Текст книги "Девять возвращений [Повести и рассказы]"

Автор книги: Михаил Коршунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

СВОЕ БУДУЩЕЕ И ПРОШЛОЕ

Она знала, что Виталий хочет говорить с ней о Даше. И произойдет это скоро. Может быть, на днях.

Виталий от волнения будет поправлять галстук, одергивать черный пиджак, в котором не умещаются повзрослевшие плечи, будет хмуриться. Совсем по-детски, по-хорошему хмуриться.

Она думала о себе, вспоминала Николая – как у них все это было. Почти так же.

…Стояли в коридоре. Николай – в клетчатой рубашке и в мятых до невозможности брюках. Она – в красном платье с пояском и в тапочках «спортсменках». Собирались ехать гулять в Серебряный бор.

Вдруг Николай храбро сказал, что хочет поговорить с ее отцом сейчас, и прошел в комнату.

Она видела Николая сквозь стеклянную дверь. Видела, как он, уже лишенный всякой храбрости, застыл посредине комнаты в своей клетчатой рубашке и в мятых до невозможности брюках. Видела, как только потом, когда что-то сказал отец, он начал говорить, размахивать руками (он всегда размахивал руками, когда волновался).

А она стояла в коридоре и негромко смеялась, потому что уже давно шепнула отцу, что они любят друг друга и решили пожениться. И что с ним будет говорить Николай. Произойдет это скоро. Может быть, на днях.

…Пожениться они задумали еще тогда, в березовом лесу. Шли к небольшому озеру по одинокой тропинке. Остановились среди берез. Николай остановил – взял ее за руку. А потом в его темных зрачках – совсем близко – она увидела себя.

Даша часто приводит Виталия в дом, и она поняла, что Даша будет женой этого юноши.

Это с ним Даша разговаривает по телефону длинным сбивчивым полушепотом о чем-то близком и понятном только им двоим. Это для него она носит туфли на высоких тонких каблуках, браслеты с бронзовыми монетками, шьет модные растопорщенные юбки.

Это с ним ей радостно бродить по городу, слушать в концертах музыку, сидеть на бульварах на самых тихих и дальних скамейках или со звонким смехом прятаться от внезапного дождя.

Когда Виталий провожает Дашу и не поднимается наверх в квартиру, они, конечно, стоят на ступеньках подъезда и опять говорят о чем-то близком и понятном только им двоим.

Если кто-нибудь выходит в это время из подъезда, они от смущения замолкают. Даша тонким каблуком начинает водить вдоль каменной ступеньки, а Виталий начинает хмуриться. Совсем по-детски, по-хорошему хмуриться.

Домой Виталий уезжает на чем-нибудь последнем – троллейбусе, автобусе или поезде метро.

Николай тоже уезжал всегда на чем-нибудь последнем. И в тот день сорок первого года он уехал от нее в последнем вагоне эшелона. Впрыгнул уже на ходу.

Она вернулась с вокзала в комнату на Ордынке, где они совсем недавно начали самостоятельную жизнь.

Топили плохо, и было очень холодно. Она присела к столу, положила руки на холодную клеенку.

Наступили сумерки, а потом и ночь.

Ей надо было рано вставать: она работала на оборонном заводе на окраине города. Все женщины тогда работали на оборонных заводах.

Она легла на диван, не раздеваясь. Укутала ноги шерстяным платком.

Она не опустила черную штору затемнения: хотела, чтобы в окно были видны звезды. Так ей казалось, что не одна в комнате. Но белые бумажные полоски, наклеенные на стеклах, перечеркивали звезды.

Даша – невеста Виталия. Ей двадцать один год. Невеста – это слово рядом с молодостью.

А она в двадцать один год узнала слово, которое должно быть очень далеким от молодости.

…Роды случились преждевременные, и все от того слова. Она упала в цеху на пол, потеряла сознание. Она запаивала в большой радиолампе «ЭКМ-500» стеклянный баллон. Осколками стекла порезала лицо и руки.

Ее отнесли в фанерную комнатку, где обычно сидел начальник цеха, и там она родила девочку.

…Эта девочка была единственным, что осталось у нее от Николая. И она все ждала, что Николай появится в девочке – его темные глаза, его волосы, брови, твердая линия рта.

