Текст книги "Небо для смелых"

Автор книги: Михаил Сухачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Глава VII
СЛАДКОЕ ЧУВСТВО ПОЛЕТА

Стоя перед проходной Липецкой летно-практической школы, Женя пристально всматривался через штакетник на дорожку, по которой ушел дежурный выяснять, впускать или нет двадцать пять молодцов-егорьевцев. Уже прошло минут двадцать. Похоже было, что он направился выяснять прямо в Реввоенсовет республики. Нетерпение росло.

Совсем неожиданно сбоку от забора появился командир в сопровождении смущенного дежурного.

– Проходите, товарищи, – сам распахнул калитку и пригласил широким жестом, – пройдем в красный уголок й побеседуем.

Женя плохо воспринимал слова, как оказалось, военкома школы Толмачева о внутренней и международной обстановке. Сначала из-за того, что не мог согреться, потом не давал сосредоточиться засевший колом в голове вопрос: «Когда начнем летать?» Женя подпер голову руками и, как казалось ему, придал лицу выражение сосредоточенности. Но слова по-прежнему проскакивали мимо сознания.

– Есть вопросы или неясности? – обратился военком к егорьевцам.

– Когда летать начнем? – машинально выпалил Женя и только после этого понял нелепость своего вопроса.

– А по тому, о чем я говорил, у вас нет вопросов?

– Нет, – смущенно протянул Женя.

Окинув пристальным взглядом присутствующих, военком улыбнулся.

– Точно могу вам сказать: летать начнете не раньше, чем умоетесь с дороги и поедите! – Затем, посмотрев на часы, добавил: – Еще десять минут, по моим расчетам, для вас должен быть приготовлен завтрак.

* * *

Об инструкторе болгарине Саввове ребята знали уже много. Возможно, даже больше того, что соответствовало действительности. Человек незаурядного ума, образованный, но неразговорчивый, Димитрий Саввов год назад бежал из Болгарии от преследований за политическую пропаганду на флоте, где служил матросом. В России он был принят в члены РКП (б), окончил авиашколу и теперь считался одним из лучших инструкторов.

Еще задолго до появления Саввова все восемь курсантов его группы выстроились в отведенном для них углу казармы. И замерли. Инструктор появится неожиданно, об этом их предупредили, и не потерпит, чтобы при нем разбирались в строю.

Стремительно открывшаяся дверь сильно хлопнула, пропустив коренастого мужчину. Быстрым шагом он приблизился к строю и пристально, молча стал осматривать каждого курсанта.

Женя подумал, что Саввов чем-то напоминает Наполеона, портрет которого он видел в книжке, прочитанной еще в «терке». Только, пожалуй, болгарин красивее и моложе. Дойдя до последнего, Саввов вышел на середину и, указывая пальцем на каждого, приказал перестроиться. Однако Птухин так и остался первым, а Борман переместился и встал теперь рядом с Женей.

– Вот в таком порядке начнете летать, а ты, – обратился он к последнему Ракитову, – можешь летать, можешь нет, из тебя летчика не получится… С этой минуты вы учлеты, ясно? Ты кто? – обратился он к курсанту, стоящему третьим в строю.

– Лепиксон, – растерявшись, выдавил тот.

– А я что сейчас объяснил? «Учлет Лепиксон»! Запомни.

Страх и таинственность, которые нагнал с первой встречи Саввов, остались надолго. Казалось, что он незаметно наблюдает за каждым… и вдруг однажды скажет, как сказал Ракитову: «Из тебя летчика не получится».

…Первый день полетов, видно, молитвами учлетов выдался словно по заказу. Светило яркое январское солнце. Звонко хрустел снег под ногами учлетов, вытаскивавших из ангара «Анрио Н-14» [ «Анрио Н-14» – двухместный биплан французского производства. В России было 30 самолетов, используемых в летных школах. Максимальная скорость 105 километров в час]. Обшивка искрилась разноцветными огнями изморози.

Но Женя ничего этого не замечал. Он знал, что полетит первым, старался изо всех сил сам и подгонял Других.

