Текст книги "Цельное чувство"

Автор книги: Михаил Цетлин (Амари)

 
В темно-зеленом строгом парке
Прозрачный плещет, плачет ключ
Между руин старинной арки.
А в бледном небе – мрамор туч.
 
 
Вершины старых стройных пиний
Растрепаны и тяжелы.
Но дивной правильности линий
Ввысь устремленные стволы.
 
 
Их ветер словно опахала
Качает мерною рукой.
Те ритмы сердце услыхало
И полюбило строгий строй.
 
 
А дальше, как колонны арки
Незримой, – кипарисов ряд,
И словно альт густой и яркий
Поет тяжелый их наряд.
 

 
Как Одиссей к Пенелопе,
Своей супруге любимой,
Так я возвратился к Европе,
Изгнания ветром гонимый.
 
 
О, древних и вечных камней
Страна, – привет тебе низкий!
Италия, ты дорога мне,
Как некто любимый и близкий.
 
 
Не надо музеев-мумий.
Скорее мимо них, мимо!
Бродить в толкотне и шуме
Живописных уличек Рима.
 
 
Какой здесь воздух горячий,
Горизонт ничем не задымлен.
Здесь всё было так, не иначе
И у древних некогда римлян.
 
 
Работали, торговали,
На улицах весело вздоря,
И так же вино попивали
В тени небольших тратторий.
 
 
Во фьасках того же калибра
Было так же оно кисловато.
И желтые воды Тибра
Под мостами влеклись куда-то.
 
 
Такие ж смеялись лица,
Такие ж звенели крики.
Хорошо здесь бродить и молиться,
О, Боже, Боже великий!..
 

 
Царь в Новодевичий послал монастырь
К игуменье, бывшей царице.
Врывается в келью покинутый мир.
Приказ ей: к Борису явиться.
 
 
Монахиню-гостью при тусклой свече
Встречают Борис и Мария.
Царь в скромном кафтане, царица в парче.
Что скажут слова роковые?
 
 
Под благословенье подходят. «На нас,
Мать Марфа, не держишь ты злобы?»
– Мирское отвергла я в пострига час
И мне недалеко до гроба.
 
 
Садятся, заводят степенную речь
Про службы, посты, прегрешенья.
Но нужно Борису врасплох подстеречь
Угрозу и тайну решенья.
 
 
«Воскрес, слышь, твой Дмитрий? Чай, рада тайком
И хочешь признать самозванца!»
На бледных щеках под ее клобуком
Огонь загорелся румянца.
 
 
«Ну, что ж ты молчишь? Иль не умер твой сын!»
И в голосе тихом – угрозы.
Чуть слышно в ответ: «Знает Бог то один!»
Сдержала усилием слезы.
 
 
И смолкла и стала смиренно немой
Под крики царицы и визги.
А в сердце тоска: «Митя, мальчик ты мой!
Забуду ли крови брызги?»
 
 
«Иль думаешь впрямь ты, что жив еще он!»
Жуть холода, мщение близко.
«Ну, что же, знай правду: его Симеон
От псов твоих спас, Бориско!»
 
 
Царица Мария схватила свечу:
«Спалю твои подлые очи!»
Царь вырвал свечу. Мрак. И чей это – чу, —
Чей смех это тихий средь ночи?
 

 
Но высший суд ему послал
Тебя и деву – эвмениду.
 

Пушкин

 
Я ненависть долго и страстно копила,
Я огненной влагою душу кропила,
Цедила по капле таинственный яд.
Искала, как клад, я все горькие травы
Обиды, отравы для жатвы кровавой.
И ныне насыщен мой дух и богат.
 
 
Я ждать буду долго, упорно и долго,
Покорна железному бремени долга,
Уйду я в подполье, в незримую тишь.
Пугливо, как мышь, промелькну осторожно
И скроюсь тревожно, как призрак неложный,
Как статуя вечером в сумраке ниш.
 
