Текст книги "Цельное чувство"

Автор книги: Михаил Цетлин (Амари)

 
Тяжело идти, тяжело идти,
По земным путям тяжело брести,
Вот еще уклон, еще поворот,
Вот еще подъем, и тот, и тот.
 
 
Пыль и острые камни знойных дорог,
Тяжесть ног, утомленных, свинцовых ног,
Раскаленное олово с небесных полей
На усталые головы, Солнце, не лей!
 
 
Если бодрый товарищ с тобою идет,
Если милая женщина рядом поет, —
Легче ношу нести, идти веселей
По просторам скудных земных полей.
 
 
Если ж бросит женщина посредине пути, —
Сил не станет идти, идти, идти,
И в душе одно желанье – прилечь,
Сбросить, сбросить котомку с усталых плеч.
 

 
Испил ты эту чашу до конца.
Ты нежную узрел нежданно грубой,
Увидел сжатые презреньем губы
И замкнутость холодную лица.
 
 
Со страстью ей молился ты сугубой,
Ты думал – мягки женские сердца,
Но ты не знал, что те, кто им не любы,
Для них не боле значат мертвеца.
 
 
Но ты не знал, что если глубоко
Ты, грешник, пал, явил вдруг слабость, малость,
Когда Любви иль Смерти ждет Усталость, —
 
 
Вдруг женщина разлюбит, и легко
Все прошлое отбросит далеко,
Забыв святое чувство женщин – жалость.
 

 
С средней долей не могу я примириться,
А добыть другую где же силы!
Только остается, что молиться,
Только остается ждать могилы,
Только остается верить в чудо,
Только остается верить в Бога, —
Вот открою в сердце золотые руды,
Вот начнется восходящая дорога.
 

 
Скоро, скоро, скоро
Время пролетит,
Вот уж сосны бора
Осень золотит,
Скоро их покроют
Белые снега,
Их весной омоет
Вольная река.
До весны лишь этой
Ты не доживешь,
Не увидишь лета.
Зреющую рожь,
До весны, быть может,
Сможешь добрести.
Пусть мне Бог поможет
Боль перенести.
 

 
Ты сегодня сладостно прекрасна,
Я тебя такою не видал.
Образ твой дрожит неясно,
Как сквозь призрачный кристалл.
 
 
Сердце полно грустною тревогой,
Знаю я, что скоро ты уйдешь
Потаенною дорогой
И меня с собой не уведешь.
 
 
Я останусь плакать над могилой.
На могилу приносить цветы,
Забывать твой образ милый,
Вспоминать лишь тень мечты.
 

 
Я покоряюсь: горький случай прав.
Но странно душу мучит и тревожит.
Что вот умру я, даже не узнав
О светлом Имени Твоем, быть может.
 
 
Как долго и легко я жил на свете,
Боюсь, что вдруг от жизни я проснусь,
Как ночью в беспричинном страхе дети,
И с горестным прозреньем оглянусь
 
 
На прошлое: о, сон минут без счета,
Без смысла сон! Как жить, чему служить?
Тускнеет ржавой жизни позолота.
О, как мне больно жить, как странно жить!
 

 
О, бедный друг мой милый,
Не плачь, не плачь!
Кругом нас вид унылый
Пустынных дач.
 
 
День, точно майский, выпал,
Покой глубок!
Сентябрь листвой усыпал
В саду песок.
 
 
Я знаю – ты готова,
Так пусть же, пусть,
Пусть будет светлой снова,
Звенящей грусть!
 
 
Ни слов, ни слез, ни вздоха,
Гляди, – певуч
Из камня среди моха
Струится ключ.
 
 
И чтоб хватило силы,
Мне руку дай.
О, друг мой, друг мой милый,
Прощай, прощай!
 

 
Всем уставшим легче было прежде;
Чтоб приют до радостной зари
Дать вконец измученной надежде,
Тихие цвели монастыри.
 
