Текст книги "Хороший парень"
Автор книги: Михаил Пархомов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
– Подпишите.
– Что такое? – спросил Неборак.
– Путевка, – не глядя в его сторону, спокойно ответила Надя. – Подпишите.
Неборак засопел и полез в карман пиджака за очками. Нехотя поднес листок к глазам и, шевеля толстыми губами, прочел: «Путевой лист». В нем значилось, что машина «Победа» под номером «21-05» по указанию Неборака следует из райцентра в село Ивановку на базар. Расстояние – 64 километра. Цель поездки – закупка продуктов.
– Точно, как в аптеке! – хохотнул Неборак, стараясь свести дело к шутке. – Молодец, Надежда, зафиксировала все, как полагается. А теперь поехали...
– Подпишите путевку, – повторила Надя, продолжая смотреть прямо перед собой.
То ли по выражению ее лица, то ли по ее голосу, но Неборак понял, что она от своего не отступится. Тогда – делать нечего! – он подписал «путевой лист» и отвернулся от Нади. У него в эту минуту было по-ребячьи обиженное лицо.
«Вот, – думал он, втягивая голову в плечи, – делай людям одолжение. Другие шоферы, небось, на уборочной спят по два часа в сутки, а эта книжки почитывает, получила отдельный номер в гостинице и еще недовольна. Ты к ней по-хорошему, а она...»
Назавтра, однако, Надя снова потребовала, чтобы Неборак подписал путевку. Она ему не перечила, по первому требованию председателя она готова была подать машину к дому и поехать куда угодно, но только... «Подпишите!». Тут уж, как понял Неборак, было не до шуток.
И как ни жаль было ему лишиться машины, он, поразмыслив, все-таки пришел к выводу, что с Надей надо расстаться. И чем скорее он от нее избавится, тем будет лучше.
О своем решении Неборак в тот же вечер сказал Наде. Нашел подходящий предлог: не сегодня-завтра исполком будто бы должен получить новую машину по наряду, и поэтому он, Неборак, не видит причин для того, чтобы задерживать Надю, и она может ехать домой. Конечно, он даст Наде отличную характеристику, в которой будет сказано, что она поработала на уборочной, как говорится, на славу, – если Неборак не ошибается, она ведь комсомолка? То-то же! И, во-вторых, он распорядится, чтобы ей выдали на дорогу бензин. Какие могут быть разговоры!
«Вот как, хочешь меня задобрить, – подумала Надя, искоса поглядывая на председателя исполкома. – Только напрасно стараетесь, товарищ Неборак. Из этого ничего не выйдет».
Собралась она быстро: выгладила блузки и носовые платки, уложила вещи в чемодан. Но так как ехать на ночь глядя не имело смысла, а до утра было далеко, она решила скоротать последний вечер в городском парке.
Обычно там играл духовой оркестр. По аллеям, грызя подсолнухи, прогуливались девчата и парни. Два или три раза Надя тоже бродила по этому парку. Но сегодня она направилась прямо к летнему кинотеатру, в котором, судя по афише, шла повторным экраном «Актриса». По всей вероятности, это была очень старая картина, выпущенная еще во время войны. Надя ее не видела.
Она купила билет на второй сеанс, так как первый уже начался. Отойдя от кассы, присела на пустую скамью и задумалась.
Думала она о Яшке.
Где он? Что делает теперь?
Она припомнила от первого до последнего слова свой разговор с Яшкой на площади перед его отъездом.
Тогда они поссорились. Они всегда ссорились, и это было очень странно.
Затем она постаралась думать о чем-нибудь другом. О стычке с председателем исполкома, о близком отъезде. Но мысли ее помимо воли снова возвратились к Яшке.
Какое-то предчувствие, ожидание чего-то томило ее. А вокруг шумели деревья.
И когда, прислушиваясь к этому легкому и тонкому шуму, она подняла глаза и увидела перед собой живого Яшку, это нисколько не удивило ее. Так должно было случиться, и так случилось.
И все же с минуту они оба молчали.
Наконец, чувствуя, что молчание становится невыносимым, Яшка спросил у нее глухим, охрипшим от волнения голосом:
– Значит, уезжаешь?
Он произнес не те слова, которые собирался и, главное, должен был сказать. Он чувствовал это, но, увидев наконец Надю, которую ему пришлось долго искать, Яшка, прежде чем она ответила на его вопрос, снова сказал с болезненной горечью:
– Быстро, однако, сматываешь удочки...
Ему было больно. Обидно и больно. Он отмахал больше восьмидесяти километров только для того, чтобы увидеть Надю. И вот он узнает, что она уже собралась в путь-дорогу...