 
И будут заемны лица выраженья,
Рассчитаны речи и точны движенья,
Я выдержу долгую дней череду,
И силы найду я носить эту маску,
Как драмы завязку, чтоб страшную сказку
Узреть наяву, и в чаду, и в бреду.
 
 
И кружева жизни его я сплетенья
Распутать смогу терпеливою тенью,
Узоры, которых он сам не постиг.
Как демона лик или ангела мщенья
Явлюсь для свершенья святого веленья.
На путь его стану в назначенный миг.
 
 
И только его приближенье замечу,
Как дикая кошка я кинусь навстречу,
Снаряд подыму свой и брошу с плеча.
Меч взяв от меча я погибну, нарушу
Завет и обрушу гнев божий на душу
И твердо отдамся рукам палача.
 

 
Она сказала: «Больше не могу.
Сегодня или никогда. Сегодня.
Пусть я погибну – всё же убегу».
Была весна и Волги полноводней
Я не видал, такой, как нам матрос
Седой, крестясь, сказал: «шири Господней».
Простор упругий разбухал и рос,
Как статной женщины кормящей груди.
А я смотрел на змейки темных кос,
На профиль милый и судьбу о чуде
Молил. С побегом более тянуть
Нельзя. Ну что ж. Пусть будет, «буди, буди!».
Ее мы быстро снарядили в путь,
Зашили деньги, узелок свернули,
Двух часовых решили как-нибудь
Занять беседой, чтоб ее от пули
Злой уберечь. Простившись быстро с ней,
На палубу пошли и затянули
Мотив малороссийский: «Э-ге-гей».
Сказал солдат-хохол: «поете славно».
Разговорились мы. Он о своей
Хохландии, покинутой недавно,
Рассказывал. А часовой другой
Над ним смеялся. Видел я, как плавно
Она вздымала руки над водой,
Порой ныряла (о, как сердце билось!)
И вновь всплывала. Силы молодой
Доплыть хватило. Вот надолго скрылась
И вдруг, нежданно легкая, вдали
В гору идет, бежит, остановилась,
К нам обернулась (еле мы смогли
Сдержать крик страха!). Истово, поклоном
Нам поклонилась низким, до земли,
И скрылась в полусумраке, за склоном.
 

КРОВЬ НА СНЕГУ (1939)

 
Камилла играет на рояли
– До ре ми, фа соль, фа ми —
И следит напряженно за своими пальцами,
По клавишам неопытными скитальцами,
Чтобы не разбегались, чтобы не убегало,
Куда не надо,
Белых барашков, черных ягнят —
Клавишей непослушное стадо.
А за окном манит, манит сад.
В аллеях сада
Мальчики играют в войну и парады.
В зале прохлада
И колонн облупившихся белый ряд.
До ре ми, фа соль, фа ми.
Как хочется Камилле играть с детьми!
Как скучно повторять те же гаммы подряд,
А надо…
 

 
Базиль приехал странный, словно обновленный весь,
Ходил в костюме белом, парусиновом
С открытым воротом. И шея тонкая
От солнца загорела. Был высок, как жердочка,
И неуклюж и вместе грациозен он.
Ломался голос, и глаза как будто глубже внутрь
Ушли и не по-прежнему смотрели на мир:
Уже не просто миру отдавались. Нет!
А из засады, за бруствером затеняющих ресниц
Смотрели с любопытством настороженным.
Похож он стал на день весенний, мартовский,
Недаром голос у него звенел, как лед на лужице
Едва подмерзшей. Улыбался, хмурился
Он неожиданно. То был весь трепетный
И бесконечно мягкий. То вдруг в комнату
Капризно запирался и грубил без повода.
Когда же в первый раз с глазу на глаз
Они вдвоем остались – так смутился он,
Что покраснела даже шея загорелая.
 

 
Над книгою Фила<н>джиери
Как сладко сидеть вдвоем.
 