Но девочка была похожа на нее: светлые глаза, мягкие большие губы, веснушки около носа – мелкие, едва заметные, – вот только волосы, может быть, которые крупными витками падали на лоб, были от Николая.

Она назвала ее Дашей.

Николай любил стихи.

Садился верхом на стул, раскрытую книгу клал на спинку стула и начинал вслух читать:

 
От заката к облакам рассвета
Пересек я горные края…
 

Она лежала недалеко от Николая на ковре, подложив под голову ладонь, и слушала:

 
Легкий светлячок, комочек света,
Где ж ты скрылась, девочка моя?
 

За вечерним окном шумели листья деревьев. На топкой занавеске повисли огни уличных фонарей. Между огнями иногда вспыхивали голубые зарницы – их высекали из проводов троллейбусы. Шли, перекликались прохожие.

А Николай все читал, отбрасывал со лба волосы (у него была такая привычка – отбрасывать волосы) или начинал тихонько покачиваться на стуле (тоже была привычка).

В детстве ему запрещали это делать – он сам ей рассказывал, – потому что расшатывались, ломались стулья.

А она не запрещала. Она никогда и ничего ему не запрещала.

Денег у них было совсем немного – две стипендии, сложенные вместе.

В тот день, когда получали эти две стипендии, Николай весело кричал: «Вперед, к Филиппову и Елисееву!» И они ехали на улицу Горького в бывшую булочную знаменитого купца Филиппова, покупали московские калачи. И в бывший гастроном знаменитого купца Елисеева, покупали маргарин. Все это можно было, конечно, купить и на Ордынке, но так было интереснее: калачи от Филиппова, маргарин от Елисеева.

Из носильных вещей они почти ничего не покупали.

Летом Николай ходил в своих клетчатых рубашках и в одних и тех же брюках, которые ей изредка удавалось погладить. Зимой – в лыжном костюме.

Она летом ходила в красном платье с пояском и в тапочках «спортсменках». Зимой – в дешевом бобриковом пальто и в коротеньких суконных ботах с застежками.

Николай помогал снимать эти боты, когда откуда-нибудь возвращались, потому что у нее всегда замерзали руки. Он становился на одно колено и начинал возиться с застежками. Теперь таких бот не делают: считают старомодными.

…Она продолжала работать на заводе – запаивать стеклянные баллоны в больших радиолампах «ЭКМ-500».

Дочка часто болела. Маленькие дети часто болеют.

Она сидела возле нее и краем полотенца, смоченным в уксусе, вытирала грудь, худенькую, как у мальчика. Поила микстурами. Расчесывала волосы – крупные влажные витки.

Вечером загораживала газетой лампу, снимала туфли и неслышно ходила по ковру. Иногда останавливалась перед зеркалом.

Она красивая? Нет. Обыкновенная. Только Николай говорил, что она красивая.

…Осколки стекла оставили глубокие рубцы на щеке и подбородке. Ей говорили – надо сделать пластическую операцию. Совсем несложную. А зачем?

Ей говорили – вы очень еще молодая. А зачем она «очень еще молодая»?

Только Николай имел право взять ее за руку и остановить среди берез. Но он уехал в последнем вагоне эшелона. Впрыгнул уже на ходу.

А потом это слово, от которого сделалось холодно на всю жизнь… Обручальное кольцо надо носить на левой руке.

Кольца никогда не было. Их единственным богатством считается ковер, тот самый, по которому она ходит уже не один год из утла в угол.

Трудным был День Победы.

Кончилось напряжение войны, которое держало в напряжении ее и других таких, как она. Кончилась последняя совсем маленькая, совсем ничтожная надежда, что Николай вернется. Пускай надежда почти без надежды, но она все-таки еще была. А вот теперь кончилась.

Она плакала, забившись головой в подушки. Она опять видела зимний застуженный вокзал, мешки с песком, синие маскировочные лампочки. Слышала стук сцепляемых вагонов.

Николай держит ее лицо в ладонях. Ладони пахнут оттаявшей шинелью. Она хочет к Николаю прижаться, но мешает автомат, который висит у него на груди. Он упирается ей в грудь. Он между ними.

«Эшелон! Восьмой эшелон отходит!» – кто-то кричит совсем близко над ухом.

