Текст книги "Бунт"

Автор книги: Михаил Арцыбашев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Саша вслушалась в его придавленный звук и вдруг почувствовала себя большой и сильной, в сравнении с худенькой, слабой Полькой, которая могла только плакать и жаловаться. Она даже как будто почувствовала всю могучую красоту своего молодого, сильного тела, двинула руками и ногами и громко заговорила, точно грозя:

– И уйдем… что!

В комнате уже стало светлеть; и когда Саша повернула голову, то увидела рядом неясные очертания белого и маленького тела и у самого лица большие, чуть-чуть блестящие в темноте, испуганные глаза.

Полька молчала.

– Ну?– со злобой страха и неуверенности почти крикнула Саша.

–  Куда? – робко и чуть слышно проговорила Полька.– Куда я теперь уж пойду?

Будто что-то, на мгновение мелькнувшее перед Сашей, светлое и отрадное померкло и бессильно стадо тонуть в мутной мгле! И, хватаясь за что-то, почти физически напрягаясь, Саша крикнула в бешенстве:

– Там видно будет… Хуже не будет! Уйти бы только!..

И вскочила обеими горячими ногами на холодный пол, ясно, с леденящим ужасом чувствуя, что мертвая Любка из темной бездонной дыры под кроватью сейчас схватит ее за ноги и потащит куда-то в ужас и пустоту. И преодолевая слабость в ногах, Саша босиком добежала до окна, ударила, распахнула его на темный, как бездонный колодезь, двор и высунулась далеко наружу, повиснув над сырой и холодной пустотой. Ветер рванул ее и вздул рубашку пузырем, леденя спину. На волосы сейчас же стал мягко и осторожно откуда-то сверху падать невидимый снег; вверху и внизу было пусто, серо и молчаливо, пахло сыростью и холодом. У Саши сдавило в груди, сжало голову, и судорожно схватив горшок с цветами, она со всего размаха, напрягая все силы в страшной неутолимой злобе и ненависти, швырнула его в темную пустоту за окном. Что-то только метнулось вниз, и глухой тяжкий удар донесся снизу:

–  А-ах!..

– Уйду… же!– сжав зубы, так что скулам стало больно, прошептала Саша.

На кровати тихо и бессильно закопошилась маленькая Полька.

– Сашенька… холодно… затвори окно… Что ты там?.. Я боюсь…

III

И целый день потом Саша была тиха и молчалива и ясно ощущала в себе присутствие чего-то нового, что было ей совершенно непонятно, но так хорошо, что даже страшно: было похоже на то, как если во сне почувствуешь способность летать, но еще не летишь, и хочешь и боишься того прекрасного и нового, страшного именно своей совершенной новизной, ощущения, которое должно явиться с первым же взмахом крыльев. И, несмотря на этот страх, Саша уже знала, что это будет, что это бесповоротное.

Весь «дом», со всем, что в нем двигалось и было, как будто отодвинулся от нее куда-то вниз, стал чужим, и сначала ей даже любопытно было наблюдать его жизнь, точно у нее открылись новые, ясные глаза. Но тут-то она и поняла, первый раз в жизни, совершенно сознательно, каким уродливым, противоестественным было все то, что здесь делалось: был ясный и светлый день, а все спали; все ненавидели друг друга, дрались и бранились самыми скверными словами, а жили вместе, вместе страдали, вместе танцевали; завлекали мужчин, выманивали у них деньги, доставляя им величайшее удовольствие,– не для себя и даже не для своих хозяев, как казалось, а так, совершенно бесцельно, потому что никто даже и не спрашивал себя о цели, и никому не было до того дела; отнимали здоровье, распространяли болезнь, хотя никому не желали зла; заражались сами и безобразно погибали, а желали только веселой и счастливой жизни. И когда Саше пришло это в голову, весь публичный дом и все люди в нем вдруг, с потрясающей силой, стали ей противны. Все, и глупые стулья в зале, и рояль, похожий на гроб, и желтые лица, и яркие платья, и бледно-серый полусвет в узких комнатах с тусклыми полами, стало возбуждать в ней почти физическое, нудное, тяжелое чувство.