 
На месте всё том же, всё том
Всё та же раскрыта страница.
О чем же, о чем, о чем,
О чем же теперь им снится?
О мудром ли Филанджиери
И его уверенной вере,
Что можно как прочный дом
Устроить государство?
Но мудро любви коварство,
Тебе, о Филанджиери,
И не снилось, верно, о том,
Что твои страницы – кому-то двери
К голубой, воздушной, нездешней сфере,
О старый и милый Филанджиери,
О толстый, растрепанный том!
И затем ли скрипели гусиные перья
В твоей руке, Филанджиери,
Чтоб любовь посмеялась, как легкая Пэри,
Над твоим седым париком?
 

 
Как медленно течет по жилам кровь,
Как холодно-неторопливо.
Не высекала искр в душе твоей любовь:
Ты как кремень, и нет огнива!
 
 
Как вяло тянутся холодной прозой дни:
Ни слов, ни мук, ни слез, ни страсти.
Душа полна одним, знакомым искони,
Холодным сладострастьем власти.
 
 
Повсюду в зеркалах красивое лицо
И стан величественно стройный.
Упругой воли узкое кольцо
Смиряет нервов трепет беспокойный.
 
 
Но всё ж порою сон медлительной души
Прорежет их внезапный скрежет,
Как будто мышь грызет, скребет в ночной тиши
Иль кто-то по стеклу визгливо режет.
 

 
Помнит он те недели,
Когда они вместе сидели,
Невеста с женихом.
Помнит он те недели,
Когда Малек Аделя
Они читали вдвоем.
Читать ему было скучно,
Вздыхать ему было скучно,
Какой забавой докучной
Казалась любовь ему!
Но он знал, что это надо:
Поцелуи и нежные взгляды,
Воздыхания и наряды, —
Он не знает сам почему,
Но он твердо знает, что надо.
Есть ученья и есть парады,
Представленья и маскарады,
Панихиды, разводы, награды,
И любви есть также обряды,
Нужно знать добросовестно их.
Вот назначен он батальонным,
Будет после и дивизионным,
А теперь быть должен влюбленным,
Как прилежный и нежный жених.
 

 
На кафедре высокий молодой человек
Громко, не подымая тяжелых век,
Читает.
На бумагу падает бледный свет,
И вокруг Государственный Совет
Благоговейно внимает
Всей своей верной лягавой душой,
Как хозяину преданный пес большой,
В слуховые трубки
И в трубочки рук
Впитывая, как губки,
Каждый звук.
 
 
Устами, глазами
Пьют слова.
Лысыми и блестящими лбами,
От краски зелеными волосами,
Порами явных и тайных морщин
Внемлют, слышат,
Дышат едва,
И громкий голос,
Благодатный ветр высочайших слов,
Еле колышет
Перезрелый колос
Старческих отяжелевших голов.
 
 
Слились все:
Лопухин, в своей пышной красе,
Великолепный вельможа,
И мумия юноши, вставшая с ложа, —
Оленин с мальчишеским древним лицом,
Граф Литта с мальтийским крестом,
Наивный и седокудрый
Карамзин, и Сперанский мудрый,
Князь Куракин и Кочубей,
И маленький буффа – Голицын.
Не разберешь, хоть убей,
Где виги, где тори —
Все лица
Слились в одно.
И оно
С блаженством во взоре
В некое светоносное море
Погружено.
 
 
«Ангелом я покойным дышу,
Пусть он мне предводительствует,
Но можем ли мы рисковать
Положением государства,
Этого обожаемого отечества?
Я исполняю свой долг.
Присягну как первый верноподданный
Брату и моему Государю».
 
 
И вот
Старцы его обступили в волненьи.
«О, самоотверженье!..
Подвиг!.. Царственный род!..»
И мокрыми поцелуями
Целуя его в рот,
В грудь, в плечи, в живот,
Протестуя всеми подаграми, ревматизмами, почечуями,
В ответ
На слов превыспренних ворох
С блаженной тоскою во взорах
Шептали ему верноподданно-слабое «нет!».
 