Топот сапог, бряцанье котелков, скользкие лестницы, горячее дыхание бегущих и грохот, грохот пустых скамеек: скамейки попадают под ноги и их отбрасывают в сторону.

«Эшелон! Восьмой эшелон!..»

…Она плачет, забившись головой в подушки.

У соседей за стеной громко играет радио. Тогда тоже громко играло радио. Марши. Их начинали передавать с утра.

Марши… Марши… И она среди разбросанных на вокзале скамеек.

…К ней пришли из цеха подруги и увели на улицу к людям. Они знали, что надо увести на улицу к людям, чтобы она была в этот трудный для нее день среди людей.

Даша росла. С ней часто было непросто, в особенности в старших классах. Даше хотелось самой оценивать и понимать жизнь. Она в этом ей не препятствовала, но следила, чтобы вовремя помочь разобраться в том, в чем Даша еще не может правильно разобраться.

Когда она пытается понять не только свою жизнь, но и ее жизнь, жизнь матери. Что? Зачем? К чему?

Когда уже хочется молча с открытыми глазами лежать в темноте или, заупрямившись, отказываться идти в школу. Что? Зачем? К чему?

Была и любовь – первая, горькая, девчоночья. Любовь придуманная, о которой пишут на листках разочарованными книжными словами и прячут эти листки между страницами учебников.

В деньгах они не нуждались. После войны она заочно окончила институт, в котором когда-то училась с Николаем. Работала теперь старшим инженером в конструкторском бюро.

Даша росла. Иногда вдруг становилась порывистой, веселой, а иногда – задумчивой и грустной. Казалось, вся состояла из этих мятежных «вдруг»: к девочке постепенно приходила девушка.

Она это видела в дочери и понимала.

Обняв ее, гладила волосы – крупные витки, успокаивала, говорила с ней обо всем сложном, что в юности представляется сложным.

В воскресные дни увозила за город – к березам и солнцу. Здесь Даша становилась порывистой и веселой. Она и хотела видеть ее больше такой, чем задумчивой и грустной. Это было лучшее Дашино «вдруг».

Очень еще хотела, чтобы Даша поняла, что такое завод, не боялась его. Она верила, что он научит Дашу правильно оценивать и понимать жизнь, научит быть взрослой. И она привела ее на завод, на котором работала когда-то сама. Привела, точно в свою молодость.

Проспект Мира.

Они недавно переехали сюда в новый дом. Вместе с ними переехали старый ковер и старые расшатанные стулья. Это ее прошлое. Оно дорого и всегда с ней. Но Даша и все, что связано с Дашей, – любимо и дорого не меньше, чем собственное прошлое.

Тумбочка, которую Даша превратила в туалетный столик. Низкая тахта, на которой она разложила большие яркие подушки. Дашины туфли на высоких тонких каблуках, модные растопорщенные юбки, браслеты с бронзовыми монетками. Дашин смех, длинные и сбивчивые полушепотом разговоры по телефону, Дашины взволнованные руки у нее на плечах и слова: «Мама, как я счастлива!»

Виталий хочет говорить с ней о Даше.

А Даша ей давно шепнула: «Мама, мы хотим пожениться. И он к тебе придет. Только ты, пожалуйста, помоги ему как-нибудь про все это сказать».

Виталий заберет у нее Дашу. И они уйдут, уедут. Они должны начать свою жизнь где-то там на новом месте – дальневосточный энергогигант.

«Мама, но как же ты будешь одна… – шепчет ей Даша. – Я не хочу, чтобы ты осталась одна. Поедем со мной. Ты старший инженер. Тебе дадут работу».

Они сидели вдвоем у вечернего окна.

Шумели листья деревьев. На тонкой занавеске повисли огни уличных фонарей. Между огнями иногда вспыхивали голубые зарницы – их высекали из проводов троллейбусы. Шли, перекликались прохожие.

В такие вечерние часы Николай читал ей стихи, сидел верхом на стуле, а она лежала недалеко от Николая на ковре, подложив под голову ладонь, и слушала.

 
Я тебя запомнил докрепка,
Ту, что много лет назад
Без упрека и без окрика
Загляделась мне в глаза.
 

«Поедем, мама».