Полька Кучерявая все вертелась возле нее и заглядывала в глаза, с немым и трусливым вопросом. Саша хмурилась и отворачивалась от нее, боясь, чтобы Полька не спросила, а Полька печально боялась спросить. Наконец, Саша ушла от всех в пустой зал и опять стала смотреть в то же окно.

Теперь был ясный вечер, и нападавший за ночь мягкий, чистый и пухлый снег лежал по краям дороги ровным белым полотенцем, а посредине весь был взрыхлен комочками, легко разлетаясь под ногами лошадей, рыжел и таял. Извозчичьи санки быстро и легко скользили и, забегая на бок, оставляли широкие и такие гладкие, что приятно было смотреть, накаты. Было светло и тихо, а потому спокойно и хорошо. На белом снегу все казалось удивительно отчетливым и чистым, красивым, как дорогая игрушка. По противоположной панели прошел студент, маленький и белокурый мальчик; он на кого-то весело смотрел и весело улыбался. И хотя Саша не видела кому и чему он улыбается, но все-таки ей стало так же весело и легко. И когда она смотрела на него, в душе у нее явилось, наконец, определенное, необходимое, чтобы не впасть в отчаяние и злобу, глубокое и доверчивое чувство: она вспомнила «знакомого» студента и радостно подумала, что он ей все устроит. И тотчас же ей начало казаться, что все уже, самое главное, по крайней мере, сделано, и она уже как бы отделилась от этого дома. Порвалась какая-то тяжелая и дурная связь, и оттого «дом» стал как будто еще темнее и пустее, а она сама– светлее и легче, точно вся душа ее наполнилась этим разлитым по снегу, по улицам, по крышам, по белому небу и людям радостным и чистым дневным светом.

Когда пришел вечер, ей надо было сделать над собой большое тяжелое усилие, чтобы хотя с отвращением и тоскливым недоумением делать то же, что и всегда.

Тот самый студент, красавец и силач, о котором она думала, пришел в этот же вечер, веселый и выпивший. Он еще издали увидал и узнал Сашу, и так как она очень понравилась ему в прошлый раз, сейчас же подошел, спокойно и весело. Но тут-то Саша почему-то и заробела его; это было потому, что она хотела просить его, как человека, и увидала в нем человека в первый раз с тех пор, как была в этом доме, и «человек» казался ей высшим и страшным существом, каким-то судьей души. Весь вечер она была такой тихой и смущенной, что он даже удивился и стал, шутя и смеясь, звать ее.

И только в своей комнате Саша, уже раздеваясь, точно кто-то толкнул ее, сразу сказала ему, что хочет уйти отсюда.

Студент сначала удивился, рассмеялся и, видимо, не поверил, но когда Саша растерялась и потихоньку заплакала бессильно обиженным плачем, он сконфузился и вспомнил, что, по его убеждениям, ему не удивляться, а верить и радоваться надо. Тогда он смутился, как мальчик, и хорошим, даже как-то чересчур задушевным голосом, больше думая, чем чувствуя, что это хорошо, сказал:

– Ну, что ж… и молодца… Молодец Сашка!.. Это мы все живо устроим!..

И опять удивился и смутился, потому что хотя и имел в этом твердые убеждения, но пришел к Саше совсем не за тем, и оттого сбился, запутался, почувствовал что-то пустое и недоумелое.

– Так, так…– пробормотал он, густо краснея, чувствуя себя глупым и неловким и изо всех сил глядя в сторону от голой Саши, ложившейся на постель. Потом решительно встал и сказал хрипло и отрывисто:

– Так я того… устрою…– и подошел к Саше.

Саша смотрела на него наивно доверчиво, просительно, но все-таки лежала в привычной, бесстыдно ожидающей позе. Студенту стало неловко, скверно, но жгучее желание туманило его голову и, весь краснея и холодея от презрения к себе, он разделся и лег.

