Текст книги "Сердце ночи"

Автор книги: Михаил Лопатто

Приложение 2. ОМФАЛИТИЧЕСКИЙ ОЛИМП (Забытые поэты). «Омфалос», 1918

 
На книги, на цветы, на занавески
Упал вечерний золотистый свет.
Вы щурили глаза в неярком блеске,
Такой изнеженный, такой поэт.
 
 
На севере вы были вестью с юга,
Где волны, пальмы, вздохи опахал.
Я с радостью нашла в вас только друга
И спутника, который так устал.
 

 
Вы – светлый и простой и одинокий
Здесь у окна и смотрите все вдаль.
Но мстит душе за прошлые пороки
Неутолимая печаль.
 
 
Она во мне. Напрасно Вы мечтали
Поднять меня из скорбной глубины.
Вы светлый, Вам сияющие дали,
А мне мои глухие сны.
 

 
Какие-то не снизывались петли
В прозрачную и ласковую сеть.
Я поняла: мечтам не зазвенеть,
И вот спросила Вас: не умереть ли?
 
 
И внятно Вы ответили мне: да.
Неправда ли, ведь там не будет пыток?
Ведь смерть не сожигающий напиток,
А мутная и теплая вода?
 

 
Вверху голубеют просторы,
И капает медленно с крыш.
Когда успокоены взоры,
Бесцельно и долго глядишь.
 
 
Шарманка проплакала звонко,
И странно припомнились мне
Черты дорогого ребенка
И первая радость весне,
 
 
Его золотая головка
И тонкий его голосок.
Я плачу… Мне было неловко,
И жить все равно он не мог.
 

 
Лишь небо в окно здесь видно
И хребты красно-бурых крыш.
Уже не больно и не обидно.
Меня успокоила тишь.
Мне кажется, снова я дома.
Безвольная, лягу в кровать.
Какая прозрачная дрема,
Мечтать, но о чем мечтать?
Флакон граненый эфира
С платком забыт на столе.
Отлеты. Я больше не Мирра.
Ведь Мирра там, на земле.
 

 
Весь день прошел над логикой Когена.
Я так устала. Это вы, мой друг?
Присядьте здесь. Стихами, как сирена,
Я завлеку вас в мой волшебный круг,
Где смутный шелест шелкового трена
И легкие прикосновенья рук.
 
 
Здесь книги, и цветы, и воздух душный,
И сумерки, и колокольный звон.
Ну вот, Вы стали вкрадчиво послушный,
 
 
Вот профиль Ваш к моей туфле склонен.
И что же дальше? Ах какой вы скучный!
Вы неумелы, уходите вон!
 

 
Чапенко умер. Боже, как печально!
Устав от философского труда,
Гремящий смех в моей ажурной спальне
Я не услышу больше никогда.
 
 
И этот ус седой не защекочет
Мое благоуханное плечо.
Он был старик, но мог, когда захочет,
Ласкать так бесконечно горячо.
 
 
Внося в гротеск французских извращений
Гвардейца старомодного закал,
Не хуже вас старик меня ласкал,
Не меньше вас давал мне наслаждений.
 

 
Соловей чуфыкнул.
Полилася трель,
Словно заиграла Нежная свирель.
Я в восторге вскрикнул —
Кто бы устоял?
Пташка продолжала,
Не смутясь нимало.
Старый генерал,
Друг певцов заветный,
Был я незаметный
Ночью, словно тень.
И благоухала,
Кажется, сирень.
 

 
Я спросил у беспутного ветра:
Где ты, старый мошенник, летал?
Пролетал я на два сантиметра
Над твоей головой, генерал!
 
 
И спросил у воды я певучей:
Кто тебе эту мрачность придал?
На челе собираются тучи
У тебя меж бровей, генерал!
 
 
И спросил я у Мирры да Скерцо:
Поэтесса, я страха не знал,
Отчего же дрожит мое сердце?
От любви, от любви, генерал!
 

 
Спи, моя дочурка,
В гробике своем,
Ангелочек Шурка
Под большим крестом.
 
 
Ночка наступает,
Значит, надо спать.
Сам Господь качает,
Так сказать, кровать.
 
 
В гробике нашла ты
Теплую постель.
Тихо скрыпнет, брата
Обнимая, ель.
 
 
Жизнь не много значит —
Кто не умирал?
О тебе поплачет
Старый генерал.
 

 
Едва отгонишь с уха,
Досадливая муха
Садится уж на плешь.
Когда едва ли дышишь,
Как протокол напишешь,
А надо, хоть зарежь.
 
 
По груди волосатой
Пот каплей тепловатой
Стекает на живот,
А муха словно злится
И все на лоб садится,
Сидишь как идиот.
 
 
Вдобавок, отгоняя,
Пером в руке махая,
Закапал я весь стол.
Ну что ж, я пересяду.
Ведь этакому гаду
Не влепишь протокол!
 

 
Когда из детской слышу тонкий крик,
Я сознаю, что я виновник жизни,
Что я и в этом творчестве велик,
Служа своей отчизне!
 
 
Свой долг свершаю. Ровно каждый год
Мной явлен миру новый житель,
Что будет размножаться в свой черед
И смелый, как родитель.
 
