю дорогу он вспоминал, как медленно и жгуче они целовались, и у него кружилась голова и напрягалось желанием тело.

Теперь он шел сумрачный и расстроенный.

«Отец говорит, что теперь это было бы слишком гадко… И я сам так думаю,– с удовольствием отметил он, что думает совершенно так, как умный и писатель отец.– А если теперь нельзя, то какое же право я имел целовать ее?.. Какое-то имел!.. Было приятно и ничуть не стыдно… А теперь стыдно! Неужели я в нее был влюблен тогда?.. Это глупости… Ведь, что там ни говори, она– публичная девка! И… не могу же я ее любить!»

Но ему было очень приятно вспоминать каждое слово и каждое движение Саши. Ее беленькое платье, такое чистое, пахнущее свежей материей, и так к ней шедшее, мелькало у него в глазах.

«Просто похоть!» – грубо подумал он, чтобы успокоить себя, и хотя всегда считал похоть дурным чувством, но это объяснение его успокоило, так страшна для него была мысль, что он мог бы влюбиться в бывшую публичную женщину, какова бы она ни была теперь.

«И надо кончить все это сразу… Папа прав совершенно! И какой я дурак, у другого бы это вышло просто, легко и красиво, а у меня вышло так грубо, стыдно… и сам я запутался некрасиво!.. Какой я несчастный! Почему мне ничего не удается?.. Ведь я хотел самого хорошего, а выходит грязь!.. А почему грязь?.. Это не потому, что я ее вытащил, и не потому, что я ее целовал в больнице… А почему же?– с отчаянием подумал Дмитрий Николаевич.– А потому, ведь, что на одну минуту я допустил возможность какой-то близости между собой и ею, допустил как будто… что я могу любить женщину, которая всем отдавалась… Я с нею как бы стал рядом, и вместо спасителя стал близким ей человеком!.. Вот и грязь!.. А ведь она в меня влюблена!– вдруг спохватился он с ужасом.– О, как это тяжело все! Надо кончить, надо кончить!.. Конечно, дам ей денег на машинку, на прожитие первых месяцев… И больше никто от меня не может ничего требовать!» – с ожесточением против чего-то, что смутно, но упорно-тоскливо стояло у него в груди, чуть не вслух проговорил Дмитрий Николаевич, подходя уже к дому, где жил студент Василий Федорович Семенов.

Семенов был болен чахоткой, а потому всегда сидел дома, и теперь встретил приятеля желтый и сумрачный от усилившегося к вечеру и от сырой погоды кашля.

– А, это ты,– сказал он, отворяя дверь.

В его комнате, несмотря на открытый отдушник, было сильно накурено табаком, от которого Семенов не отставал, хоть и был болен грудью.

– Опять куришь!– с дружеским и соболезнующим чувством сказал Рославлев, снимая шинель и шапку.

– Все равно…– неопределенно махнул рукой Семенов, и в его голосе не было иного чувства, кроме тупого равнодушия.

– Ну…– проговорил Рославлев, сел и, закуривая папиросу, сейчас же заговорил о том, что его занимало.

– Я к тебе по делу… а?

– Ну?– равнодушно протянул Семенов, морщась от мучительного приступа кашля, который он старался, напрягая грудь, удержать. Ему все казалось, что его болезнь, и кашель, и то, что он выплевывает мокроту, и его постоянно окровавленный, заплеванный платок возбуждают в людях не сострадание, как они стараются показать, а брезгливое чувство. Когда он кашлял или шел в переднюю выплюнуть мокроту, он чувствовал, что на него стараются не смотреть, отворачиваются, и сам себе он казался тогда грязным, противным, мокрым пятном, около которого даже стоять противно. И всегда в таких случаях он сознавал, что не виноват в болезни и в ее симптомах, что имеет право болеть, плевать, кашлять, что никто не смеет презирать его за это, и все-таки страдал и чувствовал страшную ненависть ко всем.

От Рославлева за три шага слышен был свежий, приятный запах холодного воздуха, принесенного со двора, и молодого, сильного человека. Этот бодрый и сильный запах входил в легкие Семенова и был приятен им и мучительно тяжел и ненавистен его, измученному болезнью и страхом смерти сознанию.

–  Ну? – повторил он и, не удержавшись, закашлялся, брызнув тонкими, запекшимися губами.