– «Ну… что ж… не переродилась же она… сразу…» – старался он успокоить себя, обнимая ее.

Но в самой глубине его сознания осталось какое-то тяжелое, неудовлетворенное и обидное чувство…

С этого момента жизнь Саши, выбитая из той глубокой и прямой колеи, по которой шла без всякого усилия с ее стороны, точно покрылась каким-то хаотическим туманом, среди которого, как ей казалось, бессильно и бестолково вертелась она сама, как щепка в водовороте.

Студент, которого она просила о помощи, оказался таким хорошим человеком, что ему недостаточно было только подумать или высказать что-нибудь хорошее, а искренно хотелось и сделать. У него было обширное и хорошее знакомство, а потому ему очень скоро удалось устроить Сашу в приют для «раскаявшихся».

Саша узнала об этом прежде всего из его же письма, которое принес ей посыльный в красной шапке. Но письмо сначала прочитала «тетенька». Рано утром она ворвалась в комнату Саши и пронзительным злым голосом стала кричать и браниться. Ей не было никакого убытка, и на место Саши было очень легко достать десять таких же молодых и хорошеньких женщин, но «тетеньке» казалось, что ей нанесли личную обиду и что Саша неблагодарная тварь.

Она швырнула Саше в лицо скомканным письмом и стала стремительно хватать все вещи Саши, будто боясь, чтобы она не унесла чего с собою.

– Чего хватаетесь?.. Не кричите…– пробормотала Саша, вся красная и растерянная.

В коридоре уже столпились девушки и смеялись над ней, сами не зная почему. И Саше невольно стало казаться, что и вправду это очень стыдно то, что она задумала. Одну минуту она даже хотела отказаться от всего, но вдруг нахмурилась, съежилась и озлобилась.

– Не унесу… не бойтесь… ваше вам и останется…– только пробормотала она.

– Ладно, ладно!– злобно кричала «тетенька».– Ладно!.. Знаем мы вас!..

Девицы хихикали.

– У, дура!– кричала полная и красная «тетенька».– Подумаешь, тоже… в честные захотела!.. Да ты видала ли когда, честные-то какие бывают?.. Ах, ты!..

Красное бархатное платье, которое Саша только раз и надевала и которого она так давно страстно желала, скомканное полетело в общий узел. У Саши навернулись слезы жалости и обиды.

– Да что вы, в самом деле! – дрожащими губами проговорила она, делая невольное движение в защиту своих платьев.

Но «тетенька» быстро, точно этого и ждала, загородила ей дорогу, ударила по руке, и когда Саша охнула от испуга и боли, пришла в восторг злости, ударила Сашу еще два раза по щеке и потянула за волосы.

– Вот тебе!– закричала она уже в решительном исступлении, так что крик ее был слышен на подъезде и пришел швейцар, рябой и равнодушно злой человек.

– Ишь ты… представление!– сказал он.

Саша вспыхнула вся, хотела что-то сказать, но вдруг отвернулась к стене и бессильно заплакала.

– Скоты вы все неблагодарные!– вдруг сладострастно разнеживаясь от побоев и слез, плаксиво прокричала «тетенька», потом вспомнила Любку, из-за которой у нее были большие неприятности с полицией, и опять осатанела:

– Маешься с вами, одеваешь, обуваешь, а вы… Ну, узнаешь ты у меня, как собаки живут!– стиснула она зубы, так что в глазах у нее все завертелось.

– Я… т… тебя пррокл…

Саша замерла, побледнела и так и села на пол, прикрываясь руками.

–Те… тетенька…– успела проговорить она.

Толстое жирное колено тетеньки ударило ее в лицо, так что она стукнулась затылком о подоконник, и на голову ее и спину градом посыпались удары, от которых тупо и больно вздрагивало сердце. Саша только закрывала лицо и стонала.

– Вот…– запыхавшись и шатаясь, остановилась «тетенька».

