Текст книги "Сердце ночи"

Автор книги: Михаил Лопатто

МИХАИЛ ЛОПАТТО. СЕРДЦЕ НОЧИ

Виктор Кудрявцев. «Жить надо, в праздник наряжая Все дни – дней мало нам дано…» (Предисловие)

В 1910-е годы мало кто из студентов-филологов Петербургского университета, участников известного Пушкинского семинария профессора С. А. Венгерова, не писал стихов. Большинство из них так и остались поэтами-полудилетантами, пытавшимися, порою не без успеха, соединить в своем творчестве стиль пушкинской эпохи и новых течений Серебряного века, прежде всего, акмеизма. Едва ли не самыми одаренными из них были Георгий Маслов и Михаил Лопатто. И если автору трагической «Авроры» суждено было умереть на 25 году жизни, то к флорентийскому отшельнику судьба оказалась намного благосклоннее.

Михаил Осипович (Иосифович) Лопатто родился 6 (18) сентября 1892 года в Вильне в семье состоятельного караима Осипа (Иосифа) Соломоновича Лопатто (Лопато) и Раисы Юрьевны Юхневич. Отец, вышедший в отставку в чине штабс-капитана, владел поместьем в Лифляндии, перед революцией – гостиницей «Петербургская» в Одессе, являлся членом Общества караимов для распространения просвещения и взаимного вспомоществования.

М. Лопатто закончил 2-ю виленскую гимназию, где учился вместе с Н. М. Бахтиным, будущим филологом-античником, старшим братом литературоведа М. М. Бахтина. К этому времени относятся его первые литературные опыты. В 1910 году М. Лопатто поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета. Вскоре стал одним из активнейших участников Пушкинского семинария С. А. Венгерова, опубликовал двумя изданиями исследование «Повести Пушкина. Опыт введения в теорию прозы», вызвавшее оживленную дискуссию в периодической печати.

В эти годы молодой исследователь довольно скептически относился к новейшим течениям отечественной словесности. Много позже в одном из писем он отметит: «Я не принимал манерность декадентов; импрессионисты, символисты и футуристы – все они, казалось, прикрывали различными масками отсутствие поэтического содержания». Принципиальную позицию М. Лопатто разделяли его университетские товарищи Н. М. Бахтин (1894–1950) и В. С. Бабаджан (1894–1920; его сестра, Назлы Симовна, была женой Михаила). Весной 1916 года все трое объединились в бурлескный кружок «Омфалитический Олимп», сочиняя легкие иронические стихи, пародирующие второсортную поэтическую продукцию многочисленных «школ» и «школок». Следующим шагом стало основание в Петрограде издательства «Омфалос» (греч. «пуп», «пупок»). После Октябрьской революции оно вынуждено было переместиться в Одессу. Не долго оставался в столице и М. Лопатто, хотя в 1917 году по окончании учебы он был произведен в младшие преподаватели и оставлен при университете. Однако политическая обстановка в стране стремительно накалялась, и Михаил Осипович благоразумно выбрал командировку на юг, в Новороссийский университет, где ему предстояло вести «общее языкознание».

В Одессе он продолжал издательскую деятельность со своими товарищами по «Омфалосу», выступал со стихами в местной периодической печати и на литературных вечерах. Среди книжной продукции издательства особое место принадлежит коллективному сборнику «Омфалитический Олимп. Забытые поэты», давно ставшему библиографической редкостью. Авторами пародийных стихов этой забавной литературной мистификации являлись В. Бабаджан, Н. Бахтин и М. Лопатто, укрывшиеся под масками Онуфрия Чапенко, генерала Апулея Кондрашкина, Мирры да Скерцо и т. д. Как отмечал впоследствии М. Лопатто: «иронические стихи <…> писали для упражнения в совершенствовании техники, как музыканты играют гаммы и этюды».

Тем не менее, начинающий поэт не мог полностью вытравить в себе лирическое начало. Еще в Петрограде, в 1916 году, вышел в свет его первый сборник, «Избыток», свидетельствующий о хорошем знакомстве автора с поэтикой акмеизма, о том, что общение с О. Мандельштамом, Н. Гумилевым и, прежде всего, М. Кузминым не прошло бесследно.

