Текст книги "Семья Ладейщиковых"

Автор книги: Михаил Аношкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Семья Ладейщиковых

I

Хороши июльские вечера на Южном Урале, особенно в лесу или на берегу озера. За глухой стеной леса, за грядой гор погас закат. На востоке вспыхнула и замигала первая зеленоватая звезда.

На озере днем привольно гуляли волны, шумели камыши. Сейчас оно, будто устав, притихло. Над водой поднимается пар. Веет сыростью.

Густеют сумерки. Они выползают из лесу на береговые прогалины, жмутся к озеру, и вот уже не видно противоположного берега.

Дед Матвей возвращался с рыбной ловли. Под веслом последний раз всплеснулась вода. Плоскодонная лодка глухо стукнулась о берег. Дед собрал в корзину улов, прикрыл его камышом и поставил на ночь в воду. Сам сошел на берег, подтянул лодку из воды. Проделал это не спеша, как что-то давным-давно заученное. От его невысокой, плотной фигуры веяло медвежьей неторопливостью и большой силой.

С дремучей рыжей неседеющей бородой, с острыми, как буравчики, глазами, кряжистым, как смолевой пень, глубоко ушедший в землю могучими корнями, – таким вот и знали все деда Матвея с давних пор. Казалось, он всегда был и будет таким – старость минует его, как иногда проходит стороной от хлебного поля грозовая с градом туча. Появлялся дед у своего шалаша весной, когда озеро освобождалось ото льда, и жил почти безвыездно до поздней осени, когда обложные дожди напоминали о близкой зиме и наводили тоску. Дед рыбачил и сторожил коллективные огороды рабочих механического завода.

Сейчас он разжег костер, начистил рыбы и в прокопченном солдатском котелке поставил варить уху. Сам присел на чурбан, набил трубку крепким самосадом. Пальцами выхватил из костра уголек, покатал его на широких ладонях и приложил к трубке. Затянувшись, дед закрыл глаза, покряхтел и насторожился, прислушиваясь. У берега плескалась рыба. Всплески слышались часто. Дед поднял кверху бороду, в трепетном свете костра она казалась раскаленной, посмотрел на густосинее небо, сплошь усеянное булавочными головками звезд. Чуткое ухо уловило приглушенное монотонное поскрипывание уключин. Кто-то плыл на лодке. Он по звуку старался определить, к какому берегу держит путь запоздавший рыбак. Звуки приближались. Сомнений не оставалось: лодка плыла сюда. Поджидая неведомого гостя, дед подбросил в огонь новую охапку валежника.

Наконец лодка причалила к берегу. По глухим, скрябающим звукам, по взбулькиванию дед Матвей догадался, что приезжий банкой вычерпывает из лодки воду, и подумал: «Лодку не просмолил, а тоже удить собрался».

Гость тем временем выпрыгнул на берег. Дед, кажется, где-то видел этого человека, а где – не мог припомнить. Незнакомец был высокого роста. Поношенный брезентовый плащ в плечах был ему узковат.

Подойдя к костру, гость сказал:

– Вечер добрый! К вашему огоньку потянуло. Примите за компанию.

– А мне что? – ответил дед Матвей. – Место не купленное.

– Не купленное, говорите? – улыбнулся незнакомец и снял кепку. Если бы дед Матвей взглянул на гостя, то увидел бы, что его коротко подстриженные волосы были почти седыми. Глаза глядели на мир с умным прищуром. Но деда больше всего занимала закипающая уха. Не сводя глаз с котелка, он машинально протянул руку к голенищу сапога: оттуда высовывался узловатый кончик деревянной ложки.

– Будем считать, что соглашение состоялось, – проговорил незнакомец и ушел за рюкзаком.

– Считай, коли есть охота, – безразлично уронил старик.

Уха сварилась через несколько минут. Дед разостлал возле шалаша порванный брезент и, отдавая дань приличию, спросил:

– Может, отведаешь ухи-то?

– Ухи? – живо отозвался тот. – Можно.