– Да, сматываю удочки, – ответила Надя. – И что?
– Все понятно. – Яшкины губы скривились. – Как пишут в газетах: комментарии излишни.
Он еще что-то хотел сказать, такое же обидное и злое. Но у него пересохло во рту, и он, махнув рукой, повернулся к Наде спиной и зашагал прочь. Его плечи были опущены.
Наде хотелось крикнуть: «Вернись, дурень! Да ничего-то ты не понимаешь, ничего!..» Она подалась вперед, прижав почему-то руки к груди, но, обессилев, снова опустилась на скамью.
Яшки уже не было. Звонок, дребезжа, настойчиво созывал зрителей на второй сеанс.
Как знать, быть может, Яшке и не привелось бы, как ему того хотелось (через час он уже жалел о своей размолвке с Надей), снова увидеть ее, если бы судоремонтный завод не шефствовал над тем самым колхозом, в котором теперь работал Яшка.
Но судьбе было угодно подстроить так, чтобы Яшкину полуторку отправили в распоряжение колхоза «Пятилетка», и та же судьба позаботилась о том, чтобы Дынник в скором времени отправился на «Победе» в этот колхоз.
Надя вела машину легко, уверенно, и Дынник, сидевший рядом с нею, рассеянно поглядывал на пустые поля, которые простирались до самого горизонта. Директор не обращал внимания на красоты природы: он не замечал ни темных скирд, ни синевшего вдали сосняка, ни пухлых, румяных облаков. Он был слишком практичным человеком, чтобы заниматься пустяками. О шефском концерте, который должен был состояться в колхозе через несколько дней, директор тоже не думал. Как это ни удивительно, его мысли возвращались к Наде.
Дынник, конечно, обрадовался, когда Надя вернулась с уборочной раньше, чем он ожидал. И машину она привела в полной сохранности. Но только... Дынник знал, кому он был обязан тем, что чуть было не получил партийного взыскания. Если Надя могла явиться к секретарю горкома Краюшкину и, выложив ему на стол пачку «путевых листов», поднять шум по поводу того, как неправильно используют выделенный на уборочную транспорт, то кто мог сомневаться, что она же в свое время сообщила Краюшкину о подмене автомашин? От такой девки всего можно ожидать! И Дынник смотрел на Надю со смешанным чувством уважения и неприязни.
В подшефный колхоз приехали еще засветло. На крыльце правления артели, чадя махоркой, сидели какие-то бородатые дядьки. Тут же стояла автомашина с разбитым бортом, скрепленным проволокой, с погнутыми крыльями и залепленным грязью радиатором. Возле нее возился хмурый, небритый Яшка, с которого давно уже сошел городской лоск.
– Яков, ты?! – позвал Дынник. – Подойди... Чего ты здесь околачиваешься?
– Работаю. Старшим, куда пошлют, – хмуро ответил Яшка.
– Постой, а хлеб давно кончили возить?
– Порядком...
– Так почему ты еще здесь?
– А про это вы не у меня спрашивайте, Пал Савельич. Я что? Мое дело маленькое.
Он проводил директора взглядом и только потом отважился подойти к Наде.
Яшка чувствовал, что тогда, в парке, обидел Надю ни за что ни про что. Теперь он уже понимал, что был виноват. И ему хотелось попросить у нее прощения. Он ждал встречи с Надей, надеялся на эту встречу, десятки раз представлял себе, как она произойдет, и что он скажет Наде, и что ему ответит она, и какие у нее будут при этом глаза. В его мыслях эта встреча происходила почему-то вечером, на пустынной улице, на которой он столкнется с Надей лицом к лицу. Вокруг никого не будет, и Яшка, не стыдясь, первым нарушит молчание.
Но встреча с Надей оказалась совсем не такой, какой она представлялась ему. Было светло, вокруг люди, и Яшке показалось, что Надя равнодушна.
Все же он заставил себя подойти к ней и спросить, зачем Дынник пожаловал в колхоз и долго ли здесь пробудет. При этом Яшка, конечно, имел в виду не директора завода, а Надю.
– Не знаю, – ответила Надя и отвернулась.
– Так... – Он не знал, что сказать. – А в гараже у нас все по-прежнему?
Надя молча кивнула.
Она понимала, что ей не следовало отворачиваться от Яшки. Она знала, что Яшка, постояв в нерешительности возле «Победы», тоже непременно отвернется и отойдет. Даже больше того, Надя была уверена, что если Яшка уйдет, она пожалеет об этом. Но она ничего не могла поделать с собой.
В субботу Надя снова привезла Дынника в подшефный колхоз, на вечер художественной самодеятельности, который устраивали судоремонтники.