– О, черт!– с бесконечной ненавистью и к себе, и к кашлю, и к Рославлеву прохрипел он.

Рославлев, именно с тем чувством, которое подозревал Семенов, с брезгливой жалостью сильного и красивого к больному и безобразному, смотрел в сторону, но думал не о нем, а о том, как начать.

Когда Семенов перестал кашлять, отошел от плевательницы и сел на кровать, потирая грудь рукою, Рославлев заговорил:

– Помнишь, я тебе рассказывал о той проститутке, что…

– Помню,– ответил Семенов, вовсе не помня, сказал потому, что ему все хотелось перебить здоровый и красивый голос.– По проституткам ходишь…– зачем-то прибавил он.

Рославлев вскинул на него удивленными глазами и, не смущаясь, весело возразил:

– Нельзя…– все люди…– и, уже сказав это, вспомнил о болезни Семенова и неловко замолчал.

Молчал и Семенов, машинально крутя пальцами тощую и маленькую бородку.

– Ну, так что,– спросил он опять.

– Да,– оживляясь, заговорил Рославлев,– я ее оттуда взял и пристроил в приют этот… ну, а она… можешь себе представить, в меня влюбилась!

И при этих словах Рославлев вспомнил Сашу, такую чистенькую и свежую, какою он обнимал и целовал ее в больнице, и ему стало странно, что он о ней говорит «проститутка» таким смеющимся и легким голосом.

– Что же тут удивительного,– улавливая его презрительный тон и почему-то обижаясь за проститутку, точно за самого себя, возразил Семенов.– Ты ее «спас»… спаситель… хм!..

Рославлеву, хотя он был уверен, что это прекрасно и что он точно – спаситель, стало смешно и неловко.

– Нет, в самом деле,– смеясь, говорил он,– влюбилась…– И прежде, чем успел сообразить, прибавил:– и, знаешь, она просто прелесть какая хорошенькая!..

– И ты в нее влюбился?– усмехнулся Семенов, и усмешка у него вышла добродушная.

Рославлев сначала улыбнулся, но сейчас же и ответил:

– Глупости. Какая тут может быть любовь! Просто мне жалко стало, когда она руку поцеловала, ну и… вообще, она хорошенькая, и я же ее знал и раньше.

–Значит, ты и после «спасения» с нею «того»?– спросил Семенов с злой насмешкой.

– Не-ет, что ты!– искренно считая это гадким, сказал Рославлев и покраснел.

– Чего ж ты?

Рославлев замялся, с испугом припоминая то, что было между ним и Сашей в больнице.

– Да что… Я знаю, что это нехорошо!– доверчиво прибавил он, рассказывая Семенову уже все, что с ним случилось.

Семенов молчал и слушал, все так же покручивая тонкие волоски бесцветной бородки и так же удерживая кашель. И в этой комнате с затхлым лекарственным запахом, около маленькой и плохой лампы, в присутствии молчаливого больного человека, с озлобленным на все лицом, было так неуместно и странно то, что он рассказывал, что Рославлев замолчал и смотрел на Семенова.

– Василий Федорович!– позвала тонким голосом мещанка, хозяйка Семенова, из-за перегородки.

– Чего?– отозвался Семенов, не поворачивая головы.

– Чай будете пить?

– Давайте.

Послышалось звяканье посуды, скрипнула дверь, и тощая беременная женщина в платочке принесла синий чайник и другой,– белый, маленький, два стакана из толстого стекла и ситный хлеб. Пока она устанавливала все это на столе, студенты молчали.

– Сами заварите?

– Сам,– ответил Семенов.

Она ушла, натягивая концы платка на тяжелый, круглый живот.

Семенов достал чай и насыпал его в чайник. Рославлев внимательно смотрел на это и в душе у него было недоумелое и обидчивое чувство.

«Чего ж он молчит?.. Знает, ведь, как мне трудно было все высказать, и молчит!.. А, впрочем, чего я от него хочу?.. Он и не пойдет… Лучше просто написать… конечно, лучше написать!»

– Ну, что же ты скажешь?– неловко и против воли спросил он.

– Что?– равнодушно спросил Семенов.

