Текст книги "Бунт"
Автор книги: Михаил Арцыбашев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)
VIII
Саша притихла. Опять по давешнему через окна падали на потолок полосы колеблющегося света, было темно и тихо.
Саша смотрела в темноту под соседней кроватью, а перед нею роем кружились и плавали лица, образы и мысли дня. И уже совершенно определенно и понятно ей дорогим выплывал образ студента Дмитрия Николаевича.
«Имечко какое милое,– думала Саша:– Митя… Митенька… А что ж, и правда: все мы одинаковые… и та, что по-французски смеялась, и Полынова… все одно! У каждого грех есть и каждый может свой грех перед Господом замолить, перед людьми исправиться… Ну, была девкой… что ж… буду честная, как все… не грешней! И коли он меня и вправду любит»…
«А любит?»– вдруг с испугом спросила она себя и побледнела.
«Не любил, так и не хлопотал бы… А может, из жалости?.. Нет, сам говорил, что цены мне нет, что– красавица… А что девкой была, так я слезами то отмою… А уж как я любить буду… Миленький мой, красавчик мой золотой!»
И поплыло что-то светлое, радостное. Темнота наполнилась золотыми искорками и кругами, они жались и разбежались, разлилось золотое море. На глаза набежали слезы; Саша сморгнула их и все думала, не отрываясь. Все существо ее переполнилось горячим чувством беспредельной любви и могучего желания счастья. Вся она дрожала мелкой дрожью от бессознательной силы, красоты и молодости.
Было темно и тихо, и во всем громадном мире для Саши были только двое: она сама и человек, которого она любила. И не было больше ни раскаяния, ни страха перед людьми, которые что-то старались с ней сделать, не было прошедшего, а было только желание счастья.
IX
На другой день Сашу перевели в женскую частную лечебницу, куда набирали сиделок откуда угодно, потому что труд их был тяжел и опасен и не давал ни радости ни денег.
А дня через три Дмитрий Николаевич Рославлев ехал на извозчике в эту лечебницу. Ему было холодно и почему-то досадно. Всегда он посещал кафе-шантаны, трактиры, бильярдные и публичных женщин, но никто не интересовался его частной жизнью, а история с Сашей вдруг стала известна всем и всех заинтересовала. Тот самый господин, пожилой чиновник, которого он просил за Сашу, с удовольствием рассказал об этом при первом удобном случае. Узнали и его родные. Они были воспитанные люди и не сказали ему, и он знал, что не скажут ни одного слова, но по страдающему лицу матери, по тревожно-любопытным взглядам сестры и тому неприятному сосредоточенному молчанию, которое внезапно воцарялось при его появлении, Дмитрий Николаевич видел, что им все известно и что они недовольны им. А всего неприятнее было Дмитрию Николаевичу то, что над ним начали подшучивать товарищи, и, не смотря на свои убеждения, он чувствовал, что это достойно шутки.
Конечно, если бы с ним стали спорить, он совершенно справедливо ответил бы, что не только не смешно, но даже очень хорошо, что он помогает человеку выбиться из дурной жизни, что так и следует поступать. Но в тоже время он чувствовал себя так, как будто к нему прилипло что-то грязное и пошлое.
«Надо непременно кончить эту глупую историю!»– думал Дмитрий Николаевич, хватаясь за сиденье, когда санки забегали на поворотах.
Оттого, что погода была хороша, светла и морозна здоровым, бодрящим морозцем, все люди имели веселый и бойкий вид, и такой же вид был у самого Рославлева. Но ему казалось, что в нем есть и всем видно что-то дурное.
«А как она мне руку… тогда!» – с неопределенным чувством жалости и сознания, что он достоин этого, подумал Дмитрий Николаевич.
Больница была совсем старое, мрачное, облупленное здание. Старый швейцар, почему-то пахнущий канифолью, отворил дверь Рославлеву и принял его шинель.
– Вам кого?– спросить он, шамкая.– Нынче приема нет.
– Знаю, знаю, – заторопился Дмитрий Николаевич.– Я по делу; мне нужно видеть сиделку Козодоеву.
– Такой у нас нет,– ответил швейцар и полез доставать с вешалки его шинель.
