Текст книги "Бунт"
Автор книги: Михаил Арцыбашев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
V
Следующий день был приемным днем во всех больницах, и почему-то его сделали приемным и в приюте.
Небо посветлело, солнце ярко светило в окна, так что, казалось, будто на дворе радостная весна, а не гнилая осень. Было так много света, что даже на угрюмые мутно-зеленые столы и табуреты было приятно и легко смотреть. Чай пили в общей комнате, пили чинно и молча, потому что боялись надзирательницы, у которой было много испорченной желчи.
Но Саше казалось, что так тихо и чинно вовсе не потому, а оттого, что здесь, в этой совершенно иной жизни, так и должно быть: светло, тихо и чинно. И все это ужасно нравилось Саше, даже возбуждало в ней чувство восторженного умиления. Глаза у нее поминутно делались влажными и тихо блестели.
«Господи, как хорошо-то…»
А когда Саша вспомнила те радостные и светлые думы, которые передумала она в эту «великую» (именно так, как называла она всегда ночь под светлое Христово Воскресение, Саша назвала себе первую ночь, проведенную в приюте), ей стало так радостно, что она начала тихо и широко улыбаться навстречу полному золотой пыли солнечному лучу, падавшему через всю комнату блестящей полосой.
Но в ту же минуту она поймала на себе пристальный и колючий взгляд надзирательницы, вдруг загадочно прищурившейся, и смутилась так, что даже испугалась. Густой румянец стал разбегаться по ее молодому и еще совсем свежему лицу.
«Чего обрадовалась?» – с грустью, откуда-то вынырнувшей незаметно для нее самой, подумала Саша, стараясь не глядеть по сторонам.– «Уж и забыла… подумаешь!.. Так тебе и смеяться… сидела бы, коли уж Бог убил».
И как будто в столовой стало темней, скучно и глухо, и золотой столб пыли куда-то пропал.
«Исправляющаяся! – с иронией думала надзирательница, машинально помешивая ложечкой жидкий простывший чай и не спуская с Саши злого и презрительного взгляда.– Мысли-то их в комитет бы представить!.. У, дурачье!– подумала она о комитетских дамах.– Да этих потаскух хлебом не корми… Разве могут они не то что оценить, а хотя бы понять смысл этих забот о них общества?– вдруг поджав губы, мысленно произнесла она где-то слышанную, очень ей понравившуюся и не совсем ясно понимаемую фразу.
И потом ей почему-то страстно захотелось схватить Сашу за косу и дернуть по полу так, чтобы в пальцах клочки волос остались.
«Тварь подлая…. не спасать тебя, а в остроге сгноить!..»
После чаю все сразу заторопились и, еле сдерживаясь, чтобы не побежать, разошлись по комнатам, стали шушукаться и хлопотать.
Саша сидела возле своей кровати, к жесткому коричневому цвету и мертвым прямым складкам которой она все не могла привыкнуть, и смотрела с удивлением и любопытством, как прихорашивались ее товарки. На них оставались те же странные неуклюжие платья, но все как-то подтянулись: талии стали тоньше, платья опрятнее застегнулись. Блондинка с красивым голосом взбила чуб и стала прелесть какой хорошенькой, а женщина с животом украсила свои бесцветные жидкие волосы голубой ленточкой. И эта ленточка наивно и робко, не в такт ее движениям, болталась у нее на голове.
«Вовсе не хорошо!» – мелькнуло в голове у Саши.
Блондинка улыбнулась, поймав ее взгляд на голубую ленточку.
Саша ответила радостной улыбкой.
– Какая вы хорошенькая!– с искренним восторгом сказала она.
– Правда? – коротким горловым смешком возразила блондинка.
– Ей-Богу!– улыбнулась Саша.– Только платье бы вам другое… и совсем бы красавицей стали… У меня одно было, красное, и вот тут…
Саша подняла руку, чтобы показать, но вдруг вспомнила, разом замолчала и, растерянно мигая, потупилась.
«Разве можно про это вспоминать?» – укорила она себя, с усилием подавляя в себе жалость о красном платье и желание рассказать о нем.