– Да вот… насчет всей этой «истории»?– притворяясь улыбающимся и уже с досадой, весь наливаясь кровью и боясь, чтобы Семенов этого не заметил, пробормотал Рославлев.

– А что я тебе скажу?– сердито отозвался Семенов.– Глупости все это.

– Как?

– Да так… Я тебя и не понимаю вовсе: какого ты черта взялся за это дело и чего теперь мучаешься.

– Странное дело,– обидчиво возразил Рославлев.– Чего взялся?.. А ты бы не взялся?

– Нет,– упрямо сказал Семенов.

– Тем хуже для…– усмехаясь, сказал Рославлев.

– Нет, не хуже!– визгливо крикнул Семенов и вдруг опять мучительно и тяжело раскашлялся. Он хрипел, задыхался, плевался и отхаркивался, и все его тщедушное тело дрожало и извивалось.

Рославлев, не глядя на него, ждал, когда это кончится, и ему было досадно от нетерпения и невольно хотелось крикнуть: «Да перестань ты!..»

Семенов, тяжело дыша, замолчал, вытер наполнившиеся слезами глаза и холодный мокрый лоб и встал.

– Какое ты-то право имел ее «спасать»?– заговорил он, задыхаясь.– Подумаешь, спаситель!.. Спасители…

– Когда человек тонет…

– А другой по уши увяз, – с насмешкой перебил Семенов.– Скажи мне, пожалуйста, ты-то живешь добродетельно?

– Странное дело… сравнительно, – почему то смущаясь, пробормотал Рославлев.

– Сравнительно!..– визгливо передразнил Семенов.– Всякий человек сволочь, и ты сволочь и она сволочь. Ты сам, как и все, так же далек от идеала нравственной чистоты, как и она, а небось, если бы тебя спасать вздумали, ты бы даже в негодование пришел…

– Ну, это что!– протянул Рославлев,– можно все сравнять, а… все-таки она– публичная женщина, а я…

– А ты– человек, который этой публичной женщиной пользуешься!.. А впрочем и не в том дело… Скажи ты мне на милость, за что мы это так презираем эту самую «публичную женщину»? Что они… зло кому-либо делают?.. Ведь у нас воров, убийц и насильников всяких меньше презирают… Себя-то презирать трудно, так давай другого презирать за свои же… А впрочем и это не то,– перебил себя Семенов, махнул рукой и стал наливать чай.

– А, что?– глядя на него с удивлением, спросить Рославлев.

«Нет, его нельзя просить об этом!» – сказал он себе с досадливым чувством.

– Да что… ни к чему все это!– грустно проговорил Семенов и замолчал.

Рославлев помолчал тоже.

– Вот ты говоришь, кому они зло делают,– нерешительно заговорил он, подыскивая слова, чтобы высказать свою просьбу, и не находя их:– а сифилис разве не зло?

Семенов вдруг сдержанно и грустно улыбнулся.

– Болезнь, брат, всякая– зло, самое скверное зло… это я тебе скажу! И сифилис– зло… но только, если бы я мог,– вдруг опять озлобляясь, заторопился он, расширяя зрачки,– так я бы эту дрянь, которая слюнки распускает за всякой бабой, заражается, а потом еще и хнычет, и лечить бы не стал!..

«Нет, его нельзя просить»,– опять подумал Рославлев и встал.

– Ну, ты, брат, сегодня какой-то… Пойду я лучше на бильярде поиграю…

– И я тебе еще вот что скажу,– машинально подавая ему руку и не замечая, что он уходит, продолжал Семенов:– если люди хотят и считают нужным исправлять других, так это прежде всего– их собственное желание,.. ну, их собственная потребность там, что ли… А в таком случае не их должны униженно благодарить за это, а они должны прилагать все старания, чтобы еще удостоились другие исправляться-то по ихнему!.. Вот!

Рославлев, уже надевший шинель и фуражку, бессмысленно посмотрел на него и сказал:

– К чему это ты?

– Да ты же вот… сам лезешь с исправлениями и сам же…

– Да она сама попросила.

– Сама?.. Да ты же рассказываешь, что она в тебя влюбилась… Она… она у тебя счастья, человека искала… ей постоянное животное презрение опротивело… А ты что ей преподнес? Добродетель картонную… Да разве нужна добродетель несчастному человеку? Эх, вы!..