Дмитрий Николаевич испуганно придержал его за рукав.
– Она недавно, вы может быть, не знаете!
– А может и то,– равнодушно ответил швейцар.– Вы наверх пройдите, там скажут.
Дмитрий Николаевич торопливо поднялся по широкой, но темной лестнице.
Швейцар что-то пробормотал.
– А, что?– поспешно переспросил Дмитрий Николаевич, останавливаясь с приподнятой на ступеньку ногой.
– Много у нас их тут, говорю, всех-то не упомнишь,– повторил швейцар равнодушнее прежнего.
– Ну, да… конечно, – торопливо согласился Дмитрий Николаевич, осклабляясь.
И улыбка у него вышла какая-то подобострастная.
«Черт знает, что такое!– с мукой в душе подумал он, поднимаясь дальше. – Я, кажется, начинаю бояться всех… Точно я сделал что-то такое, за что у всех обязан прощения просить. А ведь я очень хорошо сделал… лучше всех сделал!..»
Он прошел три площадки и на четвертой столкнулся с Сашей.
Она видела в окно, как он подъехал, и с замирающим сердцем, радостно испуганная, выбежала навстречу.
И оба они покраснели разгоревшимся молодым румянцем.
– Не ждали?.. Здравствуйте, – сказал тихо, точно заговорщик, Дмитрий Николаевич.
Он почему-то ждал, что Саша, как и в первый раз, заробеет, но Саша легко и радостно взглянула прямо ему в лицо и ответила:
– Как можно… Здравствуйте!
На лестнице никого не было, швейцар тихо копошился внизу, наверху лестницы тихо и спокойно тикали часы, раскачивая большой желтый маятник.
И вдруг что-то странное, влекущее протянулось между ним и розовыми, слегка раскрывшимися губами Саши, и прежде чем Дмитрий Николаевич понял, что он делает, он уже почувствовал, что не может не сделать, и, весь замирая от невыразимо приятного, свежего, боязливо-радостного чувства, нагнулся, и губы его будто сами нашли мягкие, холодноватые губы Саши и придавили их, раскрывая твердые ровные зубы, и что-то горячее отдалось во всем его теле.
На глазах у Саши выступили слезы, но глаза блестели, как черные вишни.
– Сюда… пойдем,– тихо сказала она, тупясь.
И не он, а она уже повела его в конец коридора и посадила на холодный, твердый диванчик.
– Разве можно? – почему-то шепотом спросил Дмитрий Николаевич.
– Можно, – таким же дрожащим голосом ответила Саша.
В коридоре было так же пусто и тихо, как и на лестнице. Только в соседней палате кто-то тяжело ходил взад и вперед, то приближаясь, то удаляясь, шаркая туфлями, и каждый раз, доходя до двери, звучно плевал куда-то.
И опять, точно повинуясь какой-то посторонней, могучей торжествующей силе, Дмитрий Николаевич обнял Сашу и, весь дрожа и замирая, стал целовать ее в губы, вдруг ставшие такими горячими, что почти жгли. У самого его лица были ее черные, блестящие, не то лукавые, не то таинственные глаза, и от ее порозовевшего лица, совсем не похожего на то накрашенное и сухое лицо, которое знал Дмитрий Николаевич, пахло чем-то свежим и невыразимо приятным.
– Этого… уж… нельзя… тут!.. – полушепотом, но счастливым и лукавым голосом говорила Саша по одному слову между поцелуями и вся тянулась к нему, прижимаясь упругой грудью и маленькой рукой.
– Можно… можно… – так же лукаво повторял он ее слова.
Кто-то шел по лестнице. Сверху спустилась худая и бледная, с очень ласковым и печальным лицом, сиделка.
На ней было такое же платье, как и на Саше. Она прошла, стараясь не смотреть, и стала возиться у шкафчика на другом конце длинного коридора. А Дмитрий Николаевич только теперь обратил внимание на Сашин костюм.
Она была вся в белом балахоне, закрывающем грудь. Из этой белой и чистой материи удивительно свежее и хорошенькое личико ее смотрело точно новое, в первый раз им виденное. И она чувствовала, что хорошенькая, и радостно улыбалась ему.