 
Желтый и зеленый бархат леса,
Яркие на бархате цветы
Свежей и таинственной завесой
Окружали тихие кресты.
 
 
Реяло торжественное ave,
Как поток хрустальный жизнь текла,
Радостные звуки Божьей славы
Далеко несли колокола.
 
 
Женщины, пресыщенные мукой,
– Горек жизни вкус им, мир их пуст —
Никогда не слышавшие звука
Слов, несущих нежность с милых уст.
 
 
И другие, те, чьи свет и пламя,
И любовь, и счастье позади,
У которых скорбными крестами
Сложенные руки на груди.
 
 
Все, кто клял отчаянья безбрежность
С болью перекошенным лицом
И кого тупая безнадежность
Окружила сомкнутым кольцом, —
 
 
Приходили, жили, догорали,
И синел их взор, яснел их дух,
Словно звуки робко замирали.
Чье дрожанье еле ловит слух…
 
 
… А теперь уж в мире нет жилища,
Где была бы скорбь ясна, тиха;
Как под сенью сельского кладбища.
Без заботы шумной, без греха.
 

Abbave de Saint Wandrille

 
Я люблю успокоенность тихого вечера,
Над рекою опаловость ласковых сумерек.
Вспоминать тебе некого, и любить тебе нечего,
Умири, Боже, душу твоего раба (имярек)!
 
 
Неба зелень, сиреневость между облак разорванных…
О, душа, не скорби, полюби успокоенность.
Облак нежных края потускнели узорные, —
Верь, не будет мучительно, ждет успенье благое нас.
 
 
Оно нежное, тихое, как сумерки смутное.
О, излиться, пролиться в мерцающей лирности,
Чтобы муки все замерли, чтобы чувства все умерли
В этой ясной всемирности, в этой тихой вечернести.
 

Март. На Сене

 
Холодный ветер в лицо нам веет
Соленой влагой – идем, идем!
Над нами чайка в лазури реет
И рассекает ее крылом.
 
 
Под ветром платье как парус бьется,
Все против ветра – с тобой вдвоем,
Куда – не знаю, нам даль смеется,
Все дальше, дальше идем, идем!
 

 
Море – полная до края чаша.
Вод упругость вольную тая,
Напряженно, полнозвонно плещет,
Пенится, как радость, радость наша.
Вот заблещет, яро затрепещет
И переплеснет через края.
 
 
То заздравный, полный поднял кубок,
Опустив на золотое дно
Звонкое кольцо всех зовов бездны,
Пьет за Мир и Мира красоту Бог,
В ночи звездной бьет о край железный
Терпкое и горькое вино.
 

1911

 
Звон и плеск серебряный прибоя.
Над землею знойно веют сны.
Море плещет, серо-голубое,
Средь великой мира тишины.
 
 
Я не сплю и грежу о пространстве
Зыбких и упруго-нежных вод,
О путях далеких вольных странствий,
О тебе, еще немой восход.
 
 
В этот час, когда природа дремлет,
Мир от зноя летней ночи пьян,
Хорошо мне думать, что объемлет
Землю свежим хладом океан.
 
 
И что он не только этот берег
И не только этот материк —
Африку, резной узор Америк
Также омывает в этот миг.
 
 
Омывает, вольно овевает
Хладным ветром, веющим, как сны,
Радостные песни запевает
С ритмом, бьющим в сердце тишины.
 

 
О, волны, нет ответа вам.
Твердите вы о чем,
Когда вы с фиолетовым
Целуетесь лучом,
И с страстью вечно новою
Закат в ваш плеск влюблен,
Когда во все лиловое
Рядится небосклон?
 
 
О чем вы вопрошаете,
О чем шумите вы,
Когда вы одеваете
Все ткани синевы,
Когда порой полдневною,
Открыв лазурный взор,
Сливаете напевные
Вопросы в стройный хор?
 