– Что ты говоришь, ей-Богу..?! – с досадой сказал Рославлев, уходя.

Но Семенов со злобой и с накипающими почему-то слезами жалости к самому себе пошел за ним в темную переднюю. Рославлев возился с калошами, а Семенов продолжал говорить.

– Неужели ты до сих пор не понимаешь, что добродетель нужна и хороша только сытому брюху!

– Слыхали мы это! – пробормотал Рославлев, которого начало тяготить это, непонятное ему, озлобление и хриплый, тонкий голос больного.

– Нет, не слыхали!– закричал Семенов со злыми слезами в голосе и размахивая руками.– А это правда! Я тебе это говорю… Я вот умираю и знаю это теперь… теперь меня никто не надует жалкими словами! Счастье нужно, здоровье нужно, не умирать нужно, а не… вот…

Рославлев взял его за пуговицу и, глядя ему в лицо сверху вниз, добродушно проговорил:

– Ну, счастье… Я тебя и хочу просить… Я больше всего хочу, чтобы она была счастлива…—

И лицо у него стало самодовольно-скромное.

– А ты женись на ней… любит тебя и женись!.. Вот и счастье… пока, на первый случай!..

– Глупости,– искренно и машинально засмеялся Рославлев,– а мне в самом деле кажется,

что она не на шутку того… Голубчик, пойди к ней завтра… она в больнице теперь сиделкой…

отдай ей деньги и скажи, что это от меня на машинку и там… А то, ей-Богу, невозможное положение получилось… Черт знает, что такое… Ведь не могу же я на ней в самом деле жениться!

Семенов молча посмотрел в его покрасневшее, пухлое и здоровое лицо.

– И какая же ты дрянь!– со страшной ненавистью задавленным голосом проговорил он.

– Что? – спросил, не расслышав Рославлев.

Он был почти вдвое больше Семенова, и от всего его здорового тела дышало страшной силой и самоуверенностью.

– Дрянь ты, говорю! – повторил Семенов, но против воли его голос был уже шутливый и игривый.

– Ну, пускай!– самодовольно и весело улыбнулся Рославлев. – А ты все-таки будь другом, устрой это дело… а?

Жидкие волосы прилипли к холодному лбу Семенова, ему было трудно стоять, жалко себя и стыдно того, что он сказал.

– Хорошо,– проговорил он и скосил глаза в угол.

Рославлев крепко и дружелюбно пожал ему руку.

– Ну, вот спасибо! А теперь я пойду… Так сходишь завтра?

– Схожу.

– Ну, до свиданья.

– До свиданья.

Рославлев отворил дверь и вышел на лестницу, оборачиваясь и улыбаясь Семенову. Дверь затворилась, и слышно было, как он медленно спускался вниз. Семенов остался один в полутемной передней. С минуту он стоял неподвижно и все больше и больше бледнел, а потом вдруг сорвался с места, выскочил на холодную лестницу и, перегнувшись всем телом через перила, сорвавшимся голосом, с невероятной злостью и презрением изо всех сил крикнул в пустоту:

– Сволочь проклятая!

Голос гулко задробился в пустых пролетах лестницы, а Семенов, дрожа всем телом и от пронизывающего холода, и от злого возбуждения, долго прислушивался, свесившись вниз, пока ему не стало чего-то жутко в этом пустом молчаливом месте, слабо освещенном плохими коптящими лампочками.

XII

Дежурная сиделка, измучившаяся за ночь, разбудила Сашу и прошла будить других. Было еще совсем темно, в окна проникал только слабый, тоскливый и тусклый серый свет, было сыро и холодно в огромном, остывшем за ночь, сыром здании. Вся дрожа так, что зубы дробно стучали, и чувствуя как все тело сжимается, покрываясь неприятными пупырышками, Саша торопливо оделась. На других кроватях тоже молча дрожали смутно видные в полумраке сиделки. Та, которая будила, не раздеваясь, повалилась на соседнюю кровать и сейчас же заснула; Саша видела ее бледное, казавшееся мертвым и синим при бледном свете, лицо, с замученными, впавшими щеками и темными веками.

Все еще дрожа и стараясь собственными движениями согреться и удержать дрожь, Саша пошла вниз, в столовую для служащих. Столовая была в подвальном этаже и в ней было еще холоднее и сырее и так темно, что горели электрические лампочки, подвешенные к низкому сводчатому потолку.