Блондинка не поняла Сашу и хотела переспросить, но в это время дверь отворилась, надзирательница на мгновение всунула желтую голову в комнату и отрывисто выкрикнула, точно скрипнула дверью:
– Полынова… к вам…
Полыновой оказалась женщина с большим животом. Должно быть, она, хоть и нацепила ленточку, никак не ожидала, что к ней придут. Она сильно и болезненно вздрогнула и как-то вся бестолково засуетилась, хватая руками и обдергивая ленточку и платье. Ее невыразительное длинное лицо побледнело, а тусклые голубенькие глазки выразили-таки растерянность и жалкий испуг.
– Ну?– крикнула надзирательница, и голова ее выскользнула.
Полынова, путаясь и торопясь, ушла за нею, все с тем же испуганным лицом, и Саше показалось, будто она перекрестилась на ходу, быстрым и мелким движением.
– Пришел-таки, – с выражением и сочувствия и насмешки, сказала блондинка.
Рябая отозвалась равнодушным басом:
– Все один черт… Не женится он… охота ему!.. А она– дура!
Тут только Саша заметила, что одна эта рябая и не думала прихорашиваться, а неподвижно сидела на своей кровати, придавив ее каким-то странно тяжелым телом.
Опять отворилась дверь и опять скрипнул сухой голос:
– Иванова.
Блондинка встала и засмеялась.
– Вы чего радуетесь? – сухо и недоверчиво спросила надзирательница.
Ее всегда злило и даже оскорбляло, когда эти женщины, которых она считала неизмеримо ниже себя и недостойными даже дышать вольно на свете, радовались или хоть оживлялись.
Но блондинка, не отвечая и все смеясь, поправила на себе волосы и пошла из комнаты.
Потом вызвали Сюртукову, ту самую толстую и дурнорожую женщину, которая ночью храпела, и Кох, бледную тощую девушку с бородавкой на длинной шее. Они ушли, и в комнате стало совсем пусто и тихо. Воздух был чистый, и всякий звук раздавался чересчур отчетливо и дробно, еще больше усиливая тишину и пустоту.
Рябая неподвижно сидела спиной к Саше, и по ее широкой обтянутой толстой спине нельзя было догадаться, дремлет она или смотрит в окно…
Саша почему-то стеснялась двигаться и тоже сидела тихо. Было что-то странное и тоскливое в этой неподвижности и тишине двух живых людей, в этой светлой и чистой комнате. И Саша начала томиться неопределенным тяжелым чувством.
Она стала припоминать то, что думала ночью, но оно не припоминалось, вставало бледно и бессильно. Саша старалась уже насильно заставить себя испытывать то радостное и светлое чувство, которое так легко и всесильно охватывало ее душу, притаившуюся в темноте под жестким темным одеялом. Но вокруг было светло бледным, ровным светом и пусто молчаливой пустотой, и в душе Саши было так же бледно и пусто. Саша поправилась на кровати, сложила руки на коленях, потом стала крутить волосок, потом тихо и осторожно зевнула, и ей становилось все тяжелей и скучней.
Рябая зашевелилась и не поворачиваясь спросила:
– А к тебе придут?
Голос ее раздался сипло и глухо.
Саша вздрогнула и поспешно ответила:
– Не знаю…– и удивилась.
«Кто ко мне придет? – вдруг с тихой жалобной грустью подумала она, и как-то ярко и мило ей вспомнились Полька Кучерявая, рыжая Паша и другие знакомые лица. Она вздохнула.
Рябая что-то тихо сказала.
– Чего?– робко переспросила Саша.
– Ко мне-то придти некому… я знаю,– повторила рябая с странным выражением не то злобы, не то насмешки.
Саша, широко и жалобно раскрыв глаза, смотрела в ее широкую спину и не знала что сказать.
– У вас родных нет… значит? – неуверенно пробормотала она.
Рябая помолчала.
– Как нет… сколько угодно… Купцы, богатые, родные братья и сестры есть…
– Почему ж они?..
– Потому…
Рябая оторвала это со злостью и замолчала.