Он расположился рядом с дедом, развязал рюкзак и стал выкладывать из него разные баночки, свертки, нарезал перочинным ножичком хлеб.

– Вы угощайтесь, дед, – кивнул он на свои припасы.

– Благодарствую, – угрюмо отозвался старик и, обжигаясь, отправил в рот первую ложку ухи. Гость извлек алюминиевую ложку и тоже попробовал уху, щедро сдобренную перцем и свежим луком.

– Хороша! – похвалил он. – Тут и сытого за уши не оттянешь, а про голодного и говорить нечего. А знаете, есть еще люди, которые не понимают в ухе толку.

Дед недоверчиво и с любопытством покосился на гостя.

– В самом деле есть! – подтвердил тот. – Я знал одного чудака, который ел рыбу только в жареном виде. Чтоб жарена была непременно в растительном масле, чтоб вся этим маслом пропиталась. А уха, говорит, одно зелье.

– Баловство, – заметил дед.

– Как вы сказали?

– Легкомыслие, говорю, одно. Жареная рыба, она аромат теряет.

– У каждого свой вкус, – возразил незнакомец. – Или взять моего приятеля. Рыбачить любит, а рыбу не ест.

– Ненормальный, должно быть.

– Отчего же? Не любит рыбу. Некоторые вот сало не едят, другие яйца ни в каком виде. На вкус и на цвет товарища нет. Мудро сказано.

– Что верно, то верно, – согласился дед Матвей. – Всяк по-своему мудрит.

Дед Матвей с интересом присматривался к гостю. Привычка выработалась у старика за долгие месяцы одиночества: каждого нового человека встречать с недоверием. Этот, видать, человек самостоятельный и не гордый. Лицо приветливое, с добрыми морщинками у глаз и на лбу, с притягивающей улыбкой – он улыбнется, и тебе хочется улыбнуться.

Дед подхватил разговор не зря. Исходило это вовсе не из того, что он любил пофилософствовать, как это часто случается с его сверстниками. Ему не давала покоя одна забота. Было у него два сына и дочь. Младший не вернулся с войны, а старший где-то в Забайкалье был директором маленького завода. К старику приезжал редко, но Матвей не обижался: понимал, что у сына и без того хватает хлопот, а времени мало. Вышел человек в люди – и старик гордился сыном, не беспокоился о нем. А вот дочь, самая младшая из Матвеевых детей, доставляла много неприятностей. Красива, умом не обижена, а счастья в жизни нет. Три года замужем, а семейная жизнь идет через пень-колоду. И винил дед Матвей в этом ее, свою дочь.

Об этом и хотел поведать дед случайному, но как, видно, понимающему собеседнику. Резкий и прямой, дед Матвей взял сразу быка за рога.

– Опять же о жизни, – сказал он, обгладывая очередного окунька и неловко смахивая с бороды мелкие крошки. – Всяко ведь бывает. Одни умеют жить, в сорочке родились. У других не жизнь, а маята одна. Возьми хотя бы дочь мою, Тоньку. Ну, что бабе надо? Живи в свое удовольствие. Сама инженер, муж тоже не какой-нибудь замухрышка – директор кино.

– Ладейщиков? – поинтересовался гость.

– Он самый. Знакомы, стало быть?

– Имею такое удовольствие.

– Хороший мужик, – вздохнул дед Матвей. – Характеру покладистого, умишка хватает, у других занимать не надо. Какого ей, прости господи, еще мужа надо? Так нет! – дед выплюнул рыбьи кости и рукавом обтер бороду. – Хотел я ее приструнить, да где там! Инженер! В старое время, брат ты мой, не так было, строже. По себе знаю.

– Ладейщиков, слышал я, в рюмочку заглядывает?

– А у кого, скажи на милость, грехов нету? У каждого свой изъян. С какой же радости он пить стал? Тонька его довела, – убежденно сказал дед Матвей. – По партийной линии его пробирали. Сам товарищ Соловьев вызывал. Да разве его пробирать-то надо? Ее в первую очередь надо. И сам товарищ Соловьев не разобрался, что к чему, а тоже считается городским партийным секретарем.