Рецензенты, не рассмотревшие за ироничностью стиля серьезности содержания, незаслуженно резко пеняли Лопатто на «дурной вкус», «пустоту и вульгарность». Особенно забавно было слушать это из уст А. Тинякова, поэта далеко не безупречной репутации, известного своим аморальным образом жизни.

Строг был и юный Г. Иванов, писавший в журнале «Аполлон» (1916, № 6–7):

«Избыток» М. Лопатто, в противоположность книге К. Липскерова («Песок и розы». —В. К.), несмотря на дурной вкус и сомнительную культурность, отмечен печатью живого дарования. Неприятно, порою отвратительно, читать его пошловатые описания из цикла «Amor Profanus», но иные его пьесы радуют зоркой наблюдательностью, свежими образами и звонким стихом:

 
В сиянье нестерпимом
Все тает в синеве,
А полдень синим дымом
Клубится по траве.
 
 
За старою больницей
Сверкнула моря сталь.
Там в сетях серебрится
У рыбаков кефаль,
 
 
И каждый камень – слиток
Воды, песка, огня.
И радостный избыток
Вливается в меня.
 

В стихах М. Лопатто есть какое-то веселое здоровье, и, если он сумеет преодолеть свой дурной вкус, свое непонятное пристрастие к пошловатой эротике – он будет поэтом.

А вот что писал в «Журнале журналов» (1916, № 30) В. Еникальский, рецензируя в статье «Неведомые» поэтические сборники М. Лопатто, Чролли, К. Арсеневой, Г. Адамовича и Т. Ефименко:

…Приятные и изящные стихи Лопатто, к сожалению, часто слишком непритязательны. Легкий эротизм, которым пропитаны все его вещи, нередко переходит в плоскость. Некоторые такие стихи производят в высшей степени комическое впечатление. Напр.: «Переводишь ты к постелям Взор, будящий сердца стук»; «Но я… влюблен, упав на скользкий пол, в твою <неровную> походку и в твой надушенный подол», причем финал этой вещи – следующий, поэтический призыв:

 
«И здесь, на холоде паркета,
Люби безвольного меня».
 

Зато автор показал себя с лучшей стороны в своих маленьких пейзажах и описаниях…

Второй сборник стихов М. Лопатто «Круглый стол» (рисунок на обложке В. Бабаджана) вышел в издательстве «Омфалос» в 1919 году. Отметив «интересную поэму “Тайный гость”, в которой есть настоящие художественные достижения», К. Мочульский в своей рецензии на книгу («Одесский листок». 1919, 16 марта) писал о «большой насыщенности и перегруженности» фактуры стиха Лопатто, приближающейся к барокко, излишней утонченности образной системы, о безусловном влиянии на молодого автора поэтики М. Кузмина с его сложными строфоидами.

Братоубийственная гражданская война разводила по разные стороны баррикад миллионы соотечественников: одни гибли в бесконечной череде окаянных дней, другие бежали за границу, третьи оставались верой и правдой служить Советской России. Предстояло сделать нелегкий выбор и бывшим университетским товарищам. Эмигрировал во Францию, затем – в Англию Николай Бахтин. Расстрелян большевиками в Феодосии в 1920 году как офицер Добровольческой армии Вениамин Бабаджан.

Михаил Лопатто решил не испытывать судьбу. В начале 1920 года с женой и сыном Дмитрием он через Константинополь эмигрировал в Италию, избрав местом постоянного проживания Флоренцию. Здесь со временем он занялся коммерческой деятельностью (оптовым импортом пушнины) и вполне в этом преуспел. Во время Второй мировой войны участвовал в антифашистском движении, позже был членом Партии Акции (ныне Республиканской). В 1948 году, получив итальянское гражданство, М. Лопатто женился на Марии Луизе Ландуччи (с первой женой брак был расторгнут в 1937 г.).