– Ну, как вам тут?– тихо и тоже улыбаясь спросил он, косясь на сиделку.
– Ничего,– радостно ответила Саша.– Работа тяжелая, а… ничего, пусть. Я тут долго пробуду… пусть…
– Почему так?– любуясь ею и заглядывая ей в глаза, спрашивал он.
«Потому что я хочу очиститься этой каторгой; тяжелой и скучной работой, какую ты никогда не делал, искупить то дурное, в чем жила раньше, и стать достойной тебя!»– сказало ее закрасневшееся лицо, но говорить так Саша не умела. Она только улыбнулась и тихо ответила:
– Так!
– Значить, вы рады, что ушли? – спросил Дмитрий Николаевич, не понимая выражения ее лица. Но зато он сейчас же догадался, что спрашивать этого не надо было.
Саша потупилась, и лицо у нее стало жалкое, детское и виноватое.
«Ты и всегда это вспоминать будешь?»– сказало оно ему и опять непонятно для него.
– Да… как же-с,– прежним робко нерешительным голосом ответила она и потупилась.
И Дмитрию Николаевичу стало жаль, что у нее лицо померкло, и захотелось, чтобы у нее явилось то милое, опять наивно-восторженное выражение, с которым она его целовала.
– Ну, вот…– заторопился он,– теперь, значит, новая жизнь начнется. Вы тут, конечно, будете только пока, а там я устрою вас куда-нибудь.
И лицо Саши сразу посветлело, розовые губы открылись и глаза доверчиво поднялись к нему.
– Дмитрий Николаевич,– вдруг сказала она с каким-то проникновенным выражением:– верьте Богу, я не «такая…» и была «такая», а теперь нет… да и никогда я «такой» не была!
Дмитрий Николаевич удивленно посмотрел на нее:
– Да, конечно…– пробормотал он;– то есть, я не то хотел сказать, а я понимаю, и… верю я…
Он путался и мешался потому, что хорошо, до самой глубины, понял смысл Сашиных слов, и совершенно не мог им поверить.
– Козодоева!– сказала, опять выходя в коридор, сиделка.– Ваша баронесса уже плачет… идите…
И ушла, не глядя.
Саша встала. Она не поняла и даже почти не слышала его слов, так была вся душа ее поглощена тем великим для нее чувством, которое было в ней.
– Надо идти,– грустно сказала она.
– Какая там баронесса? – и радуясь перерыву и огорчаясь, спросил Дмитрий Николаевич, тоже вставая и с высоты своего богатырского роста глядя на ее потемневшее личико.
– Больная моя,– ответила Саша.– Капризная… страсть! Мочи с ней нет. Только вы не думайте, голубчик мой,– вдруг испугалась она,– я не то… я за ней хорошо смотрю… И хоть бы больше капризничала, пусть!
«Я потерплю», – опять покорно сказали ее глаза.
Они стояли друг против друга, точно не решаясь выговорить чего-то. В коридоре было полутемно, и они неясно видели глаза друг друга, но что-то росло и крепло между ними. Был один момент, который Саша помнила уже потом всю жизнь, но чего-то не хватило. Дмитрий Николаевич опустил глаза и сказал:
– Жаль… Ну, я потом приду… К вам, значит, всегда можно?
Саша вздохнула покорно, но грустно.
– Всегда… Прямо меня и спросите.
– Да я и сегодня спрашивал, а швейцар сказал, что у них такой нет.
Саша всплеснула руками.
– Ах, противный старичок какой! Я же ему сегодня сама говорила…
Саша растерялась и засмеялась своему смущению.
– Ну, надо идти,– сказала она и не уходила.
– А…– начал Дмитрий Николаевичи..
И опять, как раньше, что-то потянуло его, и губы его встретились с Сашиными, показавшимися ему какими-то необыкновенно вкусными.
Саша смотрела на него сверху, когда он медленно спускался с лестницы. Уже с нижней ступеньки он обернулся, увидел белую фигурку, прилепившуюся к прямым длинным перилам лестницы, и улыбнулся ей с внезапным порывом нежности и влюбленного восторга.