Гость улыбнулся и тронул старика за рукав:

– Вот вы ругаете товарища Соловьева, а ведь я и есть Соловьев.

– Соловьев? – посмотрел на него дед Матвей. – То-то я, гляжу, вроде бы где-то встречал тебя. Вот и послушай. Я, коли хочешь знать, и повыше тебя могу секретарю сказать. И бояться мне нечего. Правда моя. Тонька мне дочь, но я ее ругаю, а Петра в обиду не дам.

В это время над озером разнеслось протяжное «Ого-го-го!» Эхо усилило и повторило крик.

– Неугомонная душа, – покачал головой старик.

Тот же голос, только потише, запел «Славное море». Старик подумал и без видимой связи с предыдущим сказал:

– Завтра дождь будет.

– Откуда ему взяться?

– А рыба, слышь, как плещется? К дождю. И клевала она сегодня богато. У ней к дождю всегда жор появляется. И закат, видал, какой был? Опять же поясницу поламывает. Это, как пить дать, дождь будет.

– Значит, не повезло вашей дочери в жизни?

– Сама кругом виновата. Отца не слушается. Сама себе бог и царь. Анархия одна. А в семье, я так понимаю, рука сильная должна быть – мужская. Как, товарищ Соловьев, в партийных правилах есть такой надзор, чтобы, к примеру, семье не давать разваливаться? Может, я что и не так спросил, ты уж не серчай.

– Есть.

– То-то и оно, что есть. Петра бранил, а Тонька сухой из воды вышла.

– Все это не просто делается. У вас, дед, как я погляжу, все по полочкам разложено и очень неправильно разложено.

– Рассудил Соломон, – усмехнулся старик. – Да я ихнюю семейную жизнь, как свои пять пальцев, знаю. – Он прислушался и прибавил: – Сюда, варнак, плывет.

– Кто?

– Да горлопан-то этот. Экий непоседливый человечишко!

Через несколько минут лодка стукнулась о берег, и к костру подошел человек лет двадцати пяти, в сереньком пиджачке, без кепки. В нем Соловьев узнал учителя истории Никиту Бадейкина.

– Мир вашей беседе! – приветствовал он рыбаков. – Дедушка Матвей, страшно хочу ухи.

– А где тебя черти носили? Раньше надо было. Мы вот с товарищем Соловьевым все прикончили, – он кивнул в сторону Соловьева, который сидел в полоборота к Бадейкину. Никита только теперь узнал секретаря горкома и смутился.

– Здравствуйте, Николай Иванович! – снова поздоровался Никита и опустился возле костра. Дед Матвей вздохнул: жаль, что приходилось кончать такую интересную беседу. Он свернул брезент и нехотя полез в шалаш. Потом оттуда высунулась косматая голова, в трепетном отблеске костра похожая на голову лесного царя Берендея, и эта голова голосом деда Матвея сказала:

– Слыш-ко, товарищ Соловьев, залазь ко мне, места хватит. Непременно дождь будет.

– Спасибо, я тогда под лодку лягу.

– Смотри, тебе с горы видней.

– А меня, дедушка Матвей, и не приглашаешь?

– Молод, выдюжишь, – и голова исчезла. Несколько позднее из шалаша послышался храп.

Беседа у Соловьева с Бадейкиным не клеилась. Соловьев думал о чем-то своем. Никиту переполняла глубокая радость. Она рождалась у него всякий раз, когда он появлялся на озере. Часто переходила в ребячий восторг, и Никита давал ему выход в песне, как это и было сегодня. Говорить с Соловьевым о чем-то другом, постороннем, он не мог. А говорить о том, как ему сейчас хорошо, стеснялся, да и слов не нашлось бы, чтобы рассказать о своих чувствах.