За таким же точно зеленоватым столом, какие были в приюте, Саша, торопясь и обжигая губы, напилась чаю, грея лицо и руки над горячим паром.

– Рук не отогреешь!– проговорила она.

Сидевшая рядом толстая и старая сиделка молча посмотрела на посиневшие руки Саши и равнодушно отвернулась.

«Экие все неприветливые!»– подумала Саша.– «Все тут такие!».

Она уже заметила это и поняла, что это оттого, что работа тут очень тяжелая, скучная, противная, и живут сиделки скучно, однообразно, постоянно друг у друга на глазах, среди однообразно мучающихся, тяжело пахнущих, капризничающих, однообразно умирающих людей.

«Ну, и жизнь!»– подумала она, вставая и относя свою кружку на место.– «Вот уж ни за что не осталась бы тут!.. А вон живут же, тут и стареют… ни света, ни радости! Господи… Кабы не Митенька, так бы и плюнула на все…»

– Козодоева, вас больная зовет!– сказала сиделка и прошла, звякая пузырьками.

Саша вздохнула, поправила волосы и пошла опять наверх по пустой, чересчур широкой и чистой лестнице, по которой странно-дико отдавались ее шаги.

В комнате больной баронессы было душно и не только тепло, а даже парно, как в предбаннике. Пахло лекарствами, духами, которыми душили в комнате, чтобы заглушить нудный, сладковатый и острый запах разлагающегося человека. Саше даже в голову ударило, когда она вошла в эту атмосферу из холодного коридора.

Баронесса лежала на спине, глядя на дверь запавшими больными и раздражительными глазами; уголки губ у ней всей опускались, и она судорожно, болезненно-торопливо перебирала по одеялу тонкими пальцами. На той груди, которую ел рак, не поддававшийся операциям, лежал пузырь со льдом, обернутый полотенцем.

– Господи,– капризным страдающим голосом встретила она Сашу,– вас не дозовешься… Эта дура ничего не умеет… Я всю ночь не спала… Льду дайте… Поверните меня-а…

Ее слабый, нудный голос капризно звенел Саше в ухо, когда она, подсунув руки под странно тяжелое, вялое тело баронессы, поднимала его на подушки.

– Выше… еще… Господи, да больно же… еще…

От мокрой больным потом рубашки ее пахнуло в рот и лицо Саши тяжелым запахом. Простыни под ней сбились и были горячие, противные.

– Чаю хотите или молока принести?– спросила Саша, запыхавшись от усилий и поправляя разбившиеся волосы.

Баронесса не сразу ответила, в упор глядя на нее злыми от болезни, темными глазами.

– Молока?– повторила Саша.

– Ах, да конечно же! Вы же знаете, что я пью по утрам!– раздражительно ответила баронесса.

Саша промолчала и пошла за молоком.

«И ни чуточки мне ее не жаль,– подумала она о баронессе, сходя с лестницы:– она и здоровая, должно, такая же злая была…»

Первый день Саша жалела баронессу и ей казалось страшно и странно, что вот эта женщина больна, что у нее гниет тело и она скоро умрет, но тяжелая и противная забота возле нее скоро притупила это чувство, и, как те два седые мужика в белых фартуках, которые равнодушно протащили навстречу Саше белые носилки для кого-то умершего ночью, протащили, ругаясь между собой из-за какой-то простыни, Саша уже совершенно машинально ухаживала за больной, переворачивала ее, носила посуду, кормила, думая совсем не о ней, а о себе.

Молоко уже скипело и Саша пошла назад.

– Неужели вы не можете скорее… О, Госсподи,– чуть не скрежеща зубами, встретила ее баронесса, с ненавистью бесконечной зависти больного и несчастного человека к здоровому и счастливому тем.

– Чего уж скорее, – досадливо пробормотала Саша.

– Не смейте грубить мне! – взвизгнула баронесса.

Саша промолчала.

– Опять молоко… сколько раз кипело?

– Два.

–  Неправда… врете… вскипятите еще раз.

– Да, ей-Богу, два,– улыбнулась Саша.

– А я говорю нет… как вы смеете спорить. Я говорю прокипятите еще раз…

Саша пошла вниз.