 
Буйность воскликновений,
Звоны копыт о лед;
Гуды и гул борений,
Камней разгульный лёт.
Это свободы Гений
Толпы мутит, мятет.
 
 
Всюду водовороты,
Лопнул упругий кран.
В весе полен – полеты,
В грузе бревна – таран.
Богом был царь. Но что-то
Сдвинулось. Он – тиран!
 
 
Зверь, отхлебнувший крови,
И захлебнется в ней.
Гончую ль остановишь
Свору ночных страстей?
Вихорь безумья, внове
Веяньем вольным вей!
 
 
Миг – и в щепах плотина,
Вал все препоны снес.
Вот ниспадет лавина,
Вот запоет хаос.
Миг… Вдруг хлыст господина!
Зверь заскулил, как пес.
 
 
Тщетно борись с волнами,
Дно нащупывай, шарь…
Ничего под ногами, —
Тонешь ты, русский царь!
Вдруг барабан и знамя,
Твердо идут, как встарь.
 
 
Преображенский, первый
Близится батальон.
Царские крепнут нервы,
Выпрямляется трон.
О, воистину первый
В мире всем батальон!
 
 
Словно Урала скалы
Или Невы гранит,
Синяя сталь сверкала.
Что за волшебный вид!
Щерится зверь; оскалы
Морды; визжит; бежит.
 
 
Громче «ура», солдаты,
Слуги, друзья, рабы!
Самодержавье свято
И тяжелей судьбы.
Дружно «ура», ребята.
Шире крестите лбы.
 
 
Вам же года неволи
Ваши несут штыки.
Бунту безумной голи
Окрик, прицел, клыки!
В буйном ты, Русь, камзоле
Цепи тоски влеки.
 
 
Вашим же детям цепи
И подневольный труд.
Эх, широки вы, степи,
Буйных разгулов гуд!
Против себя же крепи
Выстрой, о, русский люд!
 

 
Розен вел свою роту
Стройно, как на параде
Раз-два, раз-два —
(В сердце забота,
Тоска во взгляде,
Тяжела голова)
Через Фурштатскую
И по Галерной
На площадь Сенатскую,
Иль к Императору?
Всюду беда!
Ни черту, ни Богу,
Ни «нет», ни «да»!
 
 
В ногу, в ногу,
Быть беде:
Поп дорогу
Пересек.
Ждут потери,
Пасть в борьбе
И не верить
Ни судьбе,
Ни звезде,
Бедный, убогий
Человек…
 
 
Царь – тиран.
Но он ли изменит,
Сын поколений
Эстляндских дворян?
Столько верных
Царских слуг
Слышало мерный
Ног солдатских
Топот и стук…
 
 
О, кому же
Ныне служить?!
Уже, уже
Тонкая нить.
За кого сложить
Свою голову?
И как олово
Тяжела голова,
И в ушах стучат
– Раз-два, раз-два —
Топоты невеселого
Мерного и тяжелого
Шага солдат…
 

 
Бежали…
Дул сырой, морской
Ветер с такой тоской…
Стреляли.
Неслась картечь,
Как порывы сырого ветра,
И пушек извергали черные недра
Смерти смерч…
 
 
Чрез полыньи и крови лужи
Вел по Неве свой нестройный взвод
Бестужев.
Ядра ломали лед.
 
 
Рылеев,
В серой толпе затерявшись, бежал,
Звал, рукой безнадежно махал:
«Смелее!..»
 
 
И Кюхельбекер, бедная Кюхля,
Рыхлая рохля, шлепал по снегу
Ногами, обутыми в слишком широкие туфли,
И еще верил в победу.
 