Соловьев, насвистывая, устроил у костра лежанку из сосновых веток, удобно устроился на ней и посоветовал Бадейкину сделать то же самое. Но Никита не расслышал его слов. Он сидел у костра, обхватив руками колени, прислушивался к ночным звукам леса и озера, мечтательно смотрел на костер голубыми глазами и улыбался. Скоро и Никиту одолела дремота. Голова его упала на грудь, в белокурых волосах резвились красноватые отблески потухающего костра.

II

Утро занималось безветренное, прохладное. Над озером ползли белесые лоскуты тумана. Дед Матвей проснулся первым, вылез из шалаша, зевнул. Потом потер поясницу и вперевалку побрел к лодкам.

Увидев, что в лодке Соловьева за ночь накопилось порядочно воды, он про себя выругался и потянулся за жестяной банкой, чтобы ею вычерпать воду. Но в последнюю минуту дед раздумал вычерпывать воду и бросил банку на днище лодки. Банка загремела и разбудила Бадейкина. Он непонимающим взглядом обвел берег и, наконец, вспомнил, где находится. Вспомнил все по порядку: как он засиделся в библиотеке и поздно поехал на озеро, как сказочно-красиво оно было ночью.

Никита вскочил, пробежался для разминки от костра до опушки леса и обратно.

– Не пора ли, дедушка Матвей? – спросил Никита.

Тот промолчал. Теперь Никита заметил, что не спит и Соловьев. Подложив под голову руки, Николай Иванович смотрел на Никиту. Бадейкин улыбнулся:

– Вставайте, Николай Иванович!

– Пора, пора, – согласился Соловьев и поднялся с лежанки. Он придирчиво оглядел небо, но никаких признаков обещанного дождя не приметил.

– Подвели вас, дед, приметы. Хорошее утро! – усмехнулся Соловьев.

– Приметы верные, – не сдавался дед Матвей и поднял кверху голову, словно внюхиваясь в ядреный воздух. – А за лодкой смотреть надо, милый человек. Рассохлась лодка-то и не смолена.

– Дедушка Матвей, а ты возьми нас с собой, веселее будет, – попросил Никита.

Старик критически осмотрел Никиту и сплюнул:

– С тобой только и рыбачить. Спокойно минуты не просидишь, как сорока на колу вертишься. А рыба, она спокой любит.

Сборы были недолги. Когда пришло время плыть, старик смилостивился и разрешил Соловьеву сесть в свою лодку.

Никита постоял в раздумье. Ехать с дедом, значит, и в самом деле придется сидеть истуканом. Но ехать хотелось: никто лучше деда Матвея не знал рыбных мест. И там, где он бросит якорь, вторую лодку и на сто метров к своей не подпустит.

– Какого лешего ты топчешься, как петух? – сердито спросил старик. Никита прыгнул в лодку. Она сильно качнулась. Дед чертыхнулся. Соловьев улыбнулся Бадейкину.

Лодка отчалила. Греб дед. Вторым веслом грести не разрешил.

Озеро спало. Дремали камыши и деревья. Казалось, спит и рыба. Дед Матвей вел лодку почти без всплесков. Прищурившись, он смотрел вперед и тихо посапывал. Он-то знает, когда надо выезжать.

Всякий раз, когда Соловьев приезжал на рыбалку, им овладевало удивительно неспокойное чувство. Оно особенно сильно охватывало Николая Ивановича, когда до рыбалки оставались считанные минуты. Сколько тогда появлялось нетерпения!

Нетерпение овладело и Бадейкиным. Он скрывал его с трудом, то и дело всматриваясь в темную воду. Зато дед Матвей был непроницаем, хотя Николай Иванович отлично понимал, что у старика на душе творилось то же самое.

И вот, наконец, встали на якорь.

Рыбалка!