– Не мельтеши, Птухин, – несколько раз одергивал его неповоротливый моторист Егор Попович, – успеешь, налетаешься.

Но так, как шевелится Попович, можно и не успеть. Женя заметил, что Егор не только легко уступал ему часть своей работы, но и вообще умышленно все делал медленно в надежде на птухинскую нетерпеливость. Потому и получалось, что почти всю работу по подготовке машины к полету Женя делал сам.

Самолет «анрио» был для Жени новинкой, хотя и имел давно знакомый ротативный мотор «рон». Старое фармановское высокое четырехколесное шасси с маленькими колесами делало его похожим на стрекозу, севшую в лужу и вытянувшую ножки, чтобы не замочить брюшко и крылья. По-стрекозиному выглядел и длинный тонкий фюзеляж. Сейчас на лыжах он выглядел более солидно. Ребята выбивались из сил, срывая мотор с компрессии, но тот только брезгливо фыркал, выбрасывая белые клубы переобогащенной смеси.

– Балда ты, Егор, а не моторист. Метлой тебя нужно гнать из авиации, перезалил смесь. Давай ключи, я свечи выверну для продувки.

– Ну ты, потише, а то всех разгонишь, метельщик, – взъерошился Попович.

– И гнать не просто метлой, а поганой, – уточнил внезапно подошедший к самолету Саввов.

Наконец заработал мотор.

Находясь в передней кабине, Женя напряженно ловил каждое слово Саввова, когда тот, садясь в самолет, приказал снять ноги с педалей и не касаться управления, пока он не подаст сигнал: покачает штурвалом из стороны в сторону.

Казалось, Саввов еще не сел как следует в кабину и, конечно, не привязался, а мотор взревел, самолет дрогнул, дребезжа, рванул с места. Видимо, решив наказать Поповича, инструктор не давал ему знак оставить плоскость: самолет несся с большой скоростью, и ноги Егора едва касались земли. Почти в тот момент, когда Саввов махнул рукой, Попович распластался в воздухе и покатился кубарем, взметая снег.

Женя обратил внимание, что рулить на самолете не так уж приятно: жестко, грубо, и громко стучат лыжи, а на разворотах сильно прижимает к внешней стороне.

Где, в какой момент инструктор начал взлет, Женя не заметил. В общем грохоте он не понял, когда мотор вышел на полные обороты и горизонт ушел куда-то вниз. Стало намного тише, и ясно обозначился свист встречного потока. Самолет почти без выдерживания начал быстро отдаляться от земли, хотя, как учил Саввов еще на земле, «его надо придержать для разгона скорости, после чего плавно перевести в набор, – повторял про себя Птухин, – и на высоте пятнадцать метров прибрать обороты».

Но инструктор ничего не убирал. Незаметно горизонт снова поднялся до обреза кабины. С большим запозданием Женя сообразил, что они летят в горизонтальном полете. Казалось, будто самолет с работающим мотором подвешен над землей. Еле заметно перемещались внизу дома, кустарник, а лес просто разворачивался на месте.

Сердце, сильно трепетавшее после взлета, успокоилось. Женя положил руки на колени и поймал себя на том, что острого ощущения от полета, о котором он много мечтал, вовсе нет. Словно он уже давно летает и это очередной полет. Стало немного обидно. «Может, я все это перестрадал в мыслях, может, и ничего особенного в этом нет?.. Все-таки шесть лет с летчиками, наслушался рассказов о всяких ощущениях!»

Отвлек внимание от размышлений разворот. Горизонт сильно накренился, и Женя, боясь вывалиться, крепко уцепился за борт обеими руками. Боковой поток воздуха ударил в лицо, и сразу стал мерзнуть нос. Отпустить руки Женя так и не решился, пока самолет не перешел снова в горизонтальный полет. Начали мерзнуть руки, ноги, спина. Женя втянул голову, наклонился вперед и стал наблюдать, как ритмично колеблется нитка на обшивке фюзеляжа.