Живя в духовном уединении, сознательно изолировав себя от литературной жизни как Русского Зарубежья, так и далекой родины, Михаил Осипович, тем не менее, продолжал заниматься литературным творчеством. В частности, работал над романом-трилогией «Чертов сын. Россия: 1904–1928» (остался незавершенным), населив эту «своего рода поэму зла» многими знаковыми персонажами русской культуры начала XX века. В 1977 году во Флоренции под псевдонимом Ашина вышла первая часть романа в авторском переводе на итальянский язык.

Поэтические произведения Лопатто, написанные в эмиграции, составили во многом итоговый сборник «Стихи» (Париж, 1959), в который он включил, почти в полном составе, одесскую книгу «Круглый стол» и даже одно стихотворение из «Избытка».

В рубрике «Новые книги» («Русская мысль». Париж. 1960, 6 февраля) очень доброжелательно откликнулся на сборник ровесник Лопатто Юрий Терапиано, также отдавший в свое время дань акмеистической поэтике:

Совсем в другом роде, чем у Бориса Филиппова, стихи Михаила Лопатто. И внешний вид прекрасно изданной книги, и ее объем, необычный для зарубежных сборников стихов – около 200 страниц текста, и, наконец, фактура стиха и содержание – все заставляет нас вспомнить то далекое предреволюционное время, когда самый воздух, которым дышали поэты, был иным.

Невольно вспоминаются «Александрийские стихи» М. Кузмина, аполлоническая линия Сергея Маковского – его «Нагарэль», его стихи об Италии и царскосельские стихи Д. Кленовского.

Стихи Михаила Лопатто сделаны в акмеистической манере, они композиционно стройны, поэт владеет всеми размерами и формами, вплоть до газелл.

Тематика его самая обширная – Запад и Восток, античные мотивы и современность, лирика, любовные эпизоды, картины Италии и других стран – во всем поэт находит источник вдохновения.

Он – эстет, путешественник, влюбленный.

Как для парнасца, для него главное зрение, он хочет видеть «формы, краски и объемы мира», стремится оттенить радость жизни, а не трагизм ее, он внутренне насыщен жизнью и ценит ее благополучие.

 
…Дождь лил, все лил на листья и цветы,
И мы в окне стояли молча рядом.
И, вся преобразясь, счастливым взглядом
На обновленный мир смотрела ты…
 

Хотелось бы сделать другие цитаты, но ими все равно нельзя охарактеризовать содержания такой разнообразной книги.

Скончался Михаил Осипович Лопатто 26 января 1981 года во Флоренции, похоронен на кладбище Треспияно.

Виктор КУДРЯВЦЕВ

ИЗБЫТОК (Петроград, 1916)

 
Жизни некий преизбыток
В знойном воздухе разлит,
Как божественный напиток
В жилах млеет и горит.
 

Тютчев

 
Тебе, веселой и мятежной,
Сверкнувший золотом бокал.
Какою острою и нежной
Тоскою голос задрожал!
 
 
Куда влечет, к каким Эдемам,
В блаженно-южные края
От блюдечка с кофейным кремом
Шипуче-льдистая струя.
 
 
И в сердце бьющемся избыток
Ужели можно затаить,
И вспенив золотом напиток,
Через края не перелить?
 
 
Переливай и пей, со смехом
Кусая тонкие края.
Веселой песней, нежным эхом
Тебе на все отвечу я.
 

 
В сиянье нестерпимом
Все тает в синеве,
А полдень синим дымом
Клубится по траве.
 
 
О путь по жарким глыбам,
По выжженным холмам!
На мысе, за изгибом,
Белеет древний храм.
 
 
За старою больницей
Сверкнула моря сталь.
Там в сетях серебрится
У рыбаков кефаль,
 
 
И каждый камень – слиток
Воды, песка, огня.
И радостный избыток
Вливается в меня.
 

 
Лодки сонной, лодки синей в синеву направив путь,
Опустить блаженно веки и плечом к плечу прильнуть.
Там, под нами, темный холод, с нами – солнце, зной и блеск,
Нежный лепет, легкий шорох, плоских весел звучный всплеск.
В легкой лодке, в лодке синей все забудь и не грусти.
Улыбнись прозрачным струям, в воду руки опусти.
Небо сине, волны сини, сладко синим сном уснуть.
Нас уносит легким ветром…Улыбнись, усни, забудь.
 