Немудреное это занятие и нехитрая снасть для него нужна, а вот поди-ка ты: волшебное действие производит она на человека! Ты торопишься распустить леску, ибо все время считаешь, что где-то поблизости бродят косяки окуней и чебаков. Опоздай на минуту – и уйдут они в таинственные озерные пучины. Ты накалываешь на крючок червяка и бросаешь в воду. Так снаряжаешь и вторую и третью удочки, и если бы можно было снарядить десять, не задерживаясь, снарядил бы и десять. Отвесно спускаются с конца удилищ три светлых сатурновых лески. Отныне они для тебя все. Вот у соседа шелохнулась одна из струнок и натянулась. А сосед, с видом факира, совершающего таинство, медленно, однако с внутренним трепетом, протягивает к удилищу руку и молниеносно выбрасывает из воды в лодку золотистого окуня. У тебя же попрежнему тишина, а на сердце скребут кошки. Когда же клюнет и у тебя? Но вот еле заметно дрогнула средняя леска и с силой натянулась, даже удилище дрогнуло и чуть не упало в воду. Ты хватаешь его и тянешь на себя. Трудно! А сосед шепчет:

– Не дергай! Да не дергай же, чорт побери! Подводи, подводи! Вот так!

Ты не успел опомниться, как большой окунь уже бьется в лодке. Ты его берешь в обе руки, радуешься, как ребенок новой игрушке, отцепляешь крючок. А окунь бьется в руках, вырывается, сильный озерный бродяга!

– Славный окунь! – с завистью вздыхает сосед, и ты горд, что поймал такую рыбу.

Лишь после этого начинаешь замечать все вокруг. Вот рассеялся над озером туман. На востоке за зубчатыми макушками сосен заалело небо. И неожиданно, хотя ты давно ждал этого момента, из-за леса вырвался первый красный луч солнца, озарил зеленые макушки камышей, веселой пурпурной дорожкой лег на гладкую поверхность озера. Над кромкой леса поднялось солнце. Все ожило, заблестело, засверкало. Но любоваться было некогда. Рыба клевала жадно. Николай Иванович еле управлялся с тремя удочками. Даже Никите с одной удочкой некогда было закурить.

Прошел час, другой. И вдруг клев прекратился. С противоположного берега потянул ветерок, усилился. Заплескались волны, покачивая лодку, забеспокоились камыши. Из-за леса выплыли темные тучи. Дед Матвей стал сматывать удочки. Никите не верилось, что клев кончился и скоро задождит. Соловьев улыбнулся и сказал:

– Ваша правда, дед.

– Знамо дело, моя, – согласился старик и рассердился на Никиту: – Какого приглашения ждешь? Сматывай!

…Домой Соловьев и Никита шли вместе. Дед Матвей передал Бадейкину свою корзину с рыбой и сказал:

– Занесешь старухе. Да, смотри, сразу: рыба, она тепла не любит!

Шли молча. Соловьев был под впечатлением удачно начавшейся рыбалки и жалел, что клев так рано кончился.

– Старик мастер удить, – первым заговорил Соловьев. – Смотрел на него и удивлялся.

– Мастер, – согласился Никита.

– Что это он с вами так? Не церемонится.

– Кто его знает. Старик с норовом.

– Давно знакомы?

– Давно. С детства. Я ведь с его дочкой десять лет учился.

– А хороший она человек? – спросил Соловьев.

– Она хорошая и… красивая! – ответил Никита и перекинул корзину, которая висела на удилище, с одного плеча на другое. – Вы ее знаете?

– Очень мало.

Тропинка, по которой они шли, вынырнула из леса на полянку и пересекла дорогу. Спутники увидели, что тучи уже застлали половину неба, подбирались к солнцу. Черные, зловещие, они ползли на него медленно и упорно.

– Она, – убежденно сказал Никита, – смелая, решительная. У нее характер, как у деда Матвея, независимый.

– А Ладейщиков?

– Ладейщиков? – Никита поморщился. – Как вам сказать? Был ничего, а сейчас не знаю, мало с ним встречаюсь. Признаться, недолюбливал его в школе, да и сейчас…

Соловьев понимающе кивнул головой. Никита заметил это, смутился и поправился:

– Вы не подумайте чего-нибудь такого. У нас с ним характеры разные. В школе он выскочкой был, а я не люблю таких. В институт пошел, год поучился и сбежал. Не понравилось.