Вдруг самолет мелко задрожал, и Женя, посмотрев на инструктора, понял, что Саввов дает знак взяться за управление. Поднятые вверх руки инструктора означали, что управлять самолетом должен только Птухин.

В тот же миг самолет начал валиться. Едва Женя выхватил его из одного крена, как он начал заваливаться на другой бок, одновременно опуская нос. Не успел Птухин подвести его к горизонту, как, не останавливаясь, самолет перешел в набор высоты с одновременным разворотом.

Началась упорная борьба за горизонтальное положение. Самолет совершенно игнорировал попытки учле-та стабилизировать положение. Женя бросил сектор газа и, уцепившись за штурзал двумя руками, пытался удержать взбесившийся самолет. Вскоре со лба покатились капли пота, застилавшие глаза. Спина взмокла. В руках появилась страшная усталость.

«Боже мой, когда это прекратится! Почему Саввов не возьмет управление, мы же упадем!» Женя оглянулся и с ужасом увидел: все так же подняты руки и бесстрастно лицо инструктора.

«Он с ума сошел! Сколько же можно издеваться? Правда говорили, что он ненормальный. Я больше не могу. Сейчас брошу, будь что будет!»

Женя закрыл глаза, отпустил штурвал, в изнеможении откинулся на спинку сиденья. И… самолет плавно стал выходить из крена, нос поднялся почти к горизонту, и прекратились вихляния. Птухин не верил своим глазам. Самолет медленно, с небольшим креном терял высоту. С опаской, легонько потянув за ручку управления, он увидел, как нос стал послушно подниматься к горизонту. Боясь, что самолет снова полезет вверх, Женя бросил ручку и заметил, что движение линии горизонта прекратилось. Точно так же он убрал крен.

«Все. Теперь главное – не делать никаких движений, пусть так и летит». Сознание обожгла мысль: «Инструктор видел мое состояние! А я, как истеричная баба, от страха глаза закатил. Наверняка подумает, что я трус. Стыд! Куда деваться? А вот возьму сейчас и сигану за борт, докажу, что я не трус!»

Мысль показалась настолько единственно верной, что Птухин даже взялся рукой за борт… «А вдруг подумает, что я свихнулся от страха? – Руки и ноги противно обмякли, стали ватными, чужими. – И почему я так перепугался? Ведь он тоже не хотел разбиваться, а сидел спокойно. Значит, было не так уж страшно?»

Мелко задрожала ручка. Женя не сразу сообразил, что это значит. Он обернулся и увидел: Саввов дает знак разворачиваться влево. Почти машинально Птухин стал медленно накренять машину. Когда крен достиг примерно той же величины, как у инструктора, Женя немного отклонил ручку в обратную сторону и с удивлением увидел, что «анрио» замер в этом положении. «Так он же слушается, если делаешь все плавно! Саввов говорил об этом! Как же я забыл!»

Женя вывел машину из разворота, переложил в другой крен, потом еще и еще. Так же осторожно он немного потерял, а потом набрал высоту. Ну да, слушается же! Это совсем нормальный самолет!

Саввов дал знак передать управление. Самолет резко стал снижаться в глубокой спирали. Жене показалось, что еще очень далеко до земли, но вот лыжи стукнулись о снег, самолет слегка подскочил и заскользил по снегу. На большой скорости они зарулили на заправочную линию.

– Товарищ инструктор, учлет Птухин. Разрешите получить замечания!

Густые черные брови Саввова поехали вниз, а из-под них лукаво мелькнули темно-карие глаза.

– Получишь потом, а пока иди обсушись в каптерку.

Стоять было глупо. Птухин повернулся. Настроение испортилось. «На что он намекает?»

* * *

Сначала все шутили, а потом какой-то злой неотвратимостью стало совпадение морозных дней с очередью Лепиксона отмывать обшивку самолета от послеполетного нагара. Зима в конце 1923 года была морозной. И если на градуснике ниже минус 25, непременно самолет моет Лепиксон.

