Текст книги "Преступление профессора Звздочетова"

Автор книги: Михаил Гирели

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

III

Доктор Панов велел подать себе бутылку крепкого вина, удобно расположился в своем кабинете за письменным столом, придвинул поближе лампу, изображавшую художественно сделанную из дорогого сибирского камня нагую женщину, подарок благодарных пациентов, и открыл тетрадь.

Нагая женщина, высоко подняв над головою точеные руки, в мучительной истоме несла хрупкий сосуд, в который была ввинчена электрическая лампочка и из которого, как нектар, лился на всю ее, как бы ожившую от этого, ослепительную наготу, поток телесного света, который заканчивался на исписанных страницах открытой тетради.

Многое было Панову неясным и странным в поведении профессора Звездочетова и порою ему начинало казаться, что маститый ученый просто сошел с ума.

Эта тетрадь должна была разрешить его сомнения.

Ольге Модестовне он не открыл своих подозрений, не желая преждевременно запугивать се.

«По отношению к некоторым женщинам откровенность неприменима, – думал он. – Однако, если эта тетрадь подтвердит мои предположения, то тогда я сумею отыскать путь для действия….»

Тогда….

Фиксируя свет, уставившись на него пристально глазами, как зачарованный, долгое время не будучи в состоянии от него – оторваться, он, наконец, скользнул взглядом по обнаженной статуе и ему показалось, что где-то он уже видел подобную наготу, блестящую, розовую, ослепительную и живую наготу молодого женского тела и лицо статуи показалось ему также знакомым.

«А ведь она похожа на Ольгу Модестовну», – внезапно подумал он и по всему его телу прошел приятной волной легкий озноб.

Созерцать хорошо ему знакомую статую Панову скоро надоело и он, вздохнув, придвинул кресло еще ближе к столу.

– «Женщина становится скучна, когда ее уже дальше нельзя раздеть», – опять мелькнула в голове его посторонняя мысль и опять лицо Ольги Модестовны в сверкающей истоме запрокинулось кверху, как бы сладострастно восхищаясь тем ослепительным блеском вечно-мужского торжества природы, что в хрустальном сосуде несли над ее головой точеные, сильные, полные руки неувядающей никогда женщины.

«Однако, надо призвать свои мысли к порядку… Этак далеко не уедешь».

Панов, решительно встряхнув головой, глотнул большой глоток крепкого вина, закурил папиросу и, уставив свои глаза в первую строчку рукописи, сразу же, уже по прочтении первой фразы, расширил их почти до отказа и от изумления и ужаса втянул свою голову в инстинктивно поднявшиеся кверху плечи.

Опять озноб, но уже неприятный и жуткий, прополз отвратительным пресмыкающимся, скользким, холодным и гадливым, по всему нервно вздрогнувшему телу его.

* * *

«29-го мая. 8 час. утра. Сегодня первый опыт. Удастся ли? Сегодня я буду собакой. Я должен ею быть».

* * *

«29-го мая. Ночь. Спешу занести на страницы этой тетради свои удивительные открытия в связи с удавшимся опытом. Я на пути познания божественной Истины: я был собакой! Увы! Сейчас, когда я уже человек, мне трудно полностью дать отчет о своих переживаниях и правильно ориентироваться в них, в переживаниях, испытанных мною во время моего пребывания в теле животного и передать точно психологическую оценку свойств мира с точки зрения собаки, так как я уже опять человек, со всем багажом человеческого аксессуара мысли. Ах, если бы я мог вести свои записки в те полчаса, в которые мое волевое сознание стало на место волевого сознания Мульфы!

Однако, попытаюсь описать свои воспоминания хотя бы в том виде, в каком мне позволит вновь функционирующее начало профессора Звездочетова.

Прежде всего, замечу, что в ту минуту, когда я проникал своею «душой» в опустевшее тело Мульфы, я в достаточной степени полно и страшно почувствовал абсолютное прекращение своих духовных движений и ощущения себя.

Мое «я» для меня перестало существовать как мое «я» и мое новое «я» уже не знало, кем было мое «я» прежнее.