А тут дверь опять скрипнула, и когда Саша быстро обернулась, желтая голова смотрела прямо на нее. Что-то в роде какой-то смутной, совсем неопределенной, но радужно радостной надежды вздрогнуло в груди Саши.
– Козодоева… к вам…– проговорила надзирательница.
Саша даже вскочила и сердце у нее забилось. Но ей сейчас же представилось, что это ошибка.
– Ко мне?– срывающимся голосом переспросила она, странно улыбаясь.
Перед нею промелькнули все знакомые лица из публичного дома.
– Да уж к вам,– неопределенно возразила надзирательница и не ушла, как прежде, а ждала в дверях, пока Саша пройдет мимо нее.
Лицо у нее было такое, точно она Сашу увидала в первый раз и чему-то удивлялась и не доверяла. А Саше, во все время, пока она шла по коридору, казалось, что вот-вот она сейчас крикнет ей: «Куда?.. А ты и вправду думала, что к тебе пришли?.. Брысь на место».
Но надзирательница шла сзади молча, сильно постукивая задками туфель.
Совсем уж робко и нерешительно Саша вошла в отворенную дверь приемной и в первую секунду ничего не могла разобрать, кроме того, что в приемной три окна, стоят черные стулья, блестит пол и в комнате много людей.
Но сейчас же ей кинулся в глаза студенческий мундир и знакомое лицо. Будто ее качнуло куда-то, все смешалось в глазах, вздрогнуло и мгновенно разбежалось, оставив во всем мире одно, слегка красное, чудно-красивое и бесконечно милое, улыбающееся лицо над твердым синим воротником.
Студент неестественно улыбался и сделал несколько шагов ей навстречу.
– Здравствуй… те,– сказал он нерешительно.
Саша хотела ответить, но задохнулась – и только, и то как сквозь туман, поняла, что он протягивает ей руку. Неумело и растерянно она подала свою, и ей показалось, будто она пролежала себе руку, так неловко и трудно было ей.
– Ну, что ж… сядемте…– опять сказал студент и первый отошел в угол и сел.
Саша поспешно села рядом с ним, но как-то боком. Ей было неудобно, а скоро стало даже больно, но она не замечала этого.
Все смотрели на нее и на студента с любопытством и недоумением, потому что к приютским, бывшим проституткам, никогда не приходили такие люди. Одна блондинка Иванова улыбалась и щурила глаза на красивого студента.
Студент, смущенно и из всех сил стараясь не показать этого, смотрел на Сашу и не знал с чего начать, у него даже мелькнула мысль:
«Чего ради я пришел?..»
Но сейчас же он вспомнил, что делает благородное, хорошее дело и ободрился. Даже привычно-самоуверенное выражение появилось на его лице.
– Ну, вот вы и на новом пути!..– слишком витиевато начал он, почти бессознательно всем, и голосом, и складом фразы, и слегка насмешливым и снисходительным лицом, подчеркивая для всех, что он, собственно, ничего не имеет и не может иметь общего с этой женщиной, а то, что он пришел сюда, есть лишь каприз его, бесконечно чуждого всяких предрассудков «я». И ему все казалось, что это недостаточно понятно всем, и хотелось доказать это.
Саша в некрасивом странном платье, не завитая и не подрисованная, казалась ему незнакомой и гораздо хуже лицом и фигурой.
– Да,– сказала Саша таким голосом, как будто у нее во рту была какая-то вязкая тяжелая масса.
– Ну… это очень хорошо,– еще громче и еще снисходительнее сказал студент, разглядывая Сашу, и почувствовал, что ему как будто жаль, что Саша так погрубела и подурнела.
«А впрочем, она и сейчас хорошенькая»,– утешающе подумал он и, поймав себя на этой мысли, с болью рассердился:– «ка-акой, однако, я подлец!»
Эта мысль была не искренна, потому что он глубже всего на свете был уверен, что он не подлец, но все-таки и ее было достаточно, чтобы он стал проще и добрее.
– Если вам что-нибудь понадобится, вы скажите,– заторопился он,– то есть напишите… потому что я, может быть… не скоро… или там… я вам дам адрес… на всякий случай… вот…
Он торопливо достал очень знакомый Саше кошелек и достал из него карточку.