Сегодня опять очередь Лепиксона, поэтому к обеду начала понижаться температура. Он заранее прикидывал, сколько раз придется сбегать за горячей водой, чтобы оттереть, будь она трижды неладна, копоть. Учлет с досадой смотрел на непреклонно опускающийся столбик ртути: «Хорошо бы нарушить эту проклятую связь. Помыл бы машину кто-то другой. Например, Птухин. Правда, Женя – командир группы и к тому же почти полностью сам готовит самолет к полетам. Но это благороднее, чем волочить примерзающую тряпку по заляпанным маслом и копотью бокам самолета. Да и таскать самолет за хвост на своем горбу в наказание за грубые посадки Птухину тоже не приходилось. Везет ему чертовски. Если есть на земле справедливость, то Женька должен сесть когда-то плохо и испытать унизительное наказание: тащить тяжелый самолетный хвост… – Лепиксон опять посмотрел на термометр. – Скорее бы Борман закончил оставшиеся два полета, пока не стало опять минус двадцать пять».

Борман сел неважно. В конце пробега вместо заруливания на стоянку инструктор выключил мотор, и тотчас из кабины пулей вылетел Саша. Он подскочил к стабилизатору, залез под него на четвереньки, и… как уже кому-то цитировал Птухин: «Старый бес под кобылу подлез, поднатужился, поднапружился…»

Группа ринулась толкать самолет. Это тоже требование Саввова, которое называется у него воспитанием через сочувствие к ближнему. Однако хвост держать он не позволил никому, кроме Бормана. А до стоянки добрых пятьсот метров!

– Что, ругал? – обступили ребята, когда Саша затащил самолет.

– Нет, сказал: «Отбуксируешь самолет, помоешь его и свои уши, чтобы лучше слышать указания инструктора».

Это был первый день зимы, когда мороз достигал 25 градусов, а самолет мыл учлет Борман.

* * *

Лютые январские морозы 1924 года отбивали охоту летать даже у таких одержимых, как Птухин. К радости начальника учебной части, морозы позволили значительно продвинуть политучебу. Давно изжившая себя программа «36 бесед», поверхностно объяснявших революционное движение, историю, экономическую географию СССР, политэкономию, из-за недостатка времени сводилась к объяснению заголовков тем. Появилась наконец, и возможность наверстать ослабленную общественную работу. С этой целью Толмачев собрал активистов школы у единственной на всю большую казарму печки. Она, как костер в пещере доисторического человека, не угасала ни днем, ни ночью. Изредка посматривая в листок, расстеленный на колене, военком инструктировал тех, кто завтра пойдет по деревням с газетами «Известия ВЦИК», «Правда», «Беднота», с передвижной библиотекой, с информацией о болезни товарища Ленина, с докладом о работе Добролета [Добролет – Добровольное общество содействия развитию Гражданского воздушного флота], Доброхима [Доброхим – добровольное общество содействия развитию химической промышленности], Общества друзей воздушного флота. Одной из тем бесед была агитация населения за сбор средств на постройку самолетов.

Беседа закончена, можно и расходиться, но холод в казарме отбивал желание уходить от пышущей жаром печки. К военкому быстро подошел начальник школы и, наклонившись, срывающимся голосом произнес фразу, парализовавшую всех: «Ленин умер!»

Всю ночь никто не ложился спать. Говорили о Ленине. «Как же дальше? Кто его заменит? Что будет с Республикой?»

Через день школа командировала в Москву лучших учлетов для прощания с вождем мирового пролетариата. Среди делегатов был и Женя Птухин.

* * *

Весна 1924 года выдалась дружная. Едва подсохла земля, снова приступили к полетам. Отрабатывали в основном уже надоевшие взлеты и посадки. Количество полетов перевалило за тридцать, а инструктор как будто и не собирался выпускать учлетов в полеты самостоятельно.

Вот и в этот день, 4 апреля, все началось как обычно, с той лишь разницей, что Саввов приказал взлетать первому не Птухину, как всегда, а другому учлету. Женя вопросительно посмотрел на инструктора, надеясь, что тот оговорился. Но Саввов, даже не взглянув на Птухина, полез в кабину.