 
По матовости плеч, по смуглой коже ног,
В бриллиантах просверкав, истомно солнце рдело.
Она приподнялась и сыпала песок,
Горячий, золотой, – песком лаская тело.
 
 
И вдруг, развеяв лень, упруго, как стрела, —
Чуть звякнул амулет, чуть промелькнула шея, —
Вскочила и, смеясь, вся в брызгах, поплыла.
А волны плещутся, блестя и голубея.
 

 
Зарею, сонная колен истома
И смех и робость – все знакомо.
 
 
Стоять и медлить, руки заломив,
Смотря на лаковый залив.
 
 
И ринуться с мостков, и нежить тело,
Чтоб кожа чуть порозовела,
 
 
И плыть и плыть, плечом взрезая гладь,
И руки к солнцу поднимать.
 

 
Смеясь, плывет с чрезмерно бурным шумом,
А тело черным схвачено костюмом.
 
 
В прозрачности мельканье стройных ног
И зеленеющий на дне песок.
 
 
Ах, та ж волна к нам льнет, и подымает,
И, захлестнув, блаженно опускает.
 
 
Как под одним мы греемся плащом,
И сладко рядом плыть – плечо с плечом.
 

 
С веранды в синь слепящей глади
Ты смотришь, щурясь, хохоча,
И в кружевном твоем наряде
Сквозит изнеженность плеча.
 
 
Зной утра. Над водой – ни ветра.
В лиловых дымах контур гор.
Что заказать? Вина St-Pietro
И наш излюбленный рокфор!
 
 
Ты жадно пьешь. Смотрю, ревнуя,
И ревность глупую тая:
«Ужель свежее поцелуя
Стакана льдистые края?»
 

 
Жара. Иду в купальни
С лохматой простыней.
Открылся берег дальний
И дачи подо мной.
 
 
Искрится зыбью вспышек
Рассыпчатый песок.
Повел приготовишек
Купаться педагог.
 
 
В тени за самоваром
Хозяйка киснет. Лень.
И ярким пеньюаром
Оттенена сирень.
 
 
Ни паруса, ни птицы,
Лишь в сонной лодке зонт.
И золотом курится
Лазурный горизонт.
 

 
Только первая рюмка Кианти,
Только первый вдохнуть поцелуй, —
А потом недоступною станьте
И прозрачней полуденных струй.
 
 
Только поверху море нагрето.
Разве нужен томительный хмель
И горячее, пьяное лето
В этот вкрадчиво нежный Апрель?
 

 
В знойный день у синих вод на камне я лежал,
И слизнул меня, нахлынув, мутно-теплый вал,
 
 
Выплыв, я не знал, что было: сладость или боль?
На губах моих еще пылала горько соль.
 
 
Нежной пеной розовели гладкие пески.
Как шиповники, алели в пенной мгле соски.
 
 
Я закрыл глаза пред нею в страхе, и Она
Пролилась мне в тело телом, длительно нежна.
 
 
И ушла по горным склонам. Сердце пронзено,
Отозвалось только стоном ей вослед оно.
 

 
Не теплой негой стана,
Не ласкою колен,
Истомная нирвана
Меня замкнула в плен, —
 
 
Меня замкнула в плен
Из льдистого стакана
Легчайшею из пен, —
Не теплой негой стана.
 
 
Не теплой негой стана,
Не пением сирен
Над зыбью океана,
Не ласкою колен, —
 
 
Не ласкою колен,
Надушенных так пряно,
Вливалась в сети вен
Истомная нирвана.
 
 
Истомная нирвана
Прозрачно-синих стен,
Окрасившись багряно,
Меня замкнула в плен.
 

 
Горный город, белый и зеленый,
Облепивший теневые склоны.
 
 
Виноградник на холме прибрежном,
Волны подымают лодку нежно.
 
 
На пути обратном берега во мраке.
Блики звезд. Тревожные собаки.
 
 
Свежий запах сырости и соли
И цветущих сладостно магнолий.
 

 
Белел во мраке мягкий снег
В тенистых впадинах обрыва,
И волн размеренный набег
Лизал пески неторопливо.
 