Саша робко взяла ее и держала в руке, не зная, куда ее деть и что говорить.
– Спасибо…– пробормотала она.
«Дмитрий Николаевич Рославлев»,– прочла она машинально одними глазами.
И вдруг, точно кто-то ударил ее по голове, Саша с ужасом подумала:
«Что ж я… ведь он сейчас уйдет!»
И, торопясь и путаясь, заговорила:
– Я вам очень, очень благодарна… потому как вы меня… из такой жизни…
– Ну, да, да… – заторопился студент, весь вспыхивая, но уже от хорошего чувства, приятного и просто гордого. – Вы поверьте… что я вам искренно желал добра и… желаю, и всегда готов…
«Что собственно готов?»– подумал он, и против его воли вдруг такой ответ пришел ему в голову, юмористический и циничный, что ему стало стыдно и гадко.
«Нет, я ужасный подлец!»– с искренним отчаянием, но еле-еле удерживаясь от невольной улыбки, подумал он, и это чувство было так мучительно, что он, сам не замечая того, встал.
Саша тоже встала торопливо, и лицо у нее было убито и жалко.
«Уйдет, уйдет… дура… Господи!»– с тоской пронеслось у нее в голове.
Она всем существом своим чувствовала, что надо что-то сказать, что-то необычайное, и совершенно не знала, что.
Но в эту минуту ей казалось, что если она не скажет этого и он уйдет, то тогда уж все куда-то исчезнет, будет что-то пустое и мертвенно-холодное.
– Так вы если что-нибудь… там подробный адрес,– бормотал студент и протягивал руку, как-то слишком высоко для Саши.
Саша дотронулась до его руки холодными пальцами и еле перехватила желание схватить эту руку обеими руками и изо всей силы прижаться к ней.
– До свиданья,– проговорил студент.
– Прощайте,– ответила Саша и спохватилась:– до свиданья…
И побледнела.
Студент нерешительно, оглядываясь на нее, пошел из комнаты.
Саша пошла за ним. Они вышли в коридор и на лестницу.
– Так вы… – начал студент и замолчал, заметив, что повторяет одно и то же.
Вдруг Саша схватила его за руку и, прежде чем он успел сообразить, прижала к губам, опустила немного и опять, крепко прижавшись мягкими влажными губами, поцеловала.
– Что вы!– вспыхнул студент.
Это было новое, стыдное и приятное ощущение.
– Козодоева! Вы куда?– крикнула сверху надзирательница.– Этого нельзя!
От негодования у нее вышло: «нельса!»
– Я… еще приду… непременно приду! – весь красный и растерянный, почему-то ужасно боясь надзирательницы, торопливо пробормотал студент, сильно пожимая руку Саши.
Саша молчала и глядела на него бессмысленно блаженными мокрыми глазами.
– Ступайте назад! – крикнула надзирательница.
Когда студент шел по улице, у него было какое-то странное чувство, будто он сделал не то, что было нужно, и в душе у него была чуть-чуть тоскливая тревожная пустота; то же самое чувство, которое было у Саши, когда она отошла от Любки, плакавшей за роялем. Но у него это чувство было мучительнее и сознательнее.
«Но ведь я же поступил с нею хорошо… вообще… и никто, – с удовольствием подумал он, – из моих… знакомых не сделал бы этого!»
И это соображение, бывшее искренним и уверенным, обрадовало и успокоило его.
VI
Как у громадного большинства мужчин любовь начинается с физического влечения, так у женщин она проявляется идеализацией достоинства мужчины. И чем женщина более угнетена и обижена нравственно, тем больше склонна она к идеализации и любви. Если женщины дурного поведения редко любят искренно, то это только оттого, что мужчины подходят к ним так, что не остается места ни для какого чувства, кроме самого грубого ощущения. И у тех из них, которым не пришлось любить до своего падения, именно после него способность к идеализации и любви вырастает в более чистом и сильном виде, чем у так называемых порядочных женщин, ожидающих себе мужа постоянно и постоянно треплющих свою душу в попытках любить.