День понемногу рассветал, и в коридорах стало светло и тепло. Сквозь огромные окна полились целые потоки солнечных лучей, но больница не замечала их, наполненная своей тошной, тяжелой умирающей жизнью. И Саша не замечала этого света и тепла, делала тяжелое безрадостное дело, поднимала больных, кормила, давала лекарства, потом обедала внизу в подвальной столовой.

После обеда она поссорилась со своей больной.

– Дрянь!..– кричала баронесса, захлебываясь слезами и бессильной злостью.– Как вы смеете мне грубить! Вы знаете, кто я и кто вы!..

Саша испугалась и обиделась. С тех пор, как она ушла из публичного дома, никто не кричал на нее так, и ей уже казалось, что и никогда никто не будет ее ругать, что никто не имеет теперь на это права.

В этом резком крике ей вдруг послышались те же самые обиды, которыми осыпали ее в прошлой жизни, и ей показалось на мгновение, что она опять сидит на полу, закрываясь руками, а на голову и спину ее больно сыпятся удары «тетеньки».

И когда вдруг больная притихла, побледнела и, прищурив глаза, как-то хитро и упрямо толкнула ее костлявым и слабым кулаком в плечо, Саша сразу заплакала и, закрывая лицо руками ушла.

– Господи, Боже мой,– прошептала она:– хоть бы скорее вырваться в настоящую жизнь!.. Что ж это такое… Митенька, мой милый! Что ж ты…

И она сама не знала, чего ждала от него.

Так прошел день, тяжелый, скорбный, и скучный.

Совсем перед вечером сиделка пришла и позвала Сашу.

– Там вас спрашивают.– сказала она.

– Пришел! А я-то… глупая!– чуть не вскрикнула Саша и почти бегом, легкая и радостная, вся замирая от любви и ожидания чего-то невероятно радостного, светлого, побежала по коридору.

Семенов в худом длинном сюртуке, прорванном под мышками, и с шапкой в руках стоял в коридоре.

– Вы– Козодоева?– спросил он сердито, сердясь вовсе не на нее, а на увеличившуюся в этот день одышку и боль в груди.

– Я, – ответила Саша с размаху останавливаясь перед ним.

–  Я к вам от Рославлева,– сказал Семенов.

– Ах, пожалуйста,– почему-то сказала Саша и покраснела.– Они не больны? – тревожно прибавила она.

– Нет, здоров… должно быть,– сердито ответил Семенов и закашлялся.

Саша молчала.

– Рославлев просил меня сказать вам, что он теперь уезжает и, вероятно, долго не будет… то есть не то, а просто… вот вам тут деньги, – сквозь кашель со злостью выкрикнул Семенов, не глядя на Сашу и доставая из кармана пакет, который он сам тщательно склеил утром,– и если вам тут не нравится, так он похлопочет… место в магазине портнихи, мадам Эльзы, что ли…

Саша молчала. Семенов с удивлением взглянул на нее и стоял, неловко протянув деньги.

Было так тихо, что слышно было как ходил кто-то, шаркая туфлями и звонко плюя куда-то.

– Возьмите деньги,– сердито проговорил Семенов.

У него кружилась голова от слабости и в ушах звенело, и ему уже не было дела ни до кого и ни до чего на свете, кроме тупой, ноющей боли в груди.

Саша взяла.

– Больше ничего?– спросил Семенов.

– Ничего,– только прошевелила губами Саша.

Семенов помолчал.

– Ну, прощайте.

– Прощайте.

Семенов пошел прочь, согнув спину и покашливая.

Саша долго и тихо стояла и смотрела в спускающуюся с лестницы худую, потертую спину студенческого сюртука; потом положила деньги в карман и пошла в «дежурную» комнату. Там она прилегла на кровать и сжалась в комок, точно стараясь, чтобы никто ее не видел.

– Больны, Козодоева?– спросила сиделка.

– Неможется,– тихо ответила Саша.

–  Долго ли тут заболеть!– с ненавистью к кому-то проговорила сиделка.– Так я за вас поставлю дежурную, а вы полежите. Градусник поставьте.

– Хорошо,– покорно ответила Саша.

На этой кровати с маленькой, жесткой кожаной подушкой, которую она помнила всю жизнь, Саша пролежала весь вечер и ночь.