X
Когда Рославлев, все еще весь переполненный смутного, приятного и немного недоумевающего чувства, приехал домой и прямо прошел в свою комнату, в дверь к нему тихо постучалась и позвала его сестра.
– Митя! Можно к тебе?
Рославлев очень любил всех своих родных, сестру больше всех. Теперь когда было так весело и хорошо, видеть сестру доставило ему большое удовольствие.
– Можно, можно! – закричал он весело и нежно.– Входи, Нюня!
Нюня отворила дверь и вошла. Как всегда, что особенно умиляло брата, она была такая чистенькая и свеженькая, что вся комната как будто осветилась и наполнилась свежим, приятным запахом чистоты и молодости.
Но лицо у нее было нерешительное и смущенное.
– Что скажешь хорошего? – спросил Рославлев, застегивая тужурку. Хотя все они жили очень дружно, но были воспитаны более чем щепетильно и никто не позволял себе неаккуратности в костюме при матери и сестре.
Нюня села на кушетку и, подняв на брата смущенные, красивые глаза, заговорила с таким видом, что было видно, как долго и обдуманно она собиралась к нему.
– Митя, ты не сердись на меня, я хотела тебе сказать, хотя это, конечно, не мое дело, что папа так недоволен тобою, что я просто боюсь за ваши отношения,– деликатно смягчая значение своих слов, сказала она.
Рославлев сразу догадался в чем дело, и ему стало холодно, как будто его поймали в скверной и мальчишеской проделке. Он тупо стоял перед Нюней, не смея отвести глаз, и судорожно шевелил пальцами левой руки. И Нюня смотрела на него, и в ее глазах ясно выражались смущение и смутное тревожное любопытство. Она знала, что существуют дома терпимости и что их посещают все молодые люди, но никак не могла представить себе, что и брат тоже бывает там. Она была чистая девушка и даже боялась думать о таких сторонах жизни, но инстинкт тревожил ее, подсказывая то, что делал брат, и что-то смутно и интересно волновалось в ней.
– Что же, Митя? – вздрагивающим голосом спросила она.
И опять Дмитрий Николаевич с недоумением подумал:
«Да что же это в самом деле? Неужели это действительно гадко, или все так опошлились, что уже не могут видеть ничего кроме гадости… даже в самом хорошем деле!..»
– Видишь ли, Нюня– заговорил он таким голосом, точно заикался на каждом звуке,– это очень тяжело… что мы с отцом не понимаем друг друга… И что, вообще…
– Ты бы попробовал объясниться с ним,– робко предложила Нюня, вдруг испугавшись, что он заговорит о том, о чем ей очень хотелось, чтобы он заговорил.
– Вряд ли он поймет меня, – с горечью сказал Дмитрий Николаевич, и очень красивою показалась ему эта горечь и ободрила его:– слишком разных взглядов мы с ним люди.
– Митя, наш папа всегда был человеком интеллигентным,– слегка обижаясь за отца, возразила Нюня.– Его взгляды всегда были самые лучшие, всегда честные… И если то… все это хорошо, то он поймет…
Чувство нежности к отцу появилось у него; Дмитрий Николаевич почувствовал слезы на глазах и решимость прямо и откровенно сказать все. Он подошел к Нюне и, взяв ее за плечи, простым и грудным голосом проговорил:
– Ты права, Нюня… Но ты сама не считаешь меня дурным?
«Вот оно!» – с испугом и замирающим любопытством подумала Нюня и, подняв глаза и усиливаясь не покраснеть, ответила:
– Я знаю, что ты не способен ни на что… гадкое…
– Спасибо,– растроганно ответил Дмитрий Николаевич, искренно чувствуя в эту минуту, что не способен ни на что дурное, и, не опуская рук сказал.– Больно видеть, Нюня, что именно то, что ты считаешь самым святым, понимается людьми близкими, как… преступление,– докончил он, испугавшись слова «разврат», которое пришло ему в голову.
– Митя, пойди к папе! – вдруг со слезами на глазах и с особенным проникновенным звуком голоса сказала Нюня.
Дмитрий Николаевич смутился, и замялся, но глаза Нюни так доверчиво и с такой любовью смотрели на него, что он, против воли путаясь, проговорил:
– А он дома?