«Нет, Дашенька. Нет. Ты уезжаешь в свою жизнь. И ты должна начать ее сама. Я тоже начинала ее сама. Так лучше».

«Я понимаю. Но ведь ты остаешься одна…»

«У тебя должно быть свое будущее и прошлое, Дашенька. А у меня оно свое. И я хочу, чтобы ты была сильной».

Виталий заберет Дашу. Они начнут жить где-то там на Дальнем Востоке. Обручальное кольцо на правой руке – пусть оно будет у Даши. И всегда только на правой руке. И пусть Даша никогда не увидит вокзала с маскировочными лампочками, не услышит грохота разбрасываемых скамеек.

МЛАДШАЯ

1

– Катя, просыпайся. Ну же, Катюша!

Катя открыла глаза.

Над ней склонилась няня Устя в белом наголовке, под которым уложены гладкие волосы, сколотые кленовым гребнем. От ситцевого крапчатого передника с кружевной выпушкой пахнет мятой.

Устя много лет живет в доме. Она нянчила еще Катиного брата Митю. Он был инженером и погиб при испытании самолета «Летающее крыло».

Катя знает брата по фотографии, которая висит в кабинете отца.

Митя был сфотографирован на аэродроме в зимней летной куртке с откинутым на плечи капюшоном. За поясом – перчатки из волчьего меха.

У Мити такая же, как у Кати, припухшая нижняя губа, ровный небольшой нос и светлые, с мягким прищуром глаза. Только брови у Кати узкие и короткие, а у Мити – широкие и длинные, как говорят в доме – отцовские.

Гибель Мити сильно подействовала на Никодима Родионовича, Катиного отца, профессора-авиаконструктора.

Устя рассказывает, что после катастрофы с «крылом» Никодим Родионович почти перестал бывать дома и на уме у него только «турбина со сквозняком». Устя называет так аэродинамическую трубу, в которой вентиляторы гонят воздух на модель самолета новой конструкции, чтобы определить воздушные силы, действующие на будущий самолет в полете.

– Ах ты, заспанаша! – говорит Устя и легонько щекочет шею Катюши морщинистыми теплыми пальцами, от которых тоже всегда пахнет мятой. – Пробуждайся, ластушка!

Кате нравится слушать Устю. Никто в семье не умеет говорить с Катей такими живыми словами-приговорочками: хочется их потрогать, подержать в ладонях.

Устя раздвигает на окне занавески, и весеннее солнце зажигает никель Катиной кровати и две зеленые литые пуговицы у настенного, деревенской стрижки, ковра.

Пуговицы – это глаза волка-овчара. Волк спрятался в кустах и подстерегает девочку с корзинкой из желтых соломчатых стеблей, в сарафане с лифом и в ботинках с тесемчатыми петлями на задниках.

Этот ковер подарил Кате Сергей Родионович, старший брат отца, директор МТС в Журавлихе, на Смоленщине.

– Что же ты, солныш мой, впросонках-то лежишь? В доме уже все поднялись. Пора и тебе, нечесе, приумыться и приукраситься.

Окно забрызгано талой водой. Каждая капля полна весеннего блеска, отчего стекла горят влажным, слепящим огнем. По улице проезжают автомобили и троллейбусы, разбрасывают сырой, тяжелый снег. С крыши обламываются ледяные козырьки.

Не напрасно мама предупреждает Катю: весной надо ходить подальше от стен домов.

– И мама встала? – спрашивает Катя.

– Нет, не встала. Гляди, день какой погодный народился! Хоть и на воробьиный скок, а против вчерашнего света прибавилось.

Про отца Катя не спрашивает: отец и в воскресные дни (а сегодня воскресенье) встает очень рано, запирается в кабинете и работает. Никто не смеет его беспокоить, даже мама.

В коридоре изредка потрескивает паркет. Это, соблюдая осторожность, ходят папин младший брат Арсений и мамина сестра Лариса. Еще, случается, пройдет Ванда Егоровна, Катина бабушка со стороны матери, которую Катя должна называть по имени и отчеству – Ванда Егоровна, – но никак не бабушкой.

По утрам Ванда Егоровна ходит редко. Сидит на диване, листает старые журналы мод или справочник по целебным растениям. Она часто советуется с докторами-гомеопатами о своих почечных лоханках. Катя пыталась выяснить у Ванды Егоровны, что такое почечные лоханки, но так и не выяснила.