Концерт удался на славу. Танцоры в матросских костюмах отплясывали с такой лихостью и азартом, что пыль стояла столбом, а декорации готовы были вот-вот рухнуть. Зал был набит битком, и парни из соседних сел и хуторов, которым в клубе не нашлось места, весь вечер, покуривая цигарки, простояли под его окнами. Программа была обширная, после концерта должны были состояться танцы под духовой оркестр.
В душной и тяжелой темноте зала Наде показалось, будто вошел Яшка и остановился в проходе возле стены. Или, может, ей только показалось, что это был он? Когда она спустя минуту снова посмотрела в ту сторону, возле стены стоял какой-то незнакомый чубатый парень.
Не дождавшись конца второго отделения, Надя протиснулась к выходу. Концерт уже не интересовал ее. Очутившись на улице, она вздохнула.
Была тихая и по-весеннему теплая ночь, томившая душу той чистой и ясной грустью, которую обычно всегда испытываешь ранней осенью. Над тополями, над ракитами и соломенными стрехами мерцали звезды. Иногда слышалось, как скрипит колодезный журавль, порой где-то далеко-далеко захлебывались горячим лаем сторожевые псы. Но затем снова становилось удивительно тихо.
Надя медленно пошла по главной улице села.
Широкая улица вела от клуба мимо мельницы к блестевшему вдали пруду.
Ни тогда, ни много позже Надя не могла отдать себе отчета в том, почему она пошла именно по этой улице, а не по какой-то другой. Ведь она с таким же успехом могла пойти и в другую сторону.
Быть может, ей просто хотелось побыть одной? Быть может, она надеялась встретить Яшку? Как знать. Но только она его действительно увидела.
Яшка сидел, опустив голову, на потемневшей от времени и наполовину вросшей в землю колоде. С этой тяжелой дубовой колоды он смотрел на воду. Надя заметила его не сразу: Яшку скрывала темная ива, – а когда, очутившись возле колоды, она заметила его, уйти было уже поздно.
Кажется, Яшка вздрогнул от неожиданности. Он поднял глаза и, узнав Надю, опустил их. Затем он слегка подвинулся, словно бы уступая Наде место.
И Надя присела рядом.
Было тихо. Светила луна.
Их обоих волновал этот яркий и неровный свет луны, лившийся непрерывным потоком на землю. Все вокруг казалось ненастоящим и мертвым: и неоглядная ровная степь, и застывшие, словно оцепеневшие от тишины деревья, и холодно поблескивавшая вода в пруду... Наде и Яшке даже не верилось, что они сидят рядом.
– Почему ты не в клубе? – спросила Надя после долгого молчания,
– А ты?
– Я там была, – ответила Надя. – Скоро начнутся танцы.
Он промолчал. Почему-то вспомнил, как приглашал Надю на танцы Глеб Боярков.
На середине пруда плеснулась рыба, и Яшка проследил за кругами, которые разошлись по воде. Затем неожиданно для себя сказал:
– Здесь много рыбы.
– Конечно, – согласилась Надя. Сегодня ей не хотелось спорить.
– Я каждый вечер сижу на этом месте, – сказал он опять все тем же чужим голосом.
– Один?
– Один...
Теперь Надя промолчала.
– Знаешь, я не жалею, что больше месяца провел на селе, – сказал он раздумчиво, медленно произнося каждое слово. – Я здесь о многом передумал и, как мне кажется, очень многое понял...
– Что именно?
– Не знаю, как тебе сказать. Это нелегко. Впрочем...
Он повернул к ней лицо. Оно было в тени, только глаза светились. И Надя вдруг поняла, что он скажет. У нее перехватило дыхание, и она поспешно произнесла:
– Потом... Кажется, пора идти. Уже поздно. И холодно, ты не чувствуешь?
– Поздно... – как эхо, повторил Яшка.
Он встал. Он еще медлил. Ему вдруг показалось, будто у Нади ясные от слез и какие-то очень счастливые глаза. Но нет, она смотрит на него отчужденно и даже насмешливо.
Все же он отважился снять пиджак и набросить его Наде на плечи. И в тот миг, когда его рука коснулась ее плеча, он почувствовал, как сжалось его сердце. Было такое чувство, что Надя его сейчас ударит.
Яшка замер.
Но ничего не случилось. Надя даже не сбросила пиджак с плеч.
Она просто медленно пошла рядом.
Глава четвертая
Цыганка гадала
Вернувшись из колхоза, Яшка по целым дням пропадал в гараже. Около трех недель провозился с полуторкой. Ему стоило немалого труда привести ее в порядок (машина прошла больше сорока тысяч километров!), и на трассу он выехал только в конце ноября.