Глаза у нее стали совсем круглые и дикие, так что даже странно и страшно было видеть ее лицо на человеческом теле. Она еще долго и скверно ругалась и смотрела на Сашу так, как будто ей было жаль так скоро уйти и перестать бить.

– Смотри, придешь опять, я тебе это высчитаю!– наконец прокричала она и ушла, громко ругаясь и дыша тяжело и возбужденно.

Саша, оглушенная и избитая, встала, машинально поправила волосы и задвигалась по своей комнате, испуганно оглядываясь. Дверь она потихоньку затворила и уже тогда села на кровать и стала плакать, закрывшись руками. Но плакала она не столько от боли и от обиды, сколько от того, что перед ней вдруг открылась какая-то неопределенная страшная пустота, и ей стало так страшно, что она едва не побежала просить кого-то, чтобы ее не трогали и оставили тут навсегда, как была.

Потом потянулся долгий и томительный вечер.

В зале, по обыкновению, весело и громко играла музыка, и Саша знала, что там сейчас светло и людно. Ей по привычке хотелось туда, но она не смела выйти и сидела одна в пустой и полутемной комнате, прислушиваясь к глухо доносившейся сквозь запертые двери музыке и говору и смеху проходивших по коридору девушек с их выпившими гостями.

Саша целый день ничего не ела и ей было нехорошо. Потом она помнила только, что в комнате от свечи ходили большие молчаливые тени, было холодно и как-то глухо; а в черный четырехугольник окна опять стучал невидимый дождь. Вечер ей казался не то что длинным, а каким-то неподвижным, точно времени вовсе не было.

И никаких мыслей и чувств не было в ней, кроме чувства бесконечного, удручающего все существо одиночества.

На другой день ей пришлось побывать в участке, где тоже было страшно и тоскливо. Большие белые окна смотрели как мертвые, столы были черные, люди грубые и любопытно злые. И Саше казалось, что эти уже имеют право сделать над ней все, что угодно.

Над ней смеялись и даже издевались. Кто-то сказал:

– Кающаяся!..

И слово это выговорил со вкусом, сочно и зазвонисто. Саша уже не плакала, потому что ее сознание охватил точно туман, в котором она почти уже не понимала, что с ней делают.

У нее отобрали какую-то подписку, куда-то послали, сначала в одно, а потом в другое место, и голодную, усталую, совершенно утратившую человеческое чувство, доставили в приют.

IV

Саша не спала почти всю ночь и все думала. Ибо перед ней, маленькой женщиной с маленьким и слабым умом, встал какой-то громадный и неразрешимый вопрос.

Было темно и тихо. Свет от уличных фонарей падал через окна на потолок и неясно ходил там, вспыхивал и темнел. С улицы слабо, больше по дрожанию пола, доносилось редкое дребезжание извозчичьих дрожек по оттаявшей к ночи мостовой. Была сильная мокрая оттепель и слышно было, как за окном падали на железный карниз крупные тяжелые капли. Все спали и на всех кроватях смутно чернели неопределенные темные бугры, прикрытые такими же твердыми, с деревянными складками, одеялами.

Саша блестящими глазами из-под уголка одеяла как мышь, оглядывала комнату и чутко прислушивалась ко всякому звуку, и к падению грустных капель за окном, и к скрипу дальней кровати, и к тяжелому долгому дыханию, и к непрестанному хриплому храпу, откуда-то из темноты разносившемуся по комнате.

Саше было странно, что все так тихо и спокойно, что не шумят, не танцуют, не дерутся, не пьют, не курят и не мучают. И вдруг какое-то теплое, легкое и радостное чувство охватило ее всю, так что Саша даже вздрогнула и порывисто уткнулась лицом в жидкую подушку, на которой наволочка лежала грубыми складками.