Я не был собой. Я был никем. Абстракт Ничто.

Но как только это «ничто» проникло в тело животного (это произошло, очевидно, именно в то мгновение), я вновь ощутил свое реальное существование, но уже не как существование Звездочетова, а как какое-то совершенно иное существование. И…. О боже, как это было отлично от моего профессорского существования.

Впрочем, эту разницу я могу провести только сейчас, ибо тогда я существовал конкретно лишь как Мульфа, абсолютно не зная и не догадываясь даже не только о возможности существования «я» какого-то Звездочетова, но даже и о нем самом.

Что такое «Звездочетов» – я не мог знать. Звездочетова уже никакого абсолютно не было.

Я был Мульфой и я больше ничего не знал.

Я испытывал всевозможные ощущения, связывая которые в логическую связь, я образовывал представления, но дальше представлений мое сознание не шло.

Связать и создать из представлений понятия было мне совершенно не по силам.

При оценке всех явлений, представлявшихся мне, я каждый раз начинал сначала и все время вертелся лишь в области ощущения этих представлений, но не понятия о них.

Конечно, это только сейчас мне стало ясным и понятным, тогда же я полагал, что так и должно быть и что мой мир ощущений, в котором я находился, – это максимум достижения, в смысле восприятия его, и что этот мир вполне реален и полон для того, чтобы быть источником моего конкретного существования, и иным быть не может.

Все, что было бы иным, было бы ирреальностью. И если я воскликну сейчас: «О, как я страдал, не умея создать понятия», то только потому, что в настоящую минуту я человек, могущий сопоставить эти два существования, и мне, с моей человеческой точки зрения, теперь кажется ужасной эта собачья жизнь.

Однако тогда я был Мульфой; то, что воспринимал, воспринималось мною, как единственно возможное и реальное и, следовательно ни для каких страданий не было места.

Но я искал истину….ах! Это искание ее, кажется, свойственно всем ступеням зоологической лестницы.

Однако, мои искания истины, как я сейчас понимаю, были крайне примитивны, ибо истину я видел в том, что нами, людьми, называется… высотой, т. е. третьим измерением.

Да. Я находился в мире двухмерного измерения и воспринимал его, как плотность, со всеми вытекающими отсюда свойствами его.

Но эти свойства я принимал не за свойства своего восприятия, а за реальные свойства самого Мира.

Тела, как таковые, я только ощущал. Реально я осязал одни только поверхности. Мыслить о теле я мог только как о его разрезе, сразу со всех сторон не будучи в состоянии охватить его своим зрительным аппаратом.

Не обладая понятием, я не мог корректировать ошибки своего зрения и ощущений, а потому считал за истинное все то, что видел.

Солнце двигалось. Я это видел, а посему считал это за истинное движение и свойство этого тела. Тела, к которым я шел навстречу, – двигались тоже. Я принимал это движение за истинное. Мир, в котором я жил, был миром чудовищных искажений. На огромной плоскости мира покоились и двигались разрезы трехмерных тел. Некоторые тела представляли собою горизонтальные, другие вертикальные разрезы. Это происходило благодаря тому, что измерить тело сразу по трем направлениям я не мог. Всякое тело я измерял лишь по двум направлениям. Когда я принимался измерять его по третьему направлению, два первых сливались в одно и в результате всегда получалось лишь два. В зависимости от того, какие направления сливались в одно – получались разрезы тел, то лежащих плоско, то вертикально стоящих на плоскости Мира.

Способность запоминания представлений, в результате которых является понятие, у меня отсутствовала, – отсюда получалось то, что при подходе к третьему измерению, два предыдущих неминуемо должны были слиться в одно-единственное.

Я умел только накоплять в себе лишь ощущения (я ощущал, что тело плоско, и шел через него, не перепрыгивая, я ощущал, что тело, хотя и плоско, но стоит вертикально, и перепрыгивал через него), в результате чего являлась высшая способность моего мыслительного аппарата – индивидуальное представление о свойствах тела.

Того, чего я не видел, того не существовало.

Как это ужасно. Оно не существовало для Мульфы, но, увы, оно все же реально существовало в Мире.