 
О чем поете нежно вы
В красе стыдливой утр,
Когда томны безбрежно вы,
Как бледный перламутр,
И солнца взоры чистые
Пронзают вас до дна,
Вы, светлые, лучистые,
Как дети после сна?
 
 
Кричите вы и шепчете
О чем во тьме ночей,
– Чем днем, удары крепче те
И отзвуки звончей, —
Когда горит чуть блещущий
В ночи ваш черный взор,
И, как вопрос трепещущий,
Сверкает в нем фосфор?
 
 
И после смерти вечера,
Когда издалека,
Как гор снега и глетчеры,
Белеют облака,
О чем, одевшись в бурую,
Мерцающую сталь,
Поете песнь вы хмурую,
Чего вам, волны, жаль?..
 

1905

 
Море ночное бьется волною
В берег скалистый,
Волны прибоя криком покрою,
Криком восторга!
 
 
Слабые звуки в мощные руки
Ветер подхватит.
Он их поймает и разбросает
Вдаль по простору.
 
 
Смел я и молод, жизненный молот
Душу не сломит,
Полон я жаждой радостью каждой
Сердце насытить!
 

 
Даль моря синеет безгранная,
Белеет челнок вдалеке,
Прекрасная, милая, странная,
Как дивно на влажном песке.
 
 
Как ветер с любовью и силою
Играет кудрями волос,
Прекрасная, странная, милая,
Любуюсь тобою до слез.
 
 
Когда ты печально безгласная
Близ шумного моря стоишь,
О, милая, странно прекрасная, —
В душе моей странная тишь.
 

 
Сверкая жемчужною пеной, на берег прозрачные волны
Взбегают одна за другою, и рокот их так говорлив.
Все дальше вперед продвигает большие рыбацкие челны
На гребне любовно и ровно размеренно-шумный прилив.
 
 
Уж солнце, склоняясь на отдых, в парчу и багрянец богато
Убрало постель свою – море, покрывало свое – небеса.
На розовый мрамор походят в алеющих красках заката
У чаек звенящие крылья, у лодок больших – паруса.
 
 
В прибрежные мелкие воды опущены мокрые сети,
Сребристой чешуйчатой рыбы обильный, богатый улов,
У берега тесно толпятся довольные жены и дети,
И гул долетает до лодок и криков, и радостных слов.
 
 
И кажется мне, что вот так же все было когда-то, когда-то,
В далекой прекрасной Элладе, в изломах ее берегов,
И так же, как розовый мрамор, алели в сиянье заката
И чайки, и парусы лодок, и пена, и мрамор богов.
 
 
И так же сверкала, как грани самоцветных камней диадемы,
Гряда облаков озаренных с краями опалов светлей,
И мерно спускалися весла, и быстро бежали триремы
С богатой добычею, снятой с персидских больших кораблей.
 
 
И падали крепкие мачты, и звучно причалы скрипели,
И якорь клыками впивался в прозрачную влажность песка,
И люди толпились в волненьи, и в воздухе ласково пели
Божественно-мерные звуки, Гомер, твоего языка.
 

 
Благословлял я желчь, полынь и омег,
Всю горечь дней моих,
Когда я в тяжкой, в горестной истоме
Ковал свой горький стих.
 
 
Но ныне призываю радость, радость
– Сок клеверных стеблей —
Чтоб еле ощутимую их сладость
Делить с сестрой моей.
 

 
Кто-нибудь из нас услышит
Смерти слово;
Кто-нибудь из нас утишит
Страх другого.
 
 
О,великое сознанье
Связи нашей:
Вместе примем испытанье
Смертной чаши!
 

1911

 
Ты светлый дух, чьи крылья белые
Меня едва коснулись вдруг
И, воспарив, исчезли, смелые,
Кристальным звоном полня слух.
Ты, светлый и прозрачный дух.
 