С тех пор как Никодим Родионович получил эту большую, удобную квартиру, его младший брат Арсений, мамина сестра Лариса и бабушка Ванда Егоровна незаметно сделались ее жильцами. Стелили себе на диване, на тахте, на раскладной брезентовой кровати.

Утром тащили из комнат перины, тюфяки, подушки – прятали в коридоре в стенные шкафы. Арсений бродил по квартире, подбирал выпавшие из перин и подушек перья: Ирина Петровна, Катина мать, не терпела на полу мусора. Устя делала вид, что не замечает перьев, и не спешила подметать полы. Арсений складывал их в карман пиджака и уносил на работу.

Заселению квартиры родственниками Никодим Родионович значения не придавал, вообще мало интересовался домом. Родственников собрала Ирина Петровна. Она привыкла повелевать, а для этого нужны были люди.

В столовой отворялись и затворялись створки буфета, звякала посуда, хлопала дверца холодильника: готовились к завтраку. Это, конечно, Витоша, мамина подруга. Витоша постоянно бывает в доме, помогает Усте по хозяйству. Витоша вся какая-то тихая, робкая: ходит тихо, глаза у нее тихие, слова говорит тихие и улыбается тоже тихо, про себя.

Катя не спешит одеваться: мама еще не оделась, а без мамы завтракать не начнут, хотя отец и сердится, когда опаздывают к столу.

Арсений, Лариса и Ванда Егоровна стараются быть точными. Исключение составляет Сергей Родионович, когда приезжает погостить в Москву. Живет в доме своим распорядком и поступает так, как ему удобнее.

Кате он понятнее и ближе всех родственников: с ним интересно, весело и шумно. Он никого и ничего не боится. Громко и с удовольствием смеется. Громко двигает стульями и креслами. Разговаривает по ночам по междугородному телефону со своей машинно-тракторной станцией, выспрашивает о ремонте плугов и сеялок, о простое тракторов. Сердито кричит: «Лиходеи! Пшеничные души!» Покупает Кате леденцовые конфеты, которые Катя очень любит, а мама запрещает их есть, называет стеклянными.

Арсений, Лариса и бабушка Ванда Егоровна – люди скучные: по дому ходят бесшумно, прячутся на кухне или у Кати в комнате, когда с работы приезжает отец, усталый, медлительный и насмешливый по отношению к домочадцам, кроме мамы и Усти.

В воскресные дни, во время завтрака или обеда, все молчат и ждут, что скажет отец. Вечная настороженность, выжидание чего-то.

За Катей так и следят – в особенности Лариса, – чтобы правильно держала ложку, хлеб брала рукой, не дула на горячий чай и не крошила в него печенье. Нет конца придиркам и поучениям. Говорится это пронзительным шепотом, от которого долго свербит в ушах.

Тоскливо, очень тоскливо сидеть за воскресным столом. Куда лучше в будние дни: отец уезжает на работу, Арсений – тоже, Лариса и мама уходят в город, в магазины, а Ванда Егоровна – к врачу.

Катя ест на кухне. Кормит ее Устя. Можно дуть на горячий чай и крошить в него печенье, разговаривать с Устей, вскакивать со стула и подбегать к окну, посмотреть, чему так громко смеются во дворе ребята.

После завтрака можно помогать Усте готовить обед: мыть под краном картошку, привязывать за нитку луковицу, чтобы окунуть в суп, поварить сколько надо и вытащить. Отжимать клюкву на кисель и, между делом, похитить из кулька и сгрызть макаронину.

Кате хорошо, когда приезжает Сергей Родионович, привозит ей провяленные на солнце вишни-третихи, печатный в сотах мед-липец, белые кувшинки-купавки.

Отец любит дядю Сережу. Никогда над ним не подшучивает. Сам дядя Сережа подшучивает над отцом, над его полнотой. Пробует мускулы на руках, на груди.

Мама на все шуточки дяди Сережи поднимает брови, улыбается. Но Катя видит: улыбаются одни мамины губы, а глаза не улыбаются. Глаза точно ждут, что дядя Сережа сделает что-нибудь против правил приличия. И курит дядя Сережа очень крепкий табак. Называет его дубник-твердяк. Откроет на кухне форточку, станет возле нее и выпускает дым на улицу.