– Что бы это значило, Саша, как ты думаешь? – обратился Женя к не менее озадаченному Борману.

– Это значит, что ты чем-то не понравился сегодня Саввову. Ищи черные пятна в своей биографии за последние сутки.

Когда после заправки самолета инструктор приказал садиться следующему учлету, Жене стало ясно, что он в чем-то грешен. Но в чем? Терзаясь своей отверженностью, он готовил вместе со всеми самолет от заправки к заправке. Даже Попович, который радовался всякому преждевременному окончанию полетов, искренне огорчился за Птухина.

– Ты, Женька, не унывай, сам знаешь, этот Саввов того. – Он выразительно покрутил отверткой около виска. – Завтра отойдет, и все будет по-старому.

– Можно затаскивать на стоянку? – спросил Егор, когда Саввов наконец вылез из кабины.

– Готовь самолет, – приказал инструктор, хотя сам разматывал свой белый шелковый шарф, что делал всегда только по окончании полетов.

– Птухин! Сделаешь круг над аэродромом, снизишься на планировании, посмотришь на «Т», я буду там, если покажу руками, уйдешь на второй круг и потом сядешь. Задание понятно?

– Так точно! – Женя рванулся в кабину. Он летит самостоятельно!

– Отставить! Обойди два раза вокруг самолета и повторяй: «Спокойно, спокойно».

Все устремились к кабине помочь Жене пристегнуться, ободрить. Но инструктор возвратил учлетов на место и сам не подошел. Только крикнул издали:

– Ты еще, кажется, не таскал хвост! Не забывай об этом. Ну, давай!

Странное ощущение охватило еще на земле. Переднее сиденье, где он, Птухин, сидел все полеты, было пусто. Поэтому казалось, в самолете нет никого и сам Женя наблюдает взлет со стороны. Но это длилось какую-то секунду. «Надо делать все так, как в присутствии Саввова».

Едва только самолет перешел в набор высоты и спало напряжение, тотчас охватило восторженное настроение. Птухин заорал во всю мочь:

– Я лечу сам, один! Я лечу оди-ин!

Радость распирала, требовала выхода. Хотелось убедиться, что он хозяин самолета. Женя энергично завалил левый крен, потом правый. Резко, до зависания на ремнях, клюнул вниз и так же энергично перевел в набор. И тут с огорчением заметил, что прозевал время второго разворота. Он заложил крен почти под девяносто градусов и на «хвосте», с потерей высоты, развернулся. Подумалось: «Саввов не простит такие фокусы, надо строго выдерживать режим полета».

Проходя над стартом, он сделал змейку, как учил инструктор, чтобы посмотреть направление ветра по «колбасе» [ «Колбаса» – принятое среди летчиков название приспособления в виде сачка из полосатой ткани для определения направления и скорости ветра] и сопоставить с направлением посадочного «Т». Все было в норме.

«Теперь самое главное – хорошо сесть. Все, что было до планирования, забыть», – напомнил он себе слова инструктора, выходя на посадочную прямую. Женя установил угол снижения, убрал газ и стал уточнять расчет. К удивлению своему, заметил, что в воздухе без инструктора остается много свободного времени и почему-то хочется говорить вслух. «Вроде все нормально. Нет сноса, правда, высоковато. Лучше потом подтянуть, чем «повиснуть» над «Т» на высоком выравнивании».

Женя выключил магнето и рулем поворота стал создавать дополнительное сопротивление. Саввов этому методу не учил, но все учлеты знали: так исправляют расчет на посадку сами инструкторы.

Самолет начал разбалтываться. Женя обнаружил, что его снесло на «Т» и, кроме того, здорово потеряна высота. Это грозило плохой посадкой. Мгновенно сосредоточившись, он включил зажигание, дал газ, одновременно накренив самолет влево. «Дурак! Намудрил!» – обругал он себя, видя, что обстановка на посадке усложнилась. Пора! Важно подвести хорошо и мягко приземлиться. Женя стал создавать посадочное положение. Можно уже было сажать – расстояние колес до земли сантиметров двадцать пять. Но Птухин решил снизиться еще, чтобы машина без толчков заскользила по земле.