Тела были трехмерны, они не двигались, земля была круглой.

Попади Мульфа в такой мир, она бы сказала, что это мир ирреальный – она просто сошла бы с ума, убедившись в той иллюзорности, в которой прожила всю свою жизнь, считая ее реальной и увидев, что все ценности Мира недооценены ею.

Да, Мульфа! Именно реальным оказалось бы как раз то, чего ты не видала, чего ты не знала, другой, параллельно тебе существующий мир, мир иных возможностей, впечатлений и большего числа измерений.

Однако, не хвастаю ли я в настоящую минуту перед Мульфой?.. Умеем ли мы сливать в своем сознании понятия в высшую ступень психологической осязаемости?

Не сливаются ли и у нас, при попытках попять четвертое измерение, понятие о трех предыдущих в два, в результате чего всегда получается трехмерность?

Но возвращаюсь к Мульфе.

Времени я глазами не видел. Следовательно, его и не было. Но зато, зато было движение, и оно было ужасно.

Двигалось буквально все.

Стоило мне лишь поднять голову, или повернуть ее набок, или, что было еще хуже, шагнуть вперед, одним словом, перевести глаза с одной точки отсчета на другую, как все, решительно все рвалось ко мне навстречу, заходило с боков, подымалось снизу и рушилось на голову.

И движение это было реально, оно было свойством всех тел.

Когда я обходил угол какого-нибудь предмета, он поворачивался ко мне другой своей стороной. Он поворачивался. Он, проклятый, а не я. Понятно, что я иногда не выдерживал этого и громко лаял на него. Но, как бы в ответ, он начинал меня злить еще сильнее. Он колебался и раскачивался во все стороны, как студень, дрожал, прыгал, искажался. Ах! Это происходило только благодаря тому, что я, при лае, двигал головой.

Господи, какой жуткий обман!

Впрочем, зачем я волнуюсь… разве с нами, людьми, не происходит того же самого?

Мульфа не видела истинного протяжения тела. Она запоминала лишь индивидуальные свойства его, а разве мы знаем истинное протяжение времени – этого, не могущего быть пойманным за хвост, четвертого измерения?

Мы тоже запоминаем лишь индивидуальные свойства его.

Мы говорим про человека, например – его не было. Он стал, т. е. родился. Его опять больше нет, т. е. он умер. Но ведь это только запоминание индивидуальных свойств предмета, в данном примере человека, а не его истинного протяжения. Мы думаем, как Мульфа: того, чего мы не видим, того – значит, и нет.

Однако, я опять увлекся.

Будучи Мульфой, я тоже смутно ощущал время, но время было для меня… третьим измерением.

Это понятно. Временем может быть лишь то, что проходяще. Третье измерение для меня всегда двигалось. Плоскость, когда я обходил угол, поворачивалась новой, до сих пор не существовавшей стороной. Эта же плоскость уходила в прошлое при дальнейшем моем движении (что равносильно сознательной попытке измерить ее по другому направлению) вокруг нее. Но я не мог знать, конечно, что из чего вытекает: время, или вернее даже, индивидуальные свойства его, каковые я только и ощущал, и то смутно – из движения, или движение являлось результатом наблюдения самого времени.

Перемена в состоянии предмета относилась мною ни за счет времени, ни движения, а за счет реальных свойств самого предмета.

О….о! Только сейчас, вновь став человеком, я ощущаю весь ужас и всю нелепость такого существования.

Углов во времени не существовало.

Каждое явление природы наступало для меня как новая величина.

Каждый день должно было всходить новое Солнце, новая Луна, новые Звезды.

Но увы! И тут я должен сознаться, что мы, люди, недалеко ушли еще от такого представления о свойствах Мира.

Разве нам понятно цикловое движение пространственного протяжения?

Разве мы не говорим: новая весна, или новая осень?

А ведь осень-то одна! И одна весна! И весна и осень существуют одновременно!

Мне страшно. Господи, мне страшно!

Жить в мираже… гоняться за Истиной, как за своею тенью… Я не могу… я не могу!..