Саша только теперь поняла, что прежняя жизнь кончена. Что уже никогда не будут ее заставлять ласкать пьяных и противных мужчин. Не будут бить, ругать, что весь этот чад ушел и не повторится. А впереди, точно восходящее в тихом радостном сиянии солнце, стало светить что-то новое, грядущее, радостное, чистое и счастливое. И уже от одного сознания его Саше показалось, что она сама стала легче, чище, светлее. Что-то сладкое давнуло Сашу за горло, и горячие тихие слезы сразу наполнили ее глаза и смочили возле щек нагревшуюся, пахнущую мылом подушку.

«Господи, Господи… дай, чтобы уж больше… чтобы стать мне такой… как все… дай, Господи, дай!..»– с напряженным и рвущимся из груди чувством непонятного ей восторга и умиления, почти вслух прошептала Саша.

Было что-то жалкое и слабое в этой молитве, и странно было, что так молилась здоровая, красивая, горевшая от силы жизни женщина.

Саша хотела вспомнить все обиды, Польку, «тетеньку», Любку, но мысленно отмахнулась рукой.

«Бог с ними!.. Было и прошло… и быльем поросло! Теперь уж все, все будет совсем по новому… Буду ж и я, значит, человеком, как все… тогда уж никто не крикнет… как тот усатый в участке. Господи, Господи… Создатель мой!.. До чего ж хорошо это я надумала… Будто уж и не я вовсе… Знакомые у меня теперь будут настоящие… Сама буду в гости ходить… работать буду так… чтобы уж никто-никто и не подумал»…

Как-то незаметно для самой Саши всплыл перед нею образ того студента, который устроил ее в приют.

«Красавец мой милый!» – бессознательно, с бесконечной важностью и благоговением прошептала Саша, и уже когда прошептала, тогда заметила это.

Ей было привычно, ничего не чувствуя, называть всех, бывших у нее, мужчин ласкательными словами, но теперь ей стало стыдно, что она подумала так о нем. Но так хорошо стыдно, что слезы легко опять набежали на блестящие широко раскрытые на встречу слабому свету из окон, глаза. Саша тихо и радостно улыбнулась себе.

«Миленький, золотой мой», – с невыразимым влекущим чувством, прижимаясь к подушке, стала подбирать все известные ей нежности Саша. И все ей казалось мало, и хотелось придумать еще что-то, самое уж нежное, хорошее и жалкое.

«Спаситель вы мой!»– почему-то на «вы» вдруг придумала Саша, и именно это показалось ей так хорошо, нежно и жалко, что она заплакала.

«Чего ж я плачу?»– спрашивала она себя, но крупные и теплые слезы легко, сладко струились по ее щекам и расплывались по подушке.

Твердое одеяло сползало с ее разгоревшегося тела и подушка смялась в совсем крошечный комочек, на котором было твердо и неудобно лежать.

«Какие тут постели скверные», – машинально подумала Саша, не переставая улыбаться сквозь слезы своим другим мыслям.

И тут только Саша в первый раз совершенно ясно вспомнила и поняла, почему именно она ушла из дома терпимости. Она припомнила, как ей было тяжело и грустно еще до смерти Любки, как все было ей противно и грустно.

 «Что Любка бедная, царствие ей небесное, повесилась, только, значит, меня на мысль натолкнуло… и Полька Кучерявая тоже… Полечка Кучерявенькая!– ласково жалеючи вспомнила Саша:– надо и ее оттуда вытащить, она, глупенькая, сама и не додумается как… а и додумается, так побоится!.. Слабенькая она»…

Вдруг в комнате стало совсем темно. Саша подняла голову, но сразу ничего не увидала, кроме иссиня-черного мрака. Из темных окон уже не падал на потолок свет, а стекла только чуть-чуть серели в темноте.

«Фонари тушат… поздно…» – подумала Саша.

И, закрыв глаза, стала опять вспоминать, почему «это» вышло, и когда все началось, и почему именно студенту сказала она об этом. С самого начала ей было противно, грустно и трудно привыкнуть к такой жизни; и пошла она на это только от тяжелой, голодной и безрадостной жизни. Она всегда считала себя, и действительно была, очень красивой и больше всего в мире ей хотелось, чтобы в нее влюбился какой-то невероятный красавец и чтобы у нее было много прекрасных костюмов.