 
Юный Одоевский
Тоже кричал и тоже бежал.
Боже, не праздник, не светлый бал…
Где скроешься?!
 
 
На перекрестке Булатов
Думал: «не с ними ли светлая смерть,
Близкое небо, ясная твердь,
Твердая смерть солдата?..»
 
 
И слыша, как бухают пушки,
Князь Трубецкой
С смертной тоской
Зарылся лицом в подушки.
И ежась от боли
И нервно смеясь,
Бедный Князь,
Вождь поневоле,
Как будто попавши во фраке в грязь,
Морщился, корчился, весь виясь,
Брезгливо, бессильно и думал: «доколе, доколе, доколе?..»
 
 
И серые, сирые,
Пошедшие вслед командирам,
Вслед офицерам,
С слепою верой
Солдаты
Бежали, как стадо,
Ибо не знали,
Что делать им надо,
За что умирать?
Они, прогнавшие Наполеона,
Бежали с воем, визгом и стоном,
Русской свободы бессильная рать.
«Эй, Фадеич,
Дай тебе подсоблю,
У тебя колено в крови!»
Нет, не избегнуть смерти иль плена…
Кто там, – враги иль свои?..
 

 
Эта утренне хмурая
Непроглядная тьма —
Полуосень понурая
Иль двойная зима?
 
 
Утро бедное, бледное,
Утро робких калек
(Душ их радость победная
Не коснется вовек!).
 
 
Город встал без желания
Для ненужного зла,
Как игрок, состояние
Проигравший дотла,
 
 
На мгновенье забывшийся
И проснувшийся вновь,
Чтобы вспомнить приснившийся
Сон про свет и любовь,
 
 
С неушедшей дремотою
В воспаленных глазах
И с унылой ломотою
В омертвевших костях!
 
 
Был я проданный, преданный
Привезен во дворец
На конец неизведанный,
На бесславный конец.
 
 
Без шинели, как ветка я
Не от страха дрожал,
Когда руки салфеткою
Адъютант мне вязал.
 
 
По паркету блестящему
Тихо вел он меня
К офицеру, стоящему
У стола близ огня.
 
 
Перед мутные, жесткие,
Перед очи Царя
Как на плахи подмостки я
Шел, молитву творя.
 
 
И в мундире расстегнутом
Он, казалось, во мгле
Предо мной, полусогнутым,
Был одинна земле.
 
 
Весь прямой (Боже, смилуйся),
Тихо пальцем грозя…
И тогда изменилася
Бедной жизни стезя…
 

 
Тесная камера.
Часовой у двери как столб
Замер.
Узник, опершись рукою о стол,
Медленно пишет.
Вдруг он зябко шеей повел
И чувствует весь, что кто-то вошел,
Стоит за спиною, сердито дышит.
Чувствует и не может встать, перестать!
И сердитое слышит:
«Встань, здесь твой царь!
Что ты писал там? дай, достань!»
– Вот, Государь!
Прочитал, наморщил лоб,
Оглядел камеру – тесный гроб.
«Не жалуешься, не плохо?
Нужно, чтоб ты искупил свой грех
Перед царем и Богом,
Или не знал ты их всех?!
Им захотелось
Править наместо меня.
Им не терпелось
Одеться в красивую тогу,
Речи парламентские говорить.
Но не угодно было Богу
Этот позор допустить!
Английские завести палаты,
В лорды угодить…
А не угодно ли будет
Погодить?!
И ты с ними шел,
С мальчишками в мерзких фрачишках!
Или забыл ты пушки Бородина?
Иль побрякушки
Твои ордена?
Ведь в волосах твоих – видишь нити? —
Седина видна!
Что ж ты молчишь?!» – Государь, простите!
«Простить тебя!
В душе давно уж простил
Как человек человека.
Знаю, что ты из малых сих,
Пойманных сетью умных и злых
Исчадий гнусного века!
За себя не трудно простить,
Но за Россию простить нельзя!
Что наделали!
На кого вы подняли руку,
Бесстыдно-смелую?
На меня, потомка великих царей.
С дерзостью мерзкой преступных детей…
…Ну не плачь, не нужно, зачем?
Я говорил с тобой строго,
Но хочу не страха – доверья.
Не отходи, я тебя не съем!»
Подошел, поцеловал в лоб,
Оглядел камеру – тесный гроб
И ушел, наклонившись слегка у порога,
Слишком высокий для тюремной двери.
 