Мульфу спасал только инстинкт. Целесообразность действия без участия сознания.

Что спасет нас? Неужели тоже инстинкт? Но ведь инстинктом хвастать не приходится! Это самая низкая ступень интеллектуального развития. Это положительный или отрицательный таксис протоплазмы[14]14
  …таксис – Двигательная реакция организма в ответ на различные раздражения.


[Закрыть]. У сверхчеловека инстинкта не будет. Целесообразность его действий явится уже результатом его психологической силы и знания. Инстинкт ему будет не нужен. Он необходим только животным.

Неужели и нам?

* * *

Доктор Панов, подымая голову кверху, с трудом проглотил почти отсутствовавшую в высохшем и воспаленном рту слюну, – залпом выпил стакан вина и с тяжелым стоном поставил его обратно на поднос.

Глаза горели и в них щипало, но надо было окончить рукопись. Надо было прочесть.

Иначе он сам сойдет с ума.

* * *

«30-го мая. Рано утром.

Сегодня приедет жена. Надо закончить первую часть опытов. На очереди Софья Николаевна. Она человек. Но так ли она воспринимает свойства мира, как воспринимаю их я? Реален ли я для нее? Воспринимает ли она меня? Существую ли я?

Есть ли что вне меня, или все, что вне меня, только во мне самом?

О, страшная тайна!

О, невозможность познать другого, не пропуская его сквозь призму своего сознания!

О, несбыточность познания чего бы то ни было для себя, не в себе, а вне себя!

Момент близок. Тайна перестает быть тайной.

Возможностью станет невозможность. Несбыточность обратится в осуществимость. Я слышу ее шаги. Она идет. Она вошла. Я – готов.

* * *

Того же дня. Днем.

Вот – и это прошло. Вот и это уже не тайна. И это вот уже мною осознано! Мы живем только для самих себя!

Как это… просто глупо. Все люди отличны друг от друга. Они реально существуют. Но…

Ах… Софья Николаевна оказалась вовсе не Софьей Николаевной!

Она оказалась профессором высшей математики в главном Университете Юпитера по определению квадратуры круга механического цикла психологического значения и деятельности человека.

Я тороплюсь. Скоро приедет жена. Я должен хоть в двух, трех словах описать свои впечатления и воспоминания этого второго перевоплощения.

Как только я вошел своим сознанием в Софью Николаевну, вновь совершенно потеряв ощущение себя, я испытал нечто странное и страшное как благодаря той окружившей меня обстановке, так и благодаря тем новым чувствам, которые нахлынули на меня.

Однако, мне кажется, что «странность» и «страх» я скорее испытываю сейчас (аналогично первому опыту), когда я снова профессор Звездочетов, когда я могу сопоставлять и сравнивать, тогда же мое новое существование должно было мне казаться вполне естественным и простым. Я сидел за каким-то удивительным и незнакомым моему теперешнему пониманию аппаратом крайне сложной конструкции и устройства и был занят производством каких-то сложных вычислений.

Я, т. е., вернее, не я, а Софья Николаевна, окончив работу, встала и пристально взглянула на то, что стояло рядом с нею.

А рядом с нею стояло то, та форма материальной оболочки, что мною сейчас осознается как материальная форма профессора Звездочетова, а тогда конкретизировалась другим странным именем «Анабий». Очевидно, профессор Звездочетов был для Софьи Николаевны неким Анабием, который довольно-таки жалкими глазами смотрел на поднявшуюся с места ту, что моим теперешним восприятием познается, как Софья Николаевна, а тогда была тем странным существом, в которое я (профессор Звездочетов) переселился.

– Всякая траектория относится к определенному месту отсчета, следовательно, сама по себе существовать не может, и всякое движение может происходить лишь во времени, – сказал я Анабию.

– Но, – неубедительно возразил Анабий, – в таком случае одновременность движения не может иметь места.

Я улыбнулся.

– Относительность одновременности? Вы не уясняете себе относительной постоянности пространственных расстояний, просто-напросто, мой друг! Совпадаемость событий относительна. Это доказано еще Эйнштейном. Отсюда события, не совпадающие в вашем сознании, могут легко совпасть в моем.