 
Ты, дух, чьих крыльев дуновение
Порой касалось вновь меня,
В благие, редкие мгновения,
Как властный голос вдохновения
Среди немолчных криков дня.
 
 
И вот теперь судьбы излучины
Нас вновь свели. И это – ты!
И я, к нежданному приученный,
Увидел женщины измученной
Обыкновенные черты.
 
 
Но вот, когда уж безнадежнее,
Чем смерть, о прошлом боль была,
В глазах твоих узнал я прежние
– Как стала боль моя светла —
Два белых, два больших крыла.
 

1911

 
Вечерами весенними долго она
У раскрытого настежь сидела окна,
За холодные прутья решетки с тоской
Крепко, крепко держалась горячей рукой,
И на черном железе так четко видна
Пальцев нежных и тонких была белизна.
 
 
Из окна она видела пыльный забор,
Утомляющий серой бесцветностью взор,
А за ним чуть заросший бурьяном пустырь
И багряного неба безбрежную ширь,
И ее напряженно темнеющий взгляд
Напоял своим золотом рдяный закат.
 
 
А когда побледневший закат догорал,
Ей казалось, что кто-то и в ней умирал.
 

 
Без цели неужели же, ни для кого не нужная
Пройдет-уйдет жизнь хмурая, понурая моя?
Вся словно суетливая, крикливая, наружная, —
Хочу изведать светлые все глуби бытия.
 
 
Хочу, чтобы в душе, в глазах, навстречу мне сияющих,
Как бы в стекле поставленных насупротив зеркал,
Все то же отражение бессчетно повторяющих,
Мой дух обогащеннее, светлее засверкал.
 
 
Мы мчимся словно в поезде, миг каждый измененные
Ландшафты, люди встречные мелькают за стеклом.
Хочу, чтоб вместе кто-нибудь смотрел в окно вагонное,
Со мною изменялся бы и плакал о былом.
 

 
Чуть мерцают стенки хрупкой вазы,
Если слабый свет зажжен внутри.
Как сиянье первое зари,
Он неверен и дрожащ. Для глаза
Странно жуток этот тихий свет.
Так дрожит сияние экстаза
На лице у тех, кто знает бред
Творчества, чьей нежной кожи цвет
Одухотворенья носит след.
Так стихи – граненые алмазы —
Освещает изнутри поэт,
Выше этой страсти счастья нет.
Те стихи – как сладкая зараза,
Льется их певучая струя,
Льется тихо, медленно, не сразу,
Льется, все оттенки затая,
Хризолита, жемчуга, топаза,
Приобщая властно всех к экстазу,
К высшему блаженству бытия.
 

 
Как полноводный Рейн течет рассказ,
Но не как Рейн немецкий меж зеленых
Холмов, где виноград растет на склонах,
Где дух средневековья не угас.
 
 
Но даже память о былых баронах —
Разбойниках только пленяет глаз
В замшелых замках, где и речь влюбленных
Наверно тише льется в страстный час.
 
 
Не как швейцарский – горных вод бурун,
Но как голландский – мрачный у низовья,
От тучных пастбищ до бесплодных дюн.
 
 
Рассказ твой мужественно сдержан. Кровью
Окрашен он. Над ним, как злой колдун,
Застыл багровый диск средневековья.
 

 
Вдали закат мерцает,
В алость окрасив даль,
Сердце миг созерцает
Всемирную печаль.
Как сердцу света жаль!
 
 
По теплой мягкой пыли
Еду сквозь лес домой:
Грежу о днях, что были
Так светлы – Боже мой! —
И смыты теплой тьмой.
 
 
Грущу о двух могилах
В дальнем, в родном краю,
Грежу о людях милых,
О тех, кого люблю,
Помедлить тьму молю.
 

1911

 
В нас сердце напитано гневом и желчью, —
Какая горька нам полынь!
Скулим мы по-лисьи и воем по-волчьи
Средь зимних бесснежных пустынь.
 