– Что же ему не понравилось?

– Не знаю.

За частоколом леса стали видны окраинные домишки города. Они были разбросаны тут и там, один боком к другому. И лишь дальше они неохотно построились в улицу, которая сразу начала взбираться на косогор, а потом стремительно побежала вниз.

Когда рыбаки достигли первых домиков, грянул гром, подул сильный ветер и крупные капли дождя, похожие на ртутные шарики, мягко упали в дорожную пыль.

– Побежимте, Николай Иванович! – Никита взглянул на Соловьева, на тучу и, не ожидая согласия спутника, сорвался с места.

Соловьев помешкал, подумал – бежать или нет? Но махнул рукой и побежал следом за Бадейкиным.

Недалеко от центра, где начинались кирпичные многоэтажные дома, дороги их расходились. Николай Иванович попрощался с Никитой, но, пройдя несколько шагов, что-то вспомнил и окликнул Бадейкина. Тот остановился.

– Кстати, – сказал Соловьев. – Вы зайдите ко мне на днях. Рукопись я вашу прочитал.

– Зайду!

Никита свернул в переулок.

А дождь, после громового раската, усилился.

III

Всякий раз, когда Никита приближался к дому Морозовых, им овладевали воспоминания хорошие и немножко грустные. Он и не пытался их заглушить. Они доставляли ему удовольствие.

Небольшой палисадничек с буйно разросшейся сиренью, за которой прятались два окна с голубыми наличниками и ставнями; скамейка возле палисадника; почерневшие от времени и украшенные по краям и в центре замысловатой резьбой ворота; дощатый забор, за которым в летнюю пору зеленел огород, – все до мелочей было знакомо и дорого Никите. Здесь до замужества жила Тоня, здесь дед Матвей заронил в нем любовь к родным местам, здесь Анна Андреевна заменила ему мать. И не было на свете роднее семьи для Никиты, чем семья Морозовых, не было в мире дороже дома, чем этот дом. Сирота Никита Бадейкин, хотя и жил в детдоме до самого окончания десятилетки, был у Морозовых своим, и двери их дома для него были всегда открыты. Никита дружил с Тоней. Со временем эта дружба у Никиты переросла в более серьезное чувство, о котором он никогда и никому не говорил.

Подгоняемый дождем, Никита добежал до ворот и остановился под крышей, чтобы перевести дух. Он поставил корзину на землю и, насколько это было возможно, привел себя в порядок. Взгляд его упал на подсолнух, который словно из любопытства просунул рыжую мокрую голову между досок забора и любовался тем, как на улице прыгают и танцуют пузырьки в лужах.

Никита вспомнил один случай многолетней давности. Было это еще в школе. Шли экзамены. Никита готовился к ним вместе с Тоней. Занимались они обычно в черемуховом садике, который находился в конце огорода. Там было всегда хорошо и никто не мешал. Однажды нагрянула гроза. Никита и Тоня спрятались под сараем. Когда мощно и торжественно прогремел первый раскат грома, когда, как из ведра, хлынул ливень, Тоня вдруг вспомнила, что в садике остался коврик и тетрадка. Она вопросительно взглянула на Никиту и неожиданно для него, тряхнув кудрями, ринулась в водяной вихрь. Была она в этот момент такая стремительная, отчаянная, что Никита даже вскрикнул от восторга и бросился следом за ней. Его сразу окатило холодной водой, даже дух занялся и стало очень весело. Никита бежал, крича что-то, и не заметил, как влетел на морковную грядку и изрядно ее истоптал.

Когда, возбужденные и промокшие до ниточки, они вернулись под сарай, их встретила там сердитым взглядом Анна Андреевна. Влетело им тогда обоим, но Никите больше: еще и за потоптанную грядку. Анна Андреевна слегка потаскала его за вихры.