Одновременное событие может быть наблюдаемо вами раньше, мною позже. Это вытекает из свойств нашего мира, временно пространственной непрерывности.

Все дело лишь в точке отсчета, каковой является психологическая организация индивидуума.

Видимые нами тела только разрезы своих истинно реальных четырехмерных конфигураций.

Наш мир, как таковой, тоже всего-навсего трехмерный разрез своей четырехмерной непрерывности.

События измеримы, как и тела.

Этот аппарат, над которым я работал, и является счетчиком событий, измеряющим их чисто математически.

Тройная система координат, плюс время.

Их суммирование и есть измерение событий.

В пространственной непрерывности каждое событие имеет себе параллельное, отличное от него событие.

Время есть пространственная координата и ничего больше.

Все дело в точке отсчета только.

А вы… вы всегда – Вы!

Взгляните сюда, Анабий, в это отверстие моего аппарата, и вы познаете тайны. . .

Анабий повиновался.

Он подошел к аппарату и взглянул в указанное отверстие. Я не знаю, что увидал он в нем. Только, с трудом оторвавшись от, видимо, очаровавшей его картины, он повернулся ко мне и, широко открыв просветленные глаза, простирая ко мне руки, упал на колени и, зарывая свое лицо в складки моей юбки, задыхаясь и трясясь всем телом, прошептал:

– О… о! Я познал значение смысла: оно в любви! И я… я люблю, я люблю, я люблю тебя!

И в ответ на это признание я ласково посмотрел на Анабия и с грустью и болью в голосе, – сказал:

– Ты любишь только самого себя!

* * *

«Дальше я писать не могу… Я чувствую невероятную физическую слабость, увы – уже слабость профессора Звездочетова, доводящую меня до головокружения и тошноты. Я кладу перо. В голове гудит глухо и прибойно океан разлившейся мысли. Боже, до чего я слаб!

* * *

Эта приписка для вас, милейший Панов.

Клянусь вам всем на свете, я с ума но сошел.

Я психически вполне здоров.

На днях вы будете у меня и убедитесь в этом сами.

Сейчас это невозможно: мне нужен покой, сон, отдых. Мне внушает лишь некоторое беспокойство мое тело. Оно куда-то исчезло за эти дни.

Я потерял его.

Пять педель тому назад я весил четыре пуда.

Сейчас… пожалуй, вы подумаете, что я смеюсь над вами, всего-навсего – два пуда и девять фунтов!

Нет, – клянусь вам, – я не лгу!

Такой вес, как оказывается, вполне хорошо переносится даже. Только слабость угнетает. Йог Дритираштра весил один пуд и тридцать один фунт, вы видите – справедливость заставляет меня отдать ему пальму первенства!

Ах, милый Панов, – если бы вы захотели поверить! Клянусь вам, клянусь всем, чем только человек поклясться может, – я ничего не написал такого, чего не было.

Я все это пережил. Я все это испытал.

И я вам вскоре сумею доказать это»

* * *

Панов резко откинулся на спинку кресла и, роняя на пол вдребезги разбившийся стакан, схватил себя за голову обеими руками, скорее застонав, чем прошептав.

– Несчастный! Но ведь это же самая настоящая, клинически ясно выраженная форма маниакального умопомешательства!

– Mania sceptica! Mania sceptica!

– И притом – самая простейшая и шаблонная форма!

IV

Звездочетов прекрасно выспался.

Он встал с дивана, на котором лежал, потянулся и почувствовал в себе начинавшие прибывать в его организм свежие силы.

«Отлично, – подумал он. – Никаких поводов для господ Пановых не должно иметь места… С сегодняшнего дня я начну, постепенно, снова возвращаться к нормальной человеческой жизни. Еще не все выяснено… Для того, чтобы достичь намеченной цели, я должен вновь появиться в обществе».

Рука профессора почти не дрожала, когда он отсчитывал из пузырька, содержавшего мышьяк, в граненый стаканчик шесть полновесных капель лекарства.