«Отлично!» – похвалил он себя, когда почувствовал, как, мелко подрагивая, самолет покатил по траве. «Направление!» – скомандовал себе Женя и, часто работая рулем поворота, не позволял самолету отклоняться от выбранного на горизонте ориентира.

Уже на стоянке по широким улыбкам встречающих учлетов понял, что слетал нормально. И только сейчас Женя вспомнил, что должен был после первого круга увидеть Саввова на «Т». Женя кинулся навстречу Саввову, идущему от посадочной полосы.

– Товарищ инструктор, учлет Птухин…

– Ты хоть «Т» видел? Я не говорю обо мне, – строго перебил его Саввов, но из-под нахмуренных бровей лучились радостью глаза.

– Я обо всем забыл, товарищ инструктор!

– Ну, значит, сам себя наказал еще на один полет. А вообще-то молодец, летчик Птухин.

Летчик Птухин! Женю охватило волнение не столько оттого, что хорошо выполнил полет, сколько от слов инструктора, которые тот, насколько было известно, раньше не говорил никому.

– Ну как там одному? – ребята окружили Евгения. На этот вопрос все ждали пространный ответ.

– Что делаешь, рассказать можно, а что испытываешь – нельзя! Это какое-то сладкое чувство. – Это все, что выдавил из себя смущенный и счастливый Женя.

Птухин был первым. За ним вылетели Борман и все остальные в порядке, какой был определен когда-то Саввовым.

Шло время. Постепенно крепла у курсантов уверенность в своих силах, а вместе с ней нередко появлялась переоценка личных возможностей. В результате возникали нарушения, грубые посадки и даже поломки.

Поспорив с Борманом, Лепиксон решил приземлить самолет сначала на костыль и подхватить им брошенную у «Т» шапку, что нередко делали инструкторы, демонстрировавшие точность приземления. На глазах у всей группы самолет, нащупывая злополучную шапку, завис на высоте одного метра с низко опущенным хвостом, словно птица, садящаяся на гнездо. И… грохнулся на левую плоскость. Припадая на сломанную стойку шасси и размахивая обрывками разбитой законцовки [Законцовка – край крыла, определяющий его конфигурацию в плане], он, подобно цапле, немного попрыгал, развернулся и замер. Замерли и курсанты.

Не сразу, спустя несколько минут, из кабины вылез бледный, с трясущимися руками Лепиксон. Взглянув на торчащие, словно раздробленные кости, куски законцовки, он опустился на землю и… зарыдал.

Ребята знали, что у Саввова учлеты еще не ломали самолетов, поэтому характер возмездия трудно было даже представить.

Притихшая группа собралась в казарме. На Лепиксона смотрели как на бывшего учлета, хотя на его сокрушенно однообразное «это все, это конец» утешающе протестовали: «Ну что ты… ну почему конец».

– Нужно писать поручительство от всей группы, – предложил Птухин.

Утром Женя протянул Саввову бумагу. Тот пробежал ее глазами.

– Так, значит: «…Из него получится хороший военный красный летчик…, э-э… воздушный защитник трудового народа… и мы просим, – Саввов поднял глаза на Птухина, – не отчислять его из школы, а дать возможность исправиться и показать себя с лучшей стороны». «За сим подписались учлеты-недоучки: Птухин, Борман и другие», – сымпровизировал инструктор.

Лицо Саввова побагровело.

– Да откуда ты знаешь, что из него или из тебя получится и когда получится? А до этого я должен спокойно смотреть, как он и другие в телячьих шалостях ломают самолеты? Как в твоей любимой присказке: «Прилетели, мягко сели, посадка на три точки и прямо в кочки. Остались контакт и ручка да маленькая кучка»… Это ты на днях высказал готовность перекрыть рекорд француза Фронваля, выполнившего девятьсот шестьдесят две петли подряд? Не рано ли? Может, вам начать осваивать переход из одного самолета в другой, как делает американец Мак-Лауглин? Есть авиапсихи за границей, а почему бы им не быть у нас в школе? На шапку вам захотелось научиться садиться! Горшок уже освоили!.. Но Саввов готовит не циркачей! Запомните!