 
Бесснежных: ведь снег одевает порошей,
Как мантией, голую жердь,
И кажется ласковой, нежной, хорошей
Под снегом и самая смерть.
 
 
В бесснежные, тусклые, мертвые зимы
Мы твердый, как лед, чернозем,
Звериною, темной тоскою томимы,
Со смутною скорбью грызем.
 
 
Мы рады, что клочья облезлые шерсти
От смерти спасли, унесли.
О, Боже, никто же не бросит ни персти
На труп наш могильной земли!
 
 
Живем мы бездольно, умрем мы бесплодно, —
Какая горька нам полынь!
И все же нам страшен лик смерти холодной
Средь зимних бесснежных пустынь.
 

 
Он ушел на утренней заре,
В час, когда сияли на горе
Первым блеском солнечные пятна.
Целый день он где-то пробродил,
Целый день домой не приходил,
К вечеру вернулся он обратно.
 
 
Он пришел, когда бледнел закат,
Был в пыли, в крови его наряд,
Сам он истомлен был и безгласен,
Словно в тяжких битвах изнемог,
Но безгласный был, как юный Бог,
Радостно и солнечно прекрасен.
 
 
И в волнах сгущающейся тьмы
Молчаливо вопрошали мы,
Где он был, зачем пришел обратно,
С кем боролся, бился за кого,
И была нам светлая его
Радость – так чужда и непонятна.
 

 
Верю в светлого ангела,
– Боже силы моей, —
Верю в грозного ангела
В голубых небесах.
 
 
Прилетит он на помощь нам,
– Боже воли моей, —
Так я верю, я, сломленный,
Я, поверженный в прах.
 
 
С безнадежной надеждою,
– Боже веры моей, —
Ожидаю парения
Ослепительных крыл.
 
 
Утешенья, свершения,
– Боже страсти моей, —
И не мщенья, – прощения,
Боже сил, Боже сил!
 

1911

 
Меня ты спрашиваешь, отчего
Так медленно теперь проходит время,
Тягучее, как скучный долгий гость,
Однообразное, как день больничный.
Иль вправду жизнь не движется, и люди
Так стали плоски, как листок бумаги?
 
 
О, милый друг, поверь мне, жизнь идет
Вперед, идет не медленней, быть может,
Чем вечно шла. Ведь мира механизм
Похож на старые куранты с хрипом
И гирями, медлящими движенье:
Едва заметен ход минут-годов,
И только внятен бой часов-столетий!
 
 
Но чудо привелося нам увидеть:
Вдруг завертелись с быстротой безумной
Колеса и колесики, пружины
Все напряглись, едва сердец биенье
За страстным темпом жизни поспевало.
Но слишком хрупок дивный механизм,
Застопоренный грубою рукою,
Он вновь пошел мучительно-невнятно.
И вот одни опять свои часы
Проверили, замедля их движенье,
Но те, кто их еще не переставил,
Обречены! О, бедный друг мой, долго
Не могут жизни ярче быть, чем Жизнь!
 

 
Синий твой взор робко блестит,
Светлое платье нежно шелестит,
Ну же, вперед, вперед, вперед,
Не все равно ли, что в будущем нас ждет!
 
 
Серая жизнь у нас позади,
Серая жизнь у нас впереди,
Ужас морщин и ранних седин,
Ужас и горечь, всему конец один.
 
 
Ну же, вперед, вперед, вперед,
Радостный взор нас манит и зовет.
Губами к губам страстно прильнуть,
Горечь и боль не прогнать, так обмануть.
 
 
Крепко сжимаю твой гибкий стан,
Жизнь так горька и так сладостен обман,
Чувствую я сквозь корсаж теплоту,
В сердце лелею мечту и красоту.
 

 
Ах, счастья, я счастья хочу
Без конца, без границ, без краев,
И вот я на миг улечу
В озаренные области снов.
 