«Иная рожа рожей, а оденется, так глаза слепнут… а ты, тут, идешь, по грязи подолом шлепаешь… на башмаках каблуки съехали, подол задрипанный, кофточка старая, мешком сидит… красавица!.. Так мне обидно было… Тогда около ресторана… гусар даму высаживал, а я загляделась и даму толкнула, а он меня как толкнет!.. Посмотрела я на нее: старючая да сквернючая… и так мне горько стало… А тут «тетенька» обхаживать начала… я ей сдуру все про гусара и как мне обидно, рассказала… а она так и зудит, так и зудит, что будут и гусары, и все… и что красавица я первая, и что мне работать, гнуться да слепнуть– глупость одна… с какой радости?.. А я себе и думаю: «и вправду глупость одна… с какой радости?..»

Потом она вспомнила то ужасное, беспросветное, невероятное, точно в кошмаре, грязное пятно, которым представлялся ей долго после первый день, когда она протрезвилась.

«А ведь я тогда тоже удавиться хотела!» – с холодным ужасом вспомнила Саша и сразу широко открыла глаза, точно ее толкнул кто. Ей почудилось, что тут возле кровати стоить неподвижная, мертвая, длинная-длинная Любка.

А все было тихо, слышалось ровное дыхание спящих и стало будто светлее. Опять были видны темные бугорки на кроватях и мало-помалу становилось все серо, бледно и как-то прозрачно. По-прежнему храпел кто-то, томительно и нудно, а за окном капали на подоконник одинокие тяжелые капли.

«Так и хотела… Помню, напилась здорово… думала, как напьюсь, легче будет, не так страшно… и крючок приколотила… А за мной, значит, следили… за всеми первое время следят… «Тетенька» меня тут и избила… чуть не убила!.. А потом и ничего… скучно стало…».

Саша припомнила, не понимая, что потом нашла на нее глубокая, тяжелая апатия, и когда прошла, то унесла с собой всякую нравственную силу и стыд, не было уже ни силы, ни желания бороться. Потом было пьянство, разврат, шум и чад, и она привыкла к этой жизни. Но все-таки Саша помнила очень хорошо, что совсем весело и спокойно ей никогда не было, а все время, что бы она ни делала, где-то в самой глубине души, куда она сама не умела заглядывать, оставалось что-то ноющее, тоскливое, что и заставляло ее так много пить, курить, задирать других и развратничать.

«А почему ему… почему ему сказала?.. Да потому, что он меня и взбередил тогда… слова эти сказал, милый мой красавчик!..».

И опять Саша придумывала нужные слова и припоминала весь тот вечер, когда этот студент был у них в первый раз, пьяный, веселый, и очень ей понравился, смеялся, пел, а Саше сказал:

– Цены тебе, Сашка, нет!.. Ты– красавица! Прямо красавица! Кабы ты не была девкой, я бы на тебе женился! Ей-Богу, женился бы, потому что ты лучше всех женщин, каких я знаю… И зачем ты, Сашка, в девки пошла?

Саша смеялась и вылила на него полстакана пива, но он не рассердился, а вдруг загрустил пьяной, слезливой грустью.

– И неужели ты не понимаешь, что ты над собой сделала… а? Сашка!– горестно покачивал он красивой взлохмаченной головой, залитой пивом.

И сразу напомнил ей этими «жалкими» словами все, что она вынесла. И тут все точно поднялось в ней, давнуло за сердце, резнуло. Саша стала неудержимо плакать, отталкивать студента от себя, биться головой. Было это и потому, что она была пьяна, и потому, что она поняла, что сделала над собой что-то ужасное и непоправимое, как ей тогда казалось.

«Всю ночь тогда проревела», – задумчиво и тихо подумала Саша, глядя в посеревшие окна, печально и неподвижно смотревшие в большую, холодную и скучную комнату.

«С того и началось… это самое… затосковала я тогда насмерть!»