Арсений, Лариса и Ванда Егоровна сторонятся Сергея Родионовича. Он про них говорит, когда прячутся от отца:

– Испугались верблюды, разбежались кто куды!

Катя запомнила смешные слова про «верблюдов» и сказала Ларисе. Лариса ударила Катю по губам. Это было настолько неожиданно и необычно, что Катя едва не разревелась, но сдержалась и еще больше прониклась к Ларисе ненавистью.

Через дядю Сережу Катя узнаёт о настоящей жизни, которая окружает их квартиру, их город. Растет Катя одна. Никуда не ездила, кроме дачи. В детский сад ее не водят (мама боится инфекций), играть с ребятами во дворе особенно не разрешают (опять инфекции), а если и разрешают, то под чьим-нибудь надзором.

Она одна, маленькая Катя, а смотрят за ней мама, Лариса, Арсений, Ванда Егоровна, Устя. Только отец не смотрит: занят в конструкторском бюро.

Весна. Катя любит весну. Потом будет лето. И лето Катя любит. Но она ждет осень, потому что осенью пойдет в школу.

Недавно она случайно услышала разговор между матерью и отцом. Мама предлагала Катю в этом году в школу не записывать: Катя должна окрепнуть и набраться сил, а потом ее следует подержать еще дома и подготовить сразу во второй класс. Но отец заявил, что подобные выверты (так и сказал: «выверты») ни к чему. Если детям назначено учиться с семи лет в школе – значит, все обязаны это делать.

Катя встала с постели и в длинной ночной рубашке села на стул. Ночная рубашка сохраняла тепло, и сидеть было приятно. Волк-овчар продолжал сверкать глазами, следить за девочкой в сарафане. Катя нехотя начала одеваться. Платье, чулки, туфли были еще сонными, неподатливыми: рукава у платья путались, петли не находили пуговиц, пряжки у туфель упрямились, не застегивались.

Вошла Лариса и повела Катю умываться.

Катя почистила зубы, умылась. Лариса взяла металлическую щетку и начала причесывать Катины волосы, навивать их на пальцы, укладывать. Катя терпеливо стояла на табуретке, чтобы Лариса видела ее голову в зеркале.

– Перестань сутулиться! Плечи держи ровно и не три глаза.

Ларисе надо сделать Кате замечание, она без этого не может.

Лариса – бывшая актриса. Выступала в областных театрах. Но потом Лариса оставила областные театры и переехала в Москву. В Москве ее в театр не приняли, хотя с ней ходила даже мама. И Лариса занялась составлением мазей и кремов, которые у нее покупали знакомые.

В ванной комнате в отдельном шкафчике хранились банки, лоточки, фаянсовые кастрюльки, заполненные белой ртутью, свиным салом, селитрой, резорцином для Ларисиных снадобий.

Лариса еще раз осмотрела Катю и повела в столовую.

В столовой уже сидели Арсений и Ванда Егоровна. Витоша резала на дощечке сыр. Возле отцовского места за столом лежал свежий номер журнала «Огонек», который он читал во время завтрака.

Из спальни вышла мама. Коснулась Катиного лба губами, спросила, как дочка спала, не болит ли что-нибудь. Постучала в дверь отцовского кабинета:

– Никодим! Завтрак на столе!

Послышался шум отодвигаемого кресла, кашель, и в шерстяной куртке показался отец. Он нес коробку папирос и спички. Проходя к своему месту, кивнул домочадцам.

Катя взглянула на отца, но отец уже сел, положил на угол стола папиросы и спички, раскрыл журнал.

Завтрак начался.

2

Большое удовольствие – побывать в кабинете отца. Это удается, когда дома никого нет, кроме Усти. Катя отворяет высокую дверь, входит в кабинет. С Устей у Кати договор: Катя ничего не тронет.

Первое, что поражает Катю, – книги. Они стоят на стеллажах у стен, разбросаны в креслах, на письменном столе, на подоконнике. Раскрытые и закрытые, с бумажными закладками и без бумажных закладок. Есть огромные, «аршинные», с медными защелками. Кате их даже не поднять. Названия некоторых книг она уже выучила: «Воздушные путешествия Глешера, Фламмариона и Тиссандье», «Сверхвысотные полеты», «Автожир, планер, геликоптер».