– Дома… он в кабинете и один… Пойди, Митя!– умоляющим голосом протянула Нюня и взяла его за руки.
– Хорошо… я пойду,– неровно проговорил Дмитрий Николаевич, медленно подвигаясь к двери.
– Ты так обрадуешь этим маму и меня,– ободряя говорила Нюня, идя с ним.
Дмитрий Николаевич решительно подобрался и пошел, но в дверях остановился и, поддаваясь внезапному влечению, спросил, глядя прямо в глаза Нюне:
– А ты бы сделала на моем месте так?
– Конечно! – твердо ответила Нюня, потому что была в этом убеждена.
– Если бы ты видела эту девушку,– вспоминая Сашу и испытывая какое-то нежное и тревожное чувство, продолжал Дмитрий Николаевич,– она такая несчастная. И не она виновата перед обществом, а общество перед нею…
– Да, да,– вдруг испуганно согласилась Нюня; ей показалось, что он хочет предложить ей увидеться с этой девушкой.
Дмитрий Николаевич хотел еще что-то сказать и не находил слов, а Нюня поспешно перебила, чтобы не дать ему высказать:
– Да где ты узнал?…
– Да там… товарищи сказали,– весь багровея от прилившей сразу крови, упавшим голосом проговорил Дмитрий Николаевич. – Так я пойду…
– Да, иди, иди,– также упавшим голосом и так же торопливо сказала Нюня, почти догадываясь и боясь догадаться.
Она осталась в комнате, а Дмитрий Николаевич пошел в кабинет отца. И у обоих у них осталось такое чувство, точно они оба сказали что-то лживое и злое.
Николай Иванович, отец Дмитрия Николаевича, сидел за работой у себя в кабинете, хорошо обставленной уютной комнате. Он был писатель, и теперь кончал один из своих рассказов. Увидев сына, отложил перо и, избегая смотреть на него, что вошло ему в привычку за последние дни, когда между ними явилось это невысказанное неприятное чувство, встретил его притворно-беззаботным возгласом:
– А, это ты… А я думал, ты еще не приезжал.
– Давно уже дома,– ответил Дмитрий Николаевич таким же притворно-беззаботным голосом.
Он сел против отца и, взяв со стола папиросу, стал закуривать. Отец смотрел на него искоса с мучительным и огорченным выражением. Как раз сегодня он говорил с женой о сыне, и у них было решено деликатно поговорить с ним. Но ему хотелось, чтобы сын сам заговорил об этом и тем доказал, что он верит ему и уважает его.
«Кажется, я могу рассчитывать на это?» – говорил Николай Иванович, намекая не на отцовские права, а на свою литературную деятельность, в честности и передовитости которой он никогда не сомневался. Ему казалось, что написать три книги таких рассказов, какие написал он, хорошее и большое дело, и в праве его на уважение и доверие всех никто не может сомневаться.
И ему было очень приятно, что сын начал сам.
– Слушай, папа, – с усилием заговорил Дмитрий Николаевич, притворяясь, что небрежно следит за клубами дыма:– я заметил, что ты мною недоволен, и знаю, за что, но… только…
Николай Иванович, волнуясь, встал и заходил по комнате.
– Ну, да… я знаю, я знаю,– перебил он, мучительно краснея, – что ж, по существу в этом нет ничего такого… и если мы с матерью… то только ради тебя…
Дмитрий Николаевич был очень рад, что отец говорит сам, и молчал, уставившись в узор ковра.
«Но если нет ничего в этом позорного, то отчего же мы все так волнуемся?»– невольно пришло ему в голову.
– Видишь ли,– решившись прямо перейти к этому вопросу, продолжал отец,– я сам был молод, конечно,– он робко улыбнулся,– и небезупречен в этом отношении… да и никто небезупречен, все люди, все человеки,– опять улыбнулся он и заторопился, – это физиологическая потребность, тут ничего не поделаешь, но зачем же подчеркивать это? Если ты чувствовал себя виноватым по отношению к этим жертвам общественного темперамента, то ты мог бы принять такое или иное участие в обществах… благотворительных, но так… право, Митя, выходит некрасиво!.. Ты прости меня…
Дмитрий Николаевич покраснел и еще упорнее стал изучать узор на ковре. Ему ясно припомнилось, что он и сам чувствовал все время что-то грязное в этой истории и не мог понять, что именно.