Как только студент принял живое, человеческое участие в Саше,– такое, какого ей недоставало в жизни, так сейчас же забитая потребность любви вспыхнула в ней с захватывающей силой и вылилась в бесконечно покорное обожание этого человека, как самого лучшего в мире. Все в нем, от голоса, прически, мундира до смысла слов и поступков, казалось Саше невыразимо прекрасным, благородным и вызывало в ней сладкий, умиленный, всю душу вытягивающий восторг…
В приемную она вошла, шатаясь, как пьяная, все с тем же бессмысленно-блаженным лицом, почти не слыша, что выговаривает ей надзирательница.
– Это черт знает что такое! Вы, кажется, воображаете, что вас взяли сюда исключительно для вашего удовольствия? Для своих любвей можно было и не покидать… вашего прелестного института!– со злобой и насмешкой кричала надзирательница.
В приемной по-прежнему было много людей, и они опять мелькнули, как-то не попав в сознание Саши, но когда она уже была в дверях, раздался такой дикий крик, что Саша остановилась как вкопанная.
Все поднялось и засуетилось.
– Подлец ты! Подлец!– истерически кричала худая и бледная, с отвисшим толстым животом Полынова.
Ее жидкие волосики водянистого цвета растрепались, голубая ленточка свалилась на лоб, а лицо пошло красными пятнами. В решительном исступлении, она всем телом кидалась на приземистого мужчину в черном сюртуке и все вытягивала длинные крючковатые пальцы к его черноватому лицу с бегающими бойкими глазами. Мужчина в сюртуке слегка отстранял ее локтем, вовсе не смущался, хотя и притворялся смущенным, и даже как будто был рад скандалу.
– Полегче, полегче-с… потише, Авдотья Степановна! Помилуйте-с… здесь не полагается!– насмешливым говорком произносил он, отступая к двери.
– Изверг!
– Что? Что у вас такое? Это что за безобразие? Полынова! Как вы… молчать!..– кидаясь к ним, закричала надзирательница.
– Не могу я молчать!– отчаянно завопила Полынова.– Он… он меня погубил, проклятый! Он мне сам говорил: «брось эту жизнь, я тебя обзаконю,..» деньги взял!
– Какие деньги?– вскинулась надзирательница.
Вокруг стеснилась толпа, многие даже на стулья повставали, чтобы лучше видеть.
Мещанин в сюртуке немного смутился, нос у него закраснел, а глаза забегали низом.
– Это так можно все говорить!– пробормотал он, оглядываясь кругом исподлобья.
– Какие деньги?.. Мои!.. Кровные триста рублев! Как одна копеечка… – хлипающим голосом и все нелепо шевеля пальцами перед лицом мещанина, точно желая вцепиться ему в бороду, которая была скверно выбрита, вопила Полынова.
– Он взял у вас триста рублей? Когда?
В толпе послышались и смеющиеся и негодующие голоса.
– Он, проклятый… жениться обещал… с тем и деньги взял! Ты, говорит, в исправительное, чтобы скверну… скверну очистить… а я на эти деньги торговлю… а опосля… Обманул!– вдруг пронзительно закричала Полынова и как-то сразу, всплеснув руками, как мешок, осела на пол к ногам обступивших людей.
– Ай, батюшки!
– Вот так история!
– Ты это что же, голубчик!– беря мещанина почти за ворот черного сюртука, с сердитой веселостью спросил полный, хорошо одетый, с пушистой, светлой бородой господин, тот самый, который пришел к Ивановой.
Мещанин злобно оглянулся и вывернулся движением скользких тонких лопаток.
– Вы не хватайтесь!– угрожающе пробормотал он.– Я за их поклепы не ответствен… Жениться я, может, и точно хотел… Это что говорить… Потому как питал я такое чувство… А… все, значит, смеются: ты на такой женишься!.. тоже при своем самолюбии… Нам тоже нежелательно!..
Полынова, сидевшая на полу с тупым и ошалевшим взглядом, вдруг сорвалась и изо всей силы вцепилась в полу его сюртука, но мещанин ловко отскочил, и Полынова звонко шлепнула худыми ладонями по гладко крашенному полу.