На столе у отца вместо пепельницы стоит поршень от авиационного мотора.

На изогнутых эбонитовых подставках укреплены модели самолетов.

Бумаг на столе – гора. Счетные таблицы (глянешь, а в них сплошные цифры), вырезки из газет и журналов, есть и схемы и чертежи.

Это дипломные работы студентов, потому что схемы и чертежи новых самолетов, которые разрабатывают инженеры «группы общих видов», хранятся в конструкторском бюро.

Под портретом Мити на дубовом столике лежат светящиеся часы: циферблат черный, а цифры и стрелки покрыты фосфором.

Часы из «Летающего крыла», на котором разбился Митя. От мамы Катя слышала, что у Мити в полете испортился руль высоты. А «крыло» капризное в управлении. Митя попытался приземлиться, но у шасси лопнул какой-то масляно-пневматический амортизатор, и «крыло» на большой скорости ударилось о землю.

Механики, которые вынули часы из приборной доски и подарили Никодиму Родионовичу, говорили, что часы уцелели чудом.

Еще у отца в шкафу хранится небольшой планер из бамбука и папиросной бумаги, связанной нитками и склеенной казеином. Его построил Митя, когда учился в средней школе.

Катя забирается в кресло поверх книг, которыми оно завалено, съеживается и сидит тихо-тихо. Так тихо, что слышит, как на кухне щелкает газовый счетчик.

По распорядку дня Кате следует учить на немецком языке названия предметов на картинках лото. Это к вечернему уроку немецкого языка с учительницей Эммой Францевной. Но Кате совсем не хочется учить названия предметов. Ими можно заняться, когда вернутся из города мама и Лариса.

Катя смотрит на портрет Мити и думает: почему так получается? Отец любил Митю и до сих пор вспоминать о нем любит, говорить о нем, а с Катей говорит редко.

Может быть, прежде папа не был так занят в конструкторском бюро, а теперь он занят и у него не остается времени для Кати? Или ему кажется, что Катя еще маленькая, как называет ее Эмма Францевна – kleines Mädchen, или, может быть, еще потому, что она младшая, а Митя был старшим, как говорит Ванда Егоровна – был первенцем.

По коридору проходит Устя. Остановится в дверях кабинета, смотрит на Катю: одинокая, молчаливая девочка сидит в отцовском кресле, когда отца нет дома. И он даже не знает, что она любит здесь бывать.

Позвонили у дверей. Катя вскочила, выбежала из кабинета к себе в комнату.

Вернулись из города мама, Лариса и Витоша.

Катя разглядывает картинки в немецком лото.

Скука.

Но, когда придет Эмма Францевна, будет еще скучнее.

Эмма Францевна откроет бархатную с бисером сумку, достанет увесистые серебряные часы Павла Буре с вздутым толстым стеклом и положит их перед собой. Начнется игра в лото с картинками.

На картинках – или животное (Das Tier) или предмет (Der Gegenstand). Катя должна выкликать их по-немецки. Нельзя забывать о кнакляуте – коротком и резком произношении. Das ist der Bleistift (это карандаш).

Катя тянет:

– Дас и-ист дер Бляйштифт.

Эмма Францевна не выдерживает:

– Кто и-ист? Что и-ист? Хлеб, что ли, и-ист? Коротко и резко надо: ыст!

Павел Буре равнодушно ворчит изношенным шестеренчатым нутром, тащит по циферблату стрелки.

Хотя бы поскорее миновало время, отведенное на урок.

Катя достает следующую картинку, долго разглядывает вверх ногами. Делает вид, что не замечает этого. Немка берет у Кати картинку, переворачивает и возвращает.

– Die Puppe (кукла), – называет Катя.

– Ganz richtig (совершенно верно), – подтверждает немка.

– Der Hahn (петух), – называет Катя.

– Ganz richtig (совершенно верно).

Наступает некоторое разнообразие. Эмма Францевна интересуется: как сказать по-немецки «кричать кукареку»?

– Kikiriki schreien, – отвечает Катя.

Катю давно удивляет, почему немецкие петухи не кричат «кукареку», а кричат «кикирики».