 
И ты, жена, гордись своей судьбой,
Могуществом гордись своей утробы.
Торжественно мы шествуем с тобой
Меж зависти и злобы.
 
 
Так, медленно трудясь, из года в год
Все новые на свет выводим жизни,
Что будут размножаться в свой черед,
Служа своей отчизне.
 

 
Спит боярин после обеда,
В животе его квас урчит,
А боярыня в лапах соседа
Расточает и верность и стыд.
 
 
Ой, вы груди младые, займитесь
Под щекоткою ловких лап!
Ой, боярин, ой, стрепет, ой, витязь,
Ты прерви свой заливистый храп!
 

 
Он сидел у воды и смотрел на спокойный поток,
И седой бородою печально качал, одинок,
И склонялся к воде, и над ним насмехался родник,
И себя не узнал в отражении диком старик.
 

 
Тритыкин глянул в зеркало.
«Эх, – думал, – исковеркало
Мне флюсом все лицо.
И с деньгами оказия.
Вчера – ведь безобразие! –  —
Я заложил кольцо.
 
 
Колечко то заветное,
Положим, незаметное,
Не то чтобы алмаз.
Эх, жизнь моя постылая,
Его мне Стеша милая
Дала в последний раз.
 
 
Слезами заливалася,
Сквозь слезы улыбалася,
И так мне говорит:
Носи колечко малое,
Да помни, как ласкала я,
Господь тебя простит!
 
 
Беда, беда великая» —
Гнусил Тритыкин, хныкая,
Оплакивал кольцо,
И мазями намазывал,
И тряпками завязывал
Распухшее лицо.
 

 
Чистая страница,
Как ты хороша!
Тихо умилится
Над тобой душа.
Не хранишь пера ты
Грязноватый след,
 
 
Что, тоской объятый,
Наплетет поэт.
Счетов и посланий
Ты не знаешь яд,
Ты чиста, желаний
Возбуждая ряд.
 

 
Тихий наш отец Иаков
Возлюбил душою раков.
Попадья ворчит:
Экий стыд!
Вечно рясу мочит в речке,
И белье висит у печки.
Но отец молчит,
Все сопит
И, за печкою поплакав,
Вновь бежит на ловлю раков.
 

 
Было нынче мне видение
По Господнему велению:
 
 
Три столпа узрел я каменных,
Три других напротив пламенных.
 
 
И вошед в сие строение,
Ощутил я вожделение,
 
 
Ибо, грешник, деву белую
Лицезрел окаменелую.
 
 
Глас раздался сокрушительный:
Се ты зришь сосуд губительный!
 
 
По Господнему велению
Был конец сему видению.
 

 
Эх беда! Лежу, темно; не спится.
Все мутит и глотку жжет.
Встал я поискать ведро с водицей
И впотьмах пошел в обход.
 
 
Богородица! На стул наткнулся.
Так не пей, плешивый шут!..
Черт попутал. Вскоре я нагнулся
Ко лежанке: влага тут.
 
 
Да куды там – я мою старуху
Опрокинул впопыхах,
Та влепи с размаху оплеуху,
Не узнавши, что ль, впотьмах.
 
 
Загремел на утро отче: гнойно,
Обло чудище, свинья!
Ну достойно, чина ли достойно?
– Не достойно, – молвил я.
 

 
За горою село солнце,
Умирает тихо день.
Погрузилось Радохонце
В бледно-розовую тень.
 
 
Повели коней на речку,
Кухни поплелись вперед,
И полез опять на печку
Мой хозяин, идиот.
 
 
Увидав на печке спину,
Знаю: пробил час услад.
Тороплю мою Янину
Выходить в безлунный сад.
 
 
Вечер. Тихо. Сад в овраге.
Мы от мира далеки.
Набралися росной влаги
Белой розы лепестки.
 
 
Где взяла Янина розу?
Что смеешься и молчишь?
Не боишься ль, что угрозу
Вдруг исполнит старый шиш?
 
 
Как уйдет из деревушки
Воевать гусарский полк
(Слышишь, как вздыхают пушки,
Понимаешь в этом толк?)
 
 
Как уйдем, – прощайте ласки!
Старый срежет для острастки
Молодой своей козы
Здесь, в саду же, пук лозы.
 

 
О, долгий путь! В усталой позе
Сидишь и куришь натощак.
Как ароматен на морозе
Медовый английский табак!
 
 
Голубизна дымка и снега
И пасмурная эта даль —
Такой покой, такая нега,
Такая долгая печаль.
 
 
Дорога круто убегает
На побелевшие холмы.
Голодный конь едва ступает,
Иззябли мы, устали мы.
 
 
Седло, в какой ни мерзнуть позе,
И бьет и давит, – все не так!
И только тешит на морозе
Медовый английский табак.
 

 
Ходить в гости со своим шкафом неудобно.
Мое сердце – большой шкаф.
Мне тесно в маленьких комнатах,
И я топчусь как медведь.
Душно. Нельзя курить,
Разговаривать только вполголоса,
И непременно, чтоб смешно.
А я слушаю, как бьется мое сердце —
Ужасный грохот! Чужих не расслышать слов.
Нет, лучше опять в поля,
Там тихо, гуляет ветер,
Ждет собачья могилка меня…