 
Не о себе хочу говорить я, но о моем отечестве.
Пока не остановится биение сердца, оно будет мне дороже всех благ мира и самого себя.
Я за первое благо считал не только жизнью – честью жертвовать пользе моего отечества. Умереть на плахе, быть растерзану и умереть в самую минуту наслаждения – не всё ли равно.
Но что может быть слаще, как умереть принеся пользу?
Человек, исполненный чистотой, жертвует собой не с тем, чтобы заслужить славу, строчку в истории,
Но творить добро для добра без возмездия.
Так думал я, так и поступал.
 
 
Увлеченный пламенной любовью к родине, страстью к свободе,
Я не видал преступления для блага общего,
Согрет пламенной любовью к отечеству:
Одна мысль о пользе оного питает мою душу.
Я прихожу в раздражение, когда воображаю себе все беды,
Терзающие мое отечество.
 
 
Конституция – жена Константина… забавная выдумка!
О, мы очень бы знали заменить конституцию законом!
И имели слово, потрясающее сердца всех сословий: «Свобода».
 
 
Мы не можем жить, подобно предкам, ни варварами, ни рабами:
Ведь чувство свободы прирождено человеку.
Во имя чего звать к восстанию? Во имя свободы.
Свобода – вот лозунг, который подхватят все.
Свобода, сей светоч ума, теплотвор жизни.
Свобода обольстительна, и я, распаленный ею, увлек других.
 
 
Жить и умереть для меня – одно и то же.
Мы все на земле не вечны – на престоле и в цепях.
Человек с возвышенной душою живет не роскошью, а мыслями —
Их отнять никто не в силах.
Тот силен, кто познал в себе силу человечества.
Я и в цепях буду вечно свободен.
О, свобода, светоч ума, теплотвор жизни!..
 

 
«Лишь дерево непрочное барьера,
Теперь я здесь, а мог быть там!
Их движет политическая вера,
Которую я разделял и сам.
 
 
Да, та же вера, но другие люди
И дух другой. И ближе мне
Вот эти в золоте и лентах груди
Всех тех голов в горячечном огне.
 
 
Дозирую с умом несчастных вины,
Как конституции точил бы параграф.
Но не на мне ли вин их половина?
Иль перед Богом и людьми я прав?
 
 
Я не рожден для доли страстотерпца,
Когда б фортуна улыбнулась им,
Я от всего бы поздравлял их сердца,
Служил бы им так, как служу другим.
 
 
Но не могло быть, не бывает чуда,
И я сужу их, справедлив, но строг.
Что ж! Верен я себе, я не Иуда.
Так хочет Рок: им – казнь, тюрьма, острог,
 
 
А я – домой, на кресла! Славный повар
Сготовит завтрак. Высплюсь. А потом
На именины, на раут, на сговор
Поеду… Вечером же толстый том
 
 
Открою Монтескье иль Филанджера —
Забвение и отдых от забот»…
И пухлою рукой с фуляром у барьера
С блестящей лысины Сперанский вытер пот.
 

 
О, кто же милее, проще, скромнее,
Яснее милой Наташи.
Тепло и светло и уютно с нею,
С веселой Наташей нашей.
 
 
Жила, любила дочку и мужа,
Обожала пестрые тряпки,
Но казалась самой себя много хуже
В нарядном платье и шляпке.
 
 
Говорила с ошибками по-французски,
Неумеренно сильно картавя,
И носила корсет до того уж узкий,
Что не стягивает, а давит.
 