Приняв мышьяк, он выпил с вечера еще полученный стакан молока и закусил бутербродом со свежей икрой.

Затем он открыл свой хирургический шкафик, достал шприц, наполнил его вытяжкой из семенных желез барана, целебным восстановителем силы и здоровья, им самим некогда изобретенным, спустил штаны, покачал слегка головою, обнаруживая вместо бедра одну только кожей обтянутую кость, промыл небольшой участок этой кожи эфиром и, захватив пальцами левой руки складку ее, глубоко воткнул в свое тело острую иглу шприца, быстро спустив поршень инструмента.

Подойдя к умывальнику, он хорошо вымылся, вычистил зубы и внезапно принял решение сделать приятный сюрприз жене: боковым коридором пройти к двери ее спальни и внезапно появиться в ней.

С утренним визитом.

Профессор открыл дверь и, радуясь, что походка его стала увереннее и сильнее, направился к цели.

Подойдя к дверям спальни, он, не стуча, осторожно открыл дверь и просунул свою голову в образовавшуюся щелочку.

Спальня Ольги Модестовны была пуста.

Постель носила еще отпечаток только что вставшего с нее тела и кружевная сорочка Ольги Модестовны, испуская легкий аромат каких-то одновременно и пряных и нежных духов, смешанных с запахом молодого здорового женского тела, воздушным горбом лежала на мягком ковре, протянутом вдоль кровати.

«Должно быть, только что вышла в другую дверь и мы с нею разошлись», – подумал Звездочетов, но решил подождать жену в ее спальне.

Он нагнулся, поднял с пола сорочку Ольги Модестовны и, дотронувшись до нее, испытал давно не посещавшее его чувство желания женщины, ее физической близости. В воображении мелькнул образ нагой Ольги Модестовны и Звездочетов сдвинул брови от нахлынувшего другого чувства, которое так часто испытывал по отношению к жене именно тогда, когда желал ее: не то бешеной, ни на чем не основанной ревности, не то брезгливой ненависти.

Он сел на кресло, стоявшее у изголовья кровати, взял с ночного столика повернутый вверх ногами и открытый на читаемом месте французский роман в шаблонно-традиционной желтой обложке и прочел первую фразу:

«La femme prefere toujours l'amant de son mari…»[15]15
  «La femme prefere toujours 1'amant de son mari…» – «Женщина всегда предпочитает любовника мужу» (фр.).


[Закрыть]

Фраза была специфически французской и глупой, но Звездочетов вскоре с удивлением заметил, что прочел, начиная с нее, не без некоторого удовольствия несколько страниц.

Наконец ему наскучило ждать, он положил книгу обратно на столик той же страницей, на которой она лежала раньше, и решил пойти на поиски жены.

В столовой ее не было.

Он заглянул в кухню, но там не было не только ее, но даже прислуга отсутствовала.

Выходная дверь была на замке, а ключа не было в замочной скважине.

«Очевидно, Маша пошла на рынок, заперев за собою дверь с наружной стороны на ключ», – подумал профессор и, несколько обеспокоенный, решил вернуться к себе в кабинет.

Уже войдя в гостиную, ему стало ясно, что Ольга Модестовна у него в кабинете.

«Но что она делает там так долго?»

Дверь, которую профессор имел всегда обыкновение притворять за собою, была широко открыта, но Ольги Модестовны не было в нее видно.

Ускорив шаги, он подошел к дверям своей комнаты и заглянул внутрь.

Кровь застыла у него в сердце и ему показалось, что оно остановилось.

Направо, на полу, против письменного стола, лежала его жена, Ольга Модестовна, без всякого движения и признаков жизни.

Тогда, метнув свой взгляд в сторону изобретенного им аппарата, – он понял все.

– О, глупая женщина!

Конечно, это было так: они разошлись по дороге. Она вошла к нему в ту минуту, когда он входил к ней. Обладая естественным и законным любопытством женщины, она захотела проверить, чем это он занимался все эти пять недель взаперти.

Странный ящик аппарата привлек ее внимание. Она заглянула в окуляры, думая, очевидно, увидеть в них какую-нибудь картинку или чье-нибудь изображение.