– Я, ты знаешь,– помолчав, точно дожидаясь ответа и не дождавшись, проговорил отец,– сам не мало поработал над этим вопросом, лет десять тому назад меня даже звали в шутку ангелом-хранителем этих дам, и вряд ли не лучшие мои вещи написаны ради уяснения обществу его ответственности перед этими несчастными!..
Дмитрий Николаевич значительно кивнул головой. Хотя он и говорил сестре о том, что отец вряд ли поймет его, но в глубине души чрезвычайно гордился отцом, как писателем.
– Ну, вот,– обрадовался отец,– и я не могу не радоваться тому, что ты сделал, по идее… но это надо было не так… И, знаешь, раз уже ты запутался, я готов дать тебе денег… пристрой ее в мастерскую… в какую-нибудь. Но самому тебе принимать близкое участие не стоит… Невольно у всякого является мысль о том, где ты с ней познакомился и какие у вас отношения теперь… Хотя я, конечно, уверен, что теперь ничего нет… Это было бы уже совсем… нехорошо!– с искренним чувством сказал Николай Иванович.
Как и сын, он не уяснял и не мог бы уяснить, почему именно это нехорошо, но был твердо в этом уверен. А Дмитрию Николаевичу показалось, что он ударил его этими словами. Он беспокойно зашевелился и бросил папиросу, но в следующую минуту, как и всегда, когда он открывал в себе что-нибудь дурное, Дмитрий Николаевич подыскал оправдание:
«Но ведь теперь совсем не то, тогда было свинство… разврат, а теперь я… совершенно искренно, я…»
Но это оправдание испугало его еще больше, чем слова отца.
И Николай Иванович заметил это по его лицу и, понимая в другом смысле, заторопился кончить свое объяснение:
– Я понимаю, что тебе это тяжело, и мне самому неприятно… Но ты понимаешь, что я решился только для твоего же блага… Повторяю, история, в основании которой лежит самое благородное чувство, благодаря обстановке, так сказать, принимает некрасивую окраску… Притом ты знаешь наши нравы, знаешь, как на это посмотрят… пойдут сплетни и даже, как я заметил, уже и пошли… Об этом постарался Гвоздилов, конечно… Ты сделал большую ошибку, что заговорил с ним… Попросить бы лучше Истаманова, что ли.
И, желая приласкать сына и затереть в нем дурное впечатление от объяснения, Николай Иванович слегка обнял его и ласково проговорил:
– Мы с матерью так любим тебя и уважаем, что нам больно было бы, если бы твое имя хоть одним краем волочилось в грязи… А ты знаешь, что для дурных людей этого достаточно…
В соседней комнате раздался голос его жены и Нюни. И, торопясь, Николай Иванович быстро договорил:
– Не правда ли, с этим вопросом покончено?.. Да ведь и сделал ты совершенно достаточно! Чего ж еще… Передай ей эти деньги и все прекрасно кончится!
Он торопливо отодвинул ящик стола и, вынув, очевидно, заранее приготовленную пачку кредиток, неловким и боковым движением отдал сыну.
– Ты очень добр! – смущенно пробормотал Дмитрий Николаевич.
Они пожали друг другу руки, как два друга. Такие отношения нравились им обоим.
Провожая сына до дверей, Николай Иванович с нежным удовольствием смотрел в его еще нежное, но уже мужественное, красивое лицо и хотел сказать:
«А главное, я боюсь, что ты увлечешься этой… такие благородные, милые юноши легко увлекаются идеей спасения этих тварей; я сам когда-то чуть не женился на проститутке… А это было бы ужасно!»
Но он не сказал этого и вернулся к своей работе с умиленным чувством гордости своим сыном и воспоминаниями о том времени, когда он искренно мечтал спасти проститутку и возродить ее к новой жизни.
«Она ушла тогда от меня… а то бы… И слава Богу, вовремя убедился, что если кто желает их спасения, то это спасающие, а не спасаемые!»
И, закурив папиросу, Николай Иванович серьезно и вдумчиво стал писать.