 
Потому что в жизни моей
Все так бедно и так темно,
Золотых так мало огней,
И явственно близкое дно.
 
 
А я бы хотел умереть
В блаженном сиянии слез,
А я бы хотел сгореть
В томно медленном пламени грез.
 
 
И когда средь вальса слова
Ты мне шепчешь, как легкие сны,
Так кружится в чаду голова.
Как от сладкого бреда весны!
 

 
Я люблю вас с болью слез.
Вы скользите по паркету,
Быстрый танец вас унес
К счастью, к солнцу, к жизни, к свету.
 
 
Быстрый танец закружил
В вихре грез немые пары,
Я в тиши подсторожил
Блеск очей, сердец удары.
 
 
Электрических огней
Льется свет на вас тревожно.
Прочь заботы серых дней,
Будет правдой все, что ложно!
 
 
Вы во сне – я наяву:
Вижу, вижу в вихре танца
Под глазами синеву,
Лихорадочность румянца.
 
 
Пусть же будет весел такт,
Оживленны кавалеры,
Этот вечер лишь антракт
В пьесе скучной, в жизни серой.
 

 
Они парами тихо под музыку шли,
Некрасивы были их лица,
Эти бледные, бедные дети земли,
Дети столицы.
 
 
В долгие дни
Работы и хмурой заботы
Мечтали они.
Над свинцом серой жизни сверкала мечты позолота.
День их мечты,
Вот ты!
 
 
Бедные, бедные люди,
Я страстно молюсь,
Я горько молюсь о радостном чуде!
И горько сжимает мне горло, как грубая чья-то рука,
Тоска.
 
 
А вас вперед увлекает
Танец,
И на бледных щеках так ярко сверкает
Румянец.
 
 
Шаг вперед, шаг назад,
Робкий смех, нежный взгляд,
Между рук гибкий стан,
И волнуется кровь,
И сияет любовь, —
О, жалкий роман,
О, горький обман!
 
 
Шаг назад, шаг вперед.
Скривился рот
От нежной, смущенной и милой улыбки,
Как странны ошибки,
Как скоро конец настает.
 
 
Бедные, бедные люди,
Я тайно молюсь,
Я странно молюсь,
Я горько молюсь о творческом чуде!
 
 
О, неужели оно не придет?
Как люблю я вас всех,
Рядом смеются счастливые люди,
Как им не стыдно, как им не грех
Смеяться над этими девушками с робкими глазами,
У меня в душе их грубый смех
Звенит словами.
 
 
О, как все вы похожи,
Серые девушки – все, как одна.
Боже, за что, за что же
Бросил ты их в эту пропасть без дна!
Какой ужас быть только похожей,
Ужас без дна!
 

1905

 
Вечерние улицы жутки,
Как воды ночной реки,
И ходят по ним проститутки,
Как образы вечной тоски.
 
 
Вот взором голодной собаки
Глядят мне в глаза сквозь муть,
И грубая ругань и драки
Нарушают хмурую жуть.
 
 
Окутанный тьмою ночною,
Я словно в русле реки —
Как дно черно подо мною,
Как воды ее глубоки!
 
 
И в сердце острая жалость —
Накормить какую-нибудь.
И в сердце, как смерть, усталость
На горячей груди уснуть.
 
 
О, как черные воды жутки.
Упаду, потону, захлебнусь!
В утро мутное у проститутки
В полинялом гробу проснусь.
 

1911

 
Ты мне сказала: «Видишь, вот
Поток. Весь мир – мистерия.
Иль ниспаденье этих вод
Не чудо для неверия?
 
 
Какая творческая длань
Их с высоты низринула
И дымно-призрачную ткань
На горный кряж накинула?
 
 
Иль кто-то вечный распустил
Серебряные волосы,
И солнца луч позолотил
Их трепетные полосы?»
 
 
Я не ответил. С вышины
Летел поток серебряный,
Звеня дрожанием струны
На арфе поколебленной.
 