 
Безветренная тишина!
Лишь бальной туфельки шуршанье.
И красной выплыла луна,
Позолотив глухое зданье.
 
 
Мы так стояли у перил,
И пахло морем и духами.
В санях я нежности не скрыл,
Ее укутавши мехами.
 

Ю. Оксману

 
Что б ни случилося, душою не смутись.
Спокоен, строг, смотри в яснеющую высь.
 
 
Ты книгу отложил, безмолвен у окна.
Сквозь узкое окно окрестность вдаль видна.
 
 
За рощею сквозной уже стада пылят.
Среди стволов берез малиновый закат
 
 
Овеян свежестью. Тебе давно знаком
И глинистый обрыв, и тускло-серый дом.
 
 
И в деревушке, там, в лощине за рекой
Лохмотья и возня с гармоникой, тоской.
 
 
Ты не печалишься. Твоя душа ясна.
В ней золотится мир и неба глубина.
 
 
Сквозь узкое окно долина и стада,
И ветерок с реки, и первая звезда.
 

 
Заплатано тряпкой окошко,
Невыметен двор и пуст.
В траве разлагается кошка.
Запылен чахлый куст.
 
 
Душный полдень. Звонко
Где-то точат косу.
Кричит сизоворонка
В осиновом редком лесу.
 
 
В канаве два красных цветочка.
Кузнечик. Синь небес…
Прошла помещица-дочка
С лорнетом и книжкой в лес.
 

 
Ботинки густо запылились,
Но сельской негой дышит грудь.
О будь Амандой, Амариллис,
И «Анну Павловну» забудь.
 
 
Сегодня – сказка! День на даче,
Непринужденность, молоко,
Гамак и солнце, писк цыплячий
И мебель в стиле рококо.
 
 
Закат. За рощей солнце село,
И тени выросли в глазах.
Послушай, как поет в кустах
Не соловей, а Филомела!
 
 
Я полон чувств. Я опьянен
Природой, песней, Амариллис…
И лишь соседский граммофон
Поет: «куда вы удалились».
 

 
Небо нежно золотится,
Шелестит, темнея, сад.
Рдеют липы, будки, лица,
Рельсы дальние блестят.
 
 
И, сменив пиджак на форму,
Вышел, низок и плечист,
На пустынную платформу
Сонно-злой телеграфист.
 
 
Струи веющей прохлады
Он вдохнул, фуражку сняв…
Запах розовой помады
И степных сожженных трав.
 

 
Декоративно-лунный сад,
Блестит вода, плотина, ива.
Уныло парни голосят
И думают, что так красиво.
 
 
Мелькает чей-то силуэт,
И смех придушенный я слышу.
Ах, без любви и счастья нет,
И черный кот полез на крышу.
 
 
Как беспокойно. Не усну.
Меня терзает запах пота.
Собака воет на луну,
И громко высморкался кто-то.
 

 
С крутых, обманчивых откосов,
В траве нащупывая шаг,
Спустился сгорбленный теософ,
По плечи в зелени, в овраг.
 
 
Присел на выжженном пригорке,
Достал с восторгом бутерброд…
Но губы мертвенны и горьки
И жутко черен вялый рот.
 
 
В пучках волос свалялась хвоя,
И вся в репейниках спина.
Ах, от природы и покоя
Расчувствовался старина.
 
 
Глядит, очки на лоб напялив:
Качнется ветвь; блестит вода.
А вечер дымчат, розов, палев
И невозвратен, как всегда.
 

 
Поставил точку. Перечел
С улыбкою самодовольной.
«Освобождение от зол —
Конец сей жизни косной, дольной…»
 
 
Кряхтя, снимает воротник,
Кладет в стакан вставные зубы.
На лысине играет блик,
Дрожат морщинистые губы.
 
 
Глотает капли… Не уснуть…
Перебирает год за годом.
Давно ль?.. И нарастает жуть
В углу за стареньким комодом.
 

 
Марсианин, больной и серый,
Склонил свой ватный лик.
Зазывая в лунные сферы,
Лепетал его косный язык.
 
 
За стеной куковала кукушка,
И пробило четыре, звеня…
Марсианин зарылся в подушку,
Грустно взглянув на меня.
 