Ну, а под конец урока начинается какая-то нелепица: Эмма Францевна задает вопросы и сама отвечает.

Катя обязана отвечать вместе с ней. В вопросе и ответе должен содержаться только известный уже Кате набор немецких слов, поэтому и получается нелепица.

– Почему гудит ветер? – спрашивает Эмма Францевна.

Ответ хором:

– Потому что растут деревья.

– Стоп, – говорит Эмма Францевна. – Где кнакляут?

Катя повторяет фразу с кнакляутом, и упражнение продолжается:

– Куда я поеду летом?

– Летом я поеду в деревню, где имеется высокая лошадь.

– Что за шум в соседней комнате?

– Это мой дедушка ест сыр.

А Павел Буре, ко всему равнодушный, ворчит и ворчит. Ему безразлично, почему дедушка шумит, когда ест сыр, поедет ли Катя в деревню летом, где имеется высокая лошадь, или не поедет.

– Катя! – зовет мама. – Иди сюда!

Катя оставляет лото, бежит в столовую.

В столовой на диване лежат покупки. Среди них шерстяная клетчатая материя, серая с коричневым.

– Это тебе на платье… Посмотри – нравится?

Катя смотрит. Ей, конечно, нравится. Лариса берет материю, накладывает Кате на плечи и на грудь.

– Можно сшить гладкое с подрезом сзади, с кожаными пуговицами, – говорит Лариса. – Как твое мнение, Ирина?

– Ты права. Гладкое с кожаными пуговицами – будет хорошо, – соглашается мама. – Я вообще люблю сдержанность в покрое и в цвете одежды. А как думаешь ты, Витоша?

Витоша тихо улыбнулась, сказала:

– Я тоже так думаю.

Катя молча слушает. А между тем она очень хотела попросить, чтобы ей сшили такое же красное с белыми горохами платье, как у Косички, девочки, с которой Катя иногда встречается во дворе.

Платья у Косички яркие, веселые, и сама она веселая, с большими карими глазами, полными рыжих смешинок.

Кате однажды даже приснилось: тарахтят, скачут по улице белые горохи. Что это? Косичка рассыпала свое платье. Стойте, горохи! Куда же вы?

А вот Катя всегда одета в эти сдержанные в цвете и в покрое платья.

– Устя! – окликает мама.

Появляется Устя.

– В какой день придет Антонина Савельевна?

– Сегодня и придет.

– Значит, сегодня и закажем для Кати платье.

Антонина Савельевна – это портниха. Она такая же старая, как и ее железная коробка из-под «рококо» с надписью: «Конфетная фабрика купца-сахарника Телятникова», в которой Антонина Савельевна приносит иголки, булавки, мелок и клеенчатый сантиметр.

Когда Антонина Савельевна меряет платье маме или Кате, то долго накалывает булавками, придирчиво проверяет сантиметром длину от пола, длину рукавов, рисует мелком ширину будущих манжет и воротника. Наметывает она быстро и никогда не уколет.

После ухода Антонины Савельевны на полу остаются булавки и обрывки белых ниток – наметки.

Ванда Егоровна в восторге от Антонины Савельевны, считает ее вполне честной портнихой, которая при кройке «на ножницах не уносит». Справляется она даже с заказами Ванды Егоровны по ее вехтозаветным журналам мод. Примерки производятся тайно: Ванда Егоровна боится старшей дочери со строгими линиями в одежде.

Когда Ванда Егоровна надевает такое «модное» платье и появляется в воскресные дни к обеду, Ирина Петровна говорит раздраженно:

– И что у тебя, мама, за страсть к вычурности! Ты похожа на старый кофейник.

Лариса останавливает Ирину Петровну своим едким шепотом:

– Ирина, здесь ребенок!

3

Смеркается.

По темным комнатам бродит вечерняя тишина. Она то затаится в кресле, то присядет на диван, то, скрипнув дверцей, заглянет в стенной шкаф, то, осторожно трогая дощечки паркета, подкрадется к дверям кухни, где Катя наблюдает, как Устя гладит белье.

Мать и отец уехали в театр.

Лариса, Арсений и Ванда Егоровна закрылись в столовой; речь у них об Ирине Петровне и Никодиме Родионовиче.