 
Флоренция – ты светлая мелодия
Во сне. Картин безмолвие в Уффициях.
Плеск мерный Арно. В ласковой природе я
Подслушал тайну, буду ей молиться я.
 
 
Сестра моя, святая и любимая,
Наставница, так ясно, тайно мудрая,
Как ясные и всё ж неизъяснимые,
Как дымно-голубые горы твои, Умбрия.
 

1911

 
По божественной музыке я томлюсь в страстной муке,
Мое сердце в той жажде – цветок умирающий.
Лей же, лей вино дивное – музыки звуки,
В серебристом дрожании светло затихающей.
Как долина безводная высыхает бесплодная,
Задыхаюсь без музыки я с тоской безысходною.
 
 
О, дыхание музыки таинственно сладко,
Больше, больше той влаги, внезапно пролившейся!
От нее разжимаются кольца и складки
Злой заботы, змеи, вокруг сердца обвившейся,
Словно ток облегчения через вену каждую
Льется в сердце мое, истомленное жаждою.
 
 
Я без музыки словно лесная фиалка
У глубокого озера, когда чашечку рос ее
Выпил полдень дремотный, и лежит она жалко,
И туман не поит ее, и запах унес ее
Вольный ветер на крыльях над гладью зеркальною.
Но когда я гармонией упоен музыкальною,
 
 
Словно вновь вино в чаше зачарованной пью я,
И кипит, и сверкает та чаша торжественно,
Словно фея мне счастье дарит поцелуя.
Я томлюсь по музыке – она божественна.
 

 
Он греб сквозь враждебные волны и тьму,
Тростинку зеленую крепко зубами сжимая.
 
 
Но та, увы, что взывала к нему,
Там, в темной дали за волнами,
Скрывалась, всё вглубь уходя, пропадая.
 
 
И с берега башни с часами
И очи окон
Смотрели, как бился и мучился он,
Свой торс от усилия вдвое сгибая,
Как мускул был каждый его напряжен.
 
 
И вдруг сломалось весло,
Теченье его унесло
Тяжелыми волнами к морю.
 
 
А ту, что его окликала и звала,
Туманная мгла покрывала,
Она простирала к нему, отдаленному, руки,
В безумной ломая их муке.
 
 
Гребец остающимся цельным веслом
Стал волны сильней рассекать напролом,
И всё его тело трещало,
И сердце в горячечной, трепетной дрожи дрожало.
 
 
Ударом поток
Сломал вдруг руль и повлек
Его, как жалкое лохмотье, в море.
 
 
И окна жилищ над рекой,
Глядящие с жуткой тоской,
 
 
И башни с часами, как темные вдовы,
Над нею стоящие, прямы, суровы,
Смотрели в упор на него,
Безумца, который упорно – зачем, для чего! —
Свой путь продолжал безумный.
 
 
А та, что его звала, окликала,
Вопила, вопила и всё не смолкала,
И, вытянув шею, с усильем в безвестный простор порывалась,
И в ужасе вся надрывалась.
 
 
Гребец же, как будто литой из металла,
Средь бури, что вкруг клокотала,
Стоял и своим уцелевшим веслом
Всё греб напролом.
 
 
И старческим взорам его воспаленным
Казался далекий простор освещенным,
Оттуда всё голос к нему доносился
И жалобно в душу просился.
 
 
Сломалось второе весло,
Теченьем его унесло,
Как жалкую соломинку, в море.
 
 
И он, истомленный, упал на скамью,
Почувствовав горько разбитость свою.
Теченьем его подхватило,
Назад оглянулся, – напрасно растрачены силы,
От берега он не отчалил ладью.
 
 
И окна, и башни с часами
Глядели большими пустыми глазами
На гибель усилий, поверженных в прах.
Но дух был упорен его,
И он сохранил, – знает Бог, накогда, для чего, —
Тростинку зеленую, сжатую крепко в зубах.