Но в аппарате была темнота.

Тогда, осмотрев его поверхность и обнаружив по бокам его штепселя, решила, что поворотом их осветит внутренность ящика.

Правая рука всегда реальнее чувствуется человеком и понятно, что она решила повернуть сперва правый именно штепсель.

Повернула… и – обездушенное тело ее рухнуло па пол, наказанное за свое любопытство и оставляя в конденсаторе аппарата поглощенную «душу».

Профессор вполне ясно и реально, мгновенным вихрем соображений, представил себе всю эту трагикомическую картину.

«Но что же делать теперь? Т.-е. как это что? – улыбнулся сам себе профессор. – Поднести аппарат к глазам наказанной и, – поворотом левого штепселя вернуть ей обратно ее похищенную «душу»!»

Профессор взял аппарат в руки и наклонился с ним над лежащей.

Но штепселя он не повернул.

Внезапно он поставил аппарат обратно на письменный стол и, неизвестно к кому обращаясь, воскликнул:

– Истина, тебя призываю в свидетели! Я не хотел этого, я даже и не думал об этом! Но теперь… глупо упускать такой случай из рук.

Почему-то несколько фраз специфически французского и глупого романа мелькнуло в его голове, и он искривил свои немного злые тонкие губы в саркастическую усмешку.

– Я проникну своим сознанием в ваше тело, Ольга Модестовна, – тихо сказал он. – Не сердитесь на меня. Вы сами попались на удочку! Ведь вы же моя жена, но увы… я совершенно, если хорошенько вдуматься в это, совершенно вас не знаю. Кто вы? Что вы? Зачем? Я должен же знать, наконец! На одну минуточку только… Лишь вспышкой вашего сознания окружающего мира я позволю себе ослепить себя.

На одну только секундочку. Не сердитесь!..

Профессор энергично отогнал, не давая ей оформиться, мелькнувшую было мысль, что он собирается совершить какую-то нескромность, будто чужое письмо прочесть, и резким движением опустился перед Ольгой Модестовной на колени и… и… нажимая себя в живот и творя что-то страшное над лежащей, он проник своим сознанием в сознание спящей, приказывая сознанию своему ровно через тридцать секунд вернуться обратно.

* * *

Потеряв себя, профессор мгновенно почувствовал себя Ольгой Модестовной и вместе с этим ощутил какое-то удивительно приятное, острое и сладострастное чувство. Через секунду он, в лице своей жены, открыл истомно закрытые глаза и увидел над собою тупое, обезображенное животной страстью лицо доктора Панова, который обнимал ее голое пышное тело одной рукой, а другой бессмысленно, в сладострастной судороге, мял и комкал упруго очерченную грудь Ольги Модестовны.

Его жена была в объятиях Панова.

* * *

Профессор больше ничего не видел. Полминуты прошло и его сознание вернулось к нему обратно. Однако, виденного было достаточно.

«Человечество? Оздоровление его? Дарование ему свободы и счастья?»

Эти мысли только на мгновение ослепили мозг Звездочетова.

Его маленькое, личное, мещанское вдруг выросло в его сознании до величины мирового масштаба и заслонило собою все мечты его о служении человечеству.

Великий Мещанин проснулся в нем. О человечестве и его счастье он больше не думал.

Он думал только о себе, неспособный ни на героизм, ни на жертвы, ни на прощение.

С гримасой боли и отвращения, колеблясь лишь одну секунду, он поднял свой разом окрепший кулак над изобретенным аппаратом.

В нем была «душа» его жены…

Уничтожить все! Никогда к этому не возвращаться больше. Это преступление? – Пусть. – Он уничтожит его. Скорее, скорее, чтобы никто не знал, никто….

С грохотом опустился кулак на страшный аппарат, разбивая его в щепы, а вместе с ним и заключенную в нем, как в жестокой темнице, жалкую «душу» ничтожной женщины.

Ольга Модестовна была мертва.

Пульса, который старался найти наклонившийся над ней Звездочетов – не было. Дыхание отсутствовало. Сердце – остановилось.