Вечером в казарму прибежал писарь штаба. Еще на ходу он заорал:

– Ребята, новость! Сижу я, значит, работаю, а сам прислушиваюсь, даже дверь на сантиметр приоткрыл. Вдруг из кабинета начальника выскакивает Саввов, хвать меня за плечо и говорит: «Ты, конечно, подслушал под дверью решение начальника школы о том, что, пока сами учлеты не починят самолет, летать никто не будет. Так иди и объяви им об этом».

– Ну а насчет Лепиксона?

– Вчера начальник школы дал команду заготовить приказ об отчислении, но Саввов доказал, что из Лепиксона, мол, будет хороший летчик. Решили оставить…

Парни радостно накинулись на Лепиксона.

…Ни к кому у Жени не было такой привязанности, как к Саввову! Наверное, потому, что смог болгарин в тот первый далекий зимний день угадать, что сердце этого высокого паренька яростнее других рвется в небо.

Школу расформировывали, а курсантов переводили в Борисоглебск.

Никто не произносил, что сегодня, 5 мая, последний день полетов. Когда зарулил и выключил мотор последний учлет, все без команды инструктора собрались возле него.

– Вот и все. Больше вас мне учить нечему. Всему, что умел, научил. Некоторые из вас уже сейчас хорошие летчики. – Инструктор мельком взглянул на Птухина. – А вообще живите согласно этому вашему документу «защитниками трудового народа». – И он вручил парням сбереженное им поручительство за Лепиксона.

* * *

Прошел год.

В связи с успешным окончанием Борисоглебской школы летчики Птухин и Борман в числе двадцати лучших выпускников получили направление в Серпуховскую высшую школу стрельбы и бомбометания.

Это был, пожалуй, самый трудный период учебы в жизни Евгения. Почти ежедневно полеты в зону на воздушный бой, стрельбу по наземным целям. Полеты по маршруту казались отдыхом, когда можно расправить спину, смотреть только прямо, не закручивая голову на сто восемьдесят градусов, как в воздушном бою. Приходя в казарму, Женя едва добирался до постели. Засыпал, а перед глазами под разными ракурсами мелькали силуэты самолетов. Когда кончилось лето, промелькнула осень и наступила зима, Евгений не заметил.

– Убей, ничего не помню из прожитых шести месяцев в Серпухове, – говорил Женя Борману, укладывая в фанерный чемоданчик незамысловатые пожитки. – Вот спросят: «Что запомнил в Серпухове на земле?» Отвечу: «Владыческий монастырь, занятый под школу, аэродром, курсантов, монахами снующих между монастырем и аэродромом, начальника школы Астахова [А. Ф. Астахов – впоследствии маршал авиации], строгого, как владыка-настоятель». – «А что помнишь в воздухе?» Скажу: «Опять же монастырь как наземный ориентир и самолеты, словно пчелы снующие перед носом».

– Ну, ну, не прибедняйся, Женька, кое-что еще помнишь, раз положил в сундучок газетку «Аэробомбометчик» с заметкой «Равняйтесь на Птухина!».

– Так это же опять ария из оперы «Летающий монах».

Все, кто слушал разговор двух друзей, грохнули от хохота.

По дороге в Москву, куда послали его в распоряжение Начвоздухфлота республики, Женя несколько раз пытался припомнить, сколько раз ему за эти пять лет пришлось сменить место службы. И все сбивался. «А может быть, это и есть нормальная служба, а оседлое житье следует считать отклонением. Что же, так и будет всегда? Можно ли к этому привыкнуть? Но если нужно, значит, можно, значит, привыкнешь… И хватит! До Москвы не так уж далеко, не успеешь выспаться». Хорошо все-таки спокойно вытянуться и не думать о полетах. А там Москва, где он целый день погостит у мамы, которой везет четыре селедки и полбуханки хлеба.