 
Убоги поля,
Покрытые бурой щетиной.
Разрытая пахнет земля,
И ветер гудит над равниной.
 
 
Скупая тоска
Повисла над далью лиловой,
И тупо идут облака
К окраине неба багровой.
 
 
О горечь больных размышлений,
Часы от заката до сна!
В углу собираются тени.
Камин. Тишина.
 

 
Камин горит. А за окном
Мороз и солнце. Свет и тени.
Оледенелый тих наш дом,
Приют цветов, тепла и лени.
 
 
По вечерам раскрыт рояль,
Звучат старинные романсы, —
Их беспечальная печаль,
Меланхоличные кадансы.
 
 
На полированном столе
Среди романов Вальтер Скотта —
Кувшин и рюмки. На стекле —
Узор со стертой позолотой.
 
 
И золотые пузырьки
Блестят в бокале запотелом,
И со стены горят зрачки
Красивой дамы с белым телом.
 
 
Рояль звенит: «Так много дней,
А ты придешь ли, милый, дальний?»
Аккорды глуше и нежней,
А на душе – все беспечальней.
 

<1912>[1]1
  Здесь и далее даты приводятся по сборнику «Стихи», в котором они вынесены в оглавление – В. К.


[Закрыть]

Н. Бахтину

 
Вы помните осенних дней
Ночную жизнь, огни, туманность,
Вдвоем блужданий долгих странность
В жемчужном блеске фонарей,
Когда, подняв воротники,
В кинематограф шли порою,
И Асты Нильсен худобою
Пленялись, чувству вопреки?
Тепло, стрекочет аппарат,
Бренчит рояль, мелькает лента, —
На смену драме – вид Сорренто,
И яхты воду бороздят.
 
 
Вы помните мою «Марьет»
И ваши дикие поэмы,
Вино «нюи» и кризантемы,
А кто не помнит ваш берет?
Напомнить многое хочу
Я из того, что вам знакомо.
Извозчик, стой! Ну вот и дома.
Не беспокойтесь. Я плачу.
 

 
Всю ночь вдвоем бродили мы
В сиянье фонарей,
С больной тоской – достигнуть тьмы,
О, только тьмы скорей!
 
 
В круги слепящей белизны
Вступали мы вдвоем,
И в мутном небе диск луны
Казался фонарем.
 

 
Тупик и глухой палисадник,
А конь задыхается сзади,
И мечется бронзовый всадник.
Дрожа, припадаю к ограде.
 
 
И вот озираюсь с тоскою.
Пустынно. Вода. Корабли.
С холодною, черной Невою
Там сходится море вдали.
 

 
Как прежде ты на фоне дней
Уже не кажешься прекрасной.
Ты стала близкою и ясной,
И я люблю тебя нежней,
Как дождь, туман, часы труда,
С моей тоской однообразной,
Какой-то вялою и праздной
Привязанностью навсегда.
 

 
Из пены кружев возникали
Покатые холмы.
О как пленительно в начале
Робеем мы.
 
 
Не скинув праздничного платья,
Так сладко вместе лечь,
К устам прижать, сомкнув объятья,
Припухлость плеч.
 
 
Я замираю, я немею,
Кружится голова.
Целую волосы и шею
И кружева.
 

 
Здесь не жарко. Алы губки.
Вся ты в белом. Влажен взгляд.
В голубом фамильном кубке
Пузырьки вина блестят.
 
 
Возбуждаясь легким хмелем
И небрежной лаской рук,
Переводишь ты к постелям
Взор, будящий сердца стук.
 
 
Торопливо сбросив платья,
На простыни сладко лечь.
Как волнующи объятья,
Бархатиста кожа плеч!
 

 
По желтоватым занавескам
Заря отливами легла.
Таинственным мерцают блеском,
Без рам, большие зеркала.
 
 
В них лунный сон еще гнездится
И спящая отражена,
Вся в кружевах. Черны ресницы,
И плеч округла белизна.
 
 
Но луч на все кладет румяна
И тонкой пылью золотит
Флакон Герлена и Леграна
И черный твой Александрит.