После ее ухода Никита и Тоня переглянулись и безудержно рассмеялись. Впоследствии Никита часто вспоминал Тоню такой: в мокром платье, с блестящими от дождя волосами, с веселыми искорками в карих глазах, заразительно смеющейся. И чем больше отдалялось это событие, тем значительней и неповторимей оно было для Никиты, тем дороже, роднее становилась Тоня…

…Никита пригладил на голове мокрые волосы и открыл калитку. Оставив у сеней удочки, он взял корзину и вошел в кухню. Возле стола чистила картошку Тоня. Он не ожидал встретить ее здесь. Она посмотрела на него внимательно, будто не узнавая, и ласково улыбнулась.

– Откуда ты взялся в такую рань?

– С озера. Рыбу вам от деда Матвея принес.

– Мама! – крикнула Тоня. Никита заметил, что крышка подполья открыта: очевидно, там была Анна Андреевна. Никита поставил корзину на пол.

– Садись, – пригласила Тоня.

– Мне, собственно, идти надо.

– Куда же ты пойдешь? На дворе такой дождь. Пережди немного.

– Можно и переждать, – согласился Никита и, придвинув к двери стул, сел на него.

Из подполья показалась Анна Андреевна с крынкой молока в руках.

– Здравствуй, Никита. Рыбу, говоришь, принес? А славная, рыба-то?

– Окунишки.

– Тогда ладно, – она поставила на стол крынку.

«А Тоня похудела, – думал Никита, – бледная стала, синева под глазами, а глаза, что за чудные у Тони глаза! Большие, карие!» Он вздохнул.

– Как он там, Матвеюшка-то? Ничего не наказывал? – спросила Анна Андреевна.

– Нет, – покачал головой Никита и, вспомнив, как его принял дед, добавил: – Отшельник-отшельником.

– Совсем обирючился, – согласилась старушка.

Тоня тыльной стороной ладони провела по лбу и спросила Никиту:

– Все рыбачишь?

– Балуюсь.

– В отпуске?

– В отпуске. У нас некоторые учителя в Крым уехали отдохнуть, а я не поехал. Путевки не досталось, да и на озере лучше отдохну.

– А ты все такой же непоседа, – улыбнулась Тоня. – Не женился еще?

– Невеста еще не выросла, – попробовал отшутиться Никита, чувствуя, что краснеет.

Тоня уловила его смущение, улыбнулась уголками губ.

– Что же, по душе не выберешь?

– Подрастет – женюсь. Торопиться некуда.

– Ой ли? – покачала головой Тоня. – Прождешь – опоздаешь!

– Хватит тебе смеяться над парнем, – вступилась за Никиту Анна Андреевна.

В это время хлопнула калитка.

Вошел Петр Ладейщиков в плаще, в кожаной фуражке.

– А, Никита! Здорово! – Петр наскоро обтер о половичок сапоги, стряхнул с фуражки воду и прошел вперед, сел возле стола, за которым Тоня чистила картошку. Тоня насупилась, прикусила нижнюю губу.

– Что, Никита, – раскидывая в стороны полы плаща, усмехнулся Ладейщиков. – Рыбку удишь в мутной водичке? Правильно. Лови, лови, авось поймаешь.

– Ты, видать, сегодня уже приложился, – недовольно сказала Анна Андреевна.

– То не в счет! Налейте стопочку, Никита выпьет за здоровье моей жены. Я – за его здоровье. И порядок.

– Перестань болтать глупости! – резко оборвала его Тоня. – Как тебе не совестно!

– Видел? – подмигнул Ладейщиков Никите. – Сплеча рубит. Кстати, Никита, как правильно писать «не совестно»: врозь или слитно?

Тоня всердцах бросила нож на стол и скрылась в горнице.

– Вот те на! – удивленно произнес Ладейщиков.

– Возьму полено да поленом так отвожу, так отвожу, – сердито сказала Анна Андреевна, – чтобы ты смекал, где омут, а где край.

– Нет в этом доме демократии! – покачал головой Ладейщиков.

Никита хотел сказать Ладейщикову что-нибудь резкое и обидное, но сдержался и, попрощавшись с Анной Андреевной, вышел из комнаты.

В горнице заплакал маленький Славик.