 
Любила сплетни на дамском вече
И радовалась визитам
И тому, что ее так округлы плечи
В бальном модном платье открытом,
 
 
А была-то в сущности доброй хозяйкой,
Вовсе не Nathalie, а Наташей.
Снявши с розовых ручек перчаток лайку,
Готовила борщ и кашу.
 
 
И вдруг свалились так странно, так быстро
Такое горе и ужас.
И вот Наташа в приемной министра
Хлопочет за мужа, «за мужа-с!».
 
 
Постарела сразу, ходит в салопе,
Словно выцвела вся мгновенно.
«Не тревожьтесь, сударыня, мы ведь в Европе,
Милость царская неизреченна».
 
 
По приемным, по банкам да по ломбардам,
Предвосхитивши долю вдовью,
Продавала, платила, торговалась с азартом,
Исходила верной любовью,
 
 
Великой любовью к мужу и к Насте,
Крошке дочери (кто ее краше),
И была в своем безысходном несчастья
Бедной простою Наташей!
 

 
«Вы не споете ли нам, Муравьев?
По-итальянски славно вы поете».
– Ну что ж, извольте, я всегда готов.
Но не сорваться б на высокой ноте
Унылому певцу – на эшафоте!
«Oh, dans la maison du pendu… Без дальних слов
Начните. Тише, господа, вниманье».
И песня полилася, как рыданье,
Полночное рыданье соловьев.
Был душен, черен полог летней ночи,
И напряженно в тьму глядели очи,
Чтоб будущего приоткрыть покров.
Италия горячая вставала
На полный сладкозвучный чудный зов.
Лилася песня, страстно колдовала,
Зачем же жизнь нельзя начать сначала,
Бездумными и счастливыми быть,
И не рыдать в темнице, а любить…
Душа внезапно словно обнажилась
От мелкого, что зарослью обвилось
Вокруг нее, и видно стало дно,
И в глубине прозрачной то одно,
Из-за чего и стоит жить на свете,
Из-за чего так горько умереть…
 
 
Все слушали, притихшие как дети,
И каждый думал с болью о своем.
Умолк и молодой Бестужев-Рюмин,
Он был порой слишком болтлив и шумен,
Он был рожден, чтоб верить и гореть
И зажигать других своим огнем,
Огнем наивного энтузиазма,
Но он замолк, и горло сжала спазма,
И он бесшумно горько зарыдал,
Весь сотрясаясь, исходя слезами.
Он жить хотел и смерти он не ждал,
Хотел еще насытить сердце днями,
Чтоб умереть не скоро и в свой срок.
 
 
А Якубович думал: «это рок».
И слушал, слушал, пальцы сжав до боли,
Как будто вел азартную игру
И бросил всё на ставку: жизнь и волю.
Он жить хотел, быть гостем на пиру,
Где звон мечей и страсти роковые.
Но, Боже, страсти знают лишь живые,
А смерть, как шулер, всё возьмет к утру!
 
 
А июльская нестынущая ночь
Их пологом горячим обнимала…
Рыдала песня, сладостно рыдала,
Чтоб выпеться до дна и изнемочь.
 

 
Скучна Россия Николая,
Бескрылой силою сильна.
Всех внешних недругов пугая,
Внутри развращена, больна,
Но миру робкому – пока
Ее недуг точил незримо,
Она казалась велика
Безрадостным величьем Рима.
 

 
Косная, грузная, грубая жизнь недвижима.
Дух отлетел, цепенеет тяжелая плоть.
Словно дыхания пар на зеркале, стер их Господь,
Вместе с мечтой их развеял, как призраки дыма.
Всё неизменно навек, и старуха Волконская, мать,
В день, когда сына ее заковали в железа,
Мать с улыбкой застывшей силы нашла танцевать
В первой паре с царем застывшее pas полонеза.