– Прокл…– прохрипела она, стоя на четвереньках.
– Да деньги-то ты взял?– настаивал господин с бородой.
Но мещанин вдруг нахохлился.
– А вам что?– вызывающе ухмыльнулся он. – Вы видели? А не видели, так и соваться нечего!.. Да если бы и отдали они свой капитал кому, так в том их добрая воля… Как любимши, я им, может, больше, чем на триста рублев, денег переносил…
– Врешь, врешь, подлец!– захрипела, теряя голос, Полынова.– Сам с меня тянул… проклятый!..
Вдруг она замолчала, стиснула зубы и уставилась на всех таким странным, наивно-удивленным взглядом, что от нее отшатнулись, и даже мещанин опасливо замолчал…
– Чего ты?– спросила Иванова наклоняясь.
Зубы Полыновой стучали, она судорожно разводила руками по полу и вдруг ухватилась за живот и закричала тоненьким пронзительным голосом.
– Да она рожает!– крикнул кто-то и совершенно глупо захихикал.
Сразу все заговорили и задвигались. Послышались советы, сожаления, и кто-то побежал зачем-то за водой. Господин с бородой хотел опять захватить за шиворот мещанина, но тот плюнул, надел шапку тут же в комнате и с обиженным видом пошел вон.
– Это уж Бог, знает что такое!– возмущенно бормотал он.
Подымавшийся снизу по лестнице дворник тупо посмотрел ему в спину.
VII
К вечеру, когда все мало-помалу успокоилось, когда зажгли огонь и все разошлись по своим комнатам, Саша сидела на своей кровати с хорошенькой Ивановой. Сюртукова опять, хоть и не полагалось спать раньше времени, тихо похрапывала, опершись головой на столик. Рябая неподвижно сидела спиной к Саше, но по ее спине Саша и Иванова чувствовали, что она их слушает. Кох в дальнем углу шила что-то у свечки. Было тихо.
– Мы в этой палате, – говорила Иванова, смеясь одними глазами,– все «новенькие», которые еще к делу не пристроены, а то у них тут скоро… Даром кормить не будут…
– А вы как сюда, душенька, попали?– робко спрашивала Саша и сама удивлялась, какая она тут стала тихая и ласковая.
– Да так,– весело засмеялась Иванова, встряхивая волосами:– надоело по улицам шляться… устала… Поживу тут, отдохну… Как к работе приставят, уйду.
– Куда?– еще робче спросила Саша.
Ей было странно и даже неприятно слышать, что и отсюда уходят.
– Да куда… Туда, откуда и пришла! – звонко и нисколько не смущаясь, ответила Иванова.
Саша смотрела на нее с недоумением.
– Чего ж вы удивляетесь? Неужто ж мне и вправду здесь исправляться? – делая комически большие глаза, спросила Иванова.
– А зачем же вы и пришли, как не для того.
– Да уж не за исправлением!.. Бог с ними, что у них святости отбирать… Самим им она очень пригодится… Вас кто принял?
– Дама… красивая такая… брюнетка… не знаю…
– Фон-Краузе, – глухо отозвалась рябая, не поворачивая спины.
– То-то и есть,– засмеялась Иванова, как показалось Саше, даже радостно:– у этой Краузе любовников не оберешься… а тоже… исправляет… Ну их к черту!.. Все они один другого грешней, коли правда, что есть грех на свете!..
– Ну-у…– недоверчиво протянула Саша, но ей приятно было слышать и охотно верилось этому.
– Вот и ну!.. С ихними же мужьями мы гуляем, пока они нас спасают! У этой Лидки Краузе, что ни туалет, то и тысяча, а для спасения… Ради мужчинок же одеваются да оголяются, а что денег за это не берут, так только потому, что свои есть! Спасают!.. Было бы от чего!..
– Да как же, – застенчиво пожала плечами Саша.
– Что, как же?.. Лучше бы от голода да от тоски спасали, когда я в магазине платья шила, целый-то день спины не разгибая… за четыре рубля в месяц! – со странным для ее мягкого красивого личика озлоблением говорила Иванова.
– Я тоже в магазине была прежде,– с тяжелым вздохом проговорила Саша.
Иванова помолчала.
– Исправляться… было бы хоть для чего,– заговорила она, глядя в сторону:– ну, вот я исправлюсь… ну… а дальше что?
– Честная будете, – с убеждением проговорила Саша.
Иванова с веселым озлоблением всплеснула руками.
– Эк, радость!.. Да я тогда и была честная, когда голодала… Так от честности я и на улицу пошла!.. Потому всякому человеку жить хочется, а не… Что ж, я скажу, правда– и на улице не мед, я и не радовалась, когда на улицу пошла… А все-таки… Я вот, говорят, хорошенькая!– улыбнулась Иванова.
– Очень вы хорошенькая,– с умилением сказала Саша.
– Вот… чудачка вы!.. Так, ведь, красота– дар Божий, говорят… счастье… Что ж мне с этим счастьем так бы и сидеть да думать: сошью вот это, а там надо юбку для офицерши перешить, а потом лиф кончать, а потом еще… что принесут, а там состарюсь, все лифы перешивать буду… и так до могилы… и в могиле, должно быть, по привычке пальцами шевелить буду… А там на кресте хоть написать: честная была, честная померла,– извините, что от этого никому ни тепло, ни холодно!.. Ха!
Саша молчала. Ей было грустно, точно померкло что, а в то же время стало и легче на душе.
Иванова помолчала опять, а когда заговорила, то голос у нее был нежный и мечтательный.
– Я понимаю, если всю эту муку есть для кого терпеть… или там задача в жизни какая есть… А нам ведь только и радости в жизни– нацеловаться покрепче!..
– Будто?– отозвалась рябая так неожиданно, что Саша вздрогнула.
– Да, может быть, у кого и другие радости есть, ну… и слава Богу– его счастье!– радуйся и веселись!.. А какая у меня, например, или вот у нее,– показала она на Сашу,– или у Кох…
Кох опустила работу на колени и смотрела на них тупо и скучно.
– А?
Рябая молчала.
– И кто от меня может требовать, чтобы я, дура темная, свою одну радость– красоту и молодость засушила так… ради спасения одного?.. Ты мне укажи, для чего, для кого, дай такое, чтобы я от спасения моего так вот прямо и радость почувствовала, чтобы мне, спасшейся, жить легче стало! Вот!.. Таких, чтобы так, для Бога, вериги носили, может, на всем свете два, три, да и те не здесь, а где-нибудь на Афоне спасаются… А всем…
В это время отрывисто звякнул и задребезжал колокольчик в коридоре…
И сейчас же Кох встала, аккуратно сложила шитье и стала стлать постель. Проснулась и Сюртукова, и рябая тоже встала, потягиваясь.
– Ну, вот и бай-бай!– засмеялась Иванова.– Черти, электричества жалко!
– А мне спать-то еще неохота,– не поняв, сказала Саша:– посидите душенька.
Иванова с насмешкой на нее посмотрела.
– Неохота!.. Мало ли чего тут неохота!.. Такой тут порядок. Что, не нравится? Ложитесь, а то Корделия наша придет!..
– Чего?– не разобрала Саша.
– Кордeлия, Корделия Платоновна… надзирательница наша,– пояснила Иванова.
– Пора спать, – сказала в дверях скрипучая дама.
– Сейчас,– вяло отозвалась Иванова.
Через минуту уже все лежали под несгибающимися твердыми одеялами. Кох сейчас же захрапела.
– Ишь, дьявол добродетельный! – со злостью сказала о ней Иванова.– Ско-олько в ней этой самой добродетели!
Электричество разом потухло. Раскалившаяся дужка еще краснела в темноте, и слышно было слабое придушенное сипение.
А когда это сипение затихло и воцарилась совсем мертвая тишина, робкий голос, который самой Саше показался странным, произнес во мраке:
– А если у меня есть для чего… это самое?…
– Дура!– отозвался с непоколебимым презрением сиплый и глухой бас.