Теперь жизнь входила наконец в привычную колею.
Уже похолодало, флот зашел в заводской затон на зимовку, и для судоремонтников наступили горячие деньки. Доставалось всем – котельщикам и слесарям, кузнецам и плотникам, но особенно, пожалуй, шоферам, поскольку, по выражению директора Дынника, транспорт был «узким местом» и «лимитировал» работу основных производственных цехов.
И шоферы «вкалывали». Работали без роздыха. Возили на распиловку мокрую, набухшую древесину, сами грузили на машины обжигавший ладони металл, а иногда – случалось и такое – сотни километров тряслись по тяжелому бездорожью на какую-то отдаленную пристань, возле которой, затертый льдами, застрял на плесе буксирный пароход.
На эту пристань особенно часто посылали почему-то Яшку. Завгар Касаткин вызывал его к себе в контору и, плотно затворив фанерную дверь, говорил, заискивая:
– Будь человеком, Яшка. Ты уж подбрось на пристань бочку олифы. – Как будто речь шла не о трудном, изнурительном рейсе, а всего лишь о загородной прогулке.
– Так и быть, подброшу, – отвечал Яшка, которому льстило, что завгар его упрашивает. – Только предупреждаю: в последний раз.
– О чем разговор! Ясно, в последний! – поспешно уверял Касаткин, чтобы через неделю—другую снова позабыть о своем обещании.
А Яшка тем временем заправлял машину, выписывал из кладовой полушубок и валенки, хранившиеся тем про запас, и уезжал. На Касаткина он не сердился. Во-первых, у него, у Яшки, нет семьи. Во-вторых, он работает на полуторке, которая только что из ремонта, – не гонять же, в самом деле, трехтонку из-за бочки олифы на край земли. А дорога такая, что сам черт ногу сломает.
В общем, получалось, что на сей раз завгар был справедлив.
Яшка отправлялся в путь на рассвете.
За городом, выехав на укатанный зимник, он принимался думать о многих странных вещах. Почему, например, никак не изобретут прибор, чтобы читать мысли на расстоянии? Тогда бы он, Яшка, мог узнать, о чем сейчас думает Надя. И почему человеку не дано заглянуть в свою судьбу?
«Что день грядущий мне готовит?» – мысленно спрашивал он себя чужими словами и, забывшись, принимался насвистывать. Тусклое небо. Река петляет где-то внизу. Яшка чувствовал себя одиноким. Теплая грусть застилала ему глаза. Тогда, тряхнув головой, он резко тормозил и, почему-то сердясь на себя самого, уже вслух произносил:
– Хватит! Это из другой оперы.
Но через минуту он снова думал: «А почему все-таки нельзя хоть в щелочку заглянуть в будущее?»
Из очередной поездки на пристань Яшка вернулся с запавшими глазами. Чувствовал себя разбитым и усталым. Однако он заставил себя помыть машину и только после этого, не снимая огромного полушубка и таких же огромных валенок, в которых не сгибались ноги, отправился домой. Сопровождал его по обыкновению Чижик.
– Как съездил? – спросил Чижик.
– Обыкновенно... – односложно ответил Яшка, занятый собственными мыслями.
Они шли мимо сквера. И тут перед ними, откуда ни возьмись, словно из-под земли, выросла цыганка. Настоящая цыганка, с огненно-черными глазами, с тускло позванивавшим монистом на темной шее и в пестрой, хотя и выцветшей ситцевой юбке до пят. И когда эта цыганка произнесла своим бархатным голосом: «Дай, соколик, погадаю... Я тебе, чернобровый, за три рубля всю правду расскажу...», – Яшка невольно замедлил шаг. Может, действительно согласиться? Пусть поворожит, а вдруг... хотя, надо думать, наговорит всякого вздора...
А цыганка, почувствовав, что он колеблется, уже схватила его за руку и потянула в сторону, к каменной ограде.
– И охота тебе была... – начал Чижик.
– А ну ее, пусть гадает, – рассмеялся Яшка. – Я ведь все равно не верю ни в бога, ни в черта.
– И правильно делаешь, чернобровый, – быстро-быстро заговорила цыганка. – Не надо верить в бога. Да только от своей судьбы, милый, не уйдешь...
И она, вглядываясь своими быстрыми, бегающими глазами в его ладонь, посулила ему счастье, казенный дом, трефовую даму сердца и дальнюю дорогу. Старые, засаленные карты мелькали в ее проворных руках.
Надя еще, куда ни шло, могла с грехом пополам сойти за трефовую даму. Что касается дальней дороги, то и против этого Яшка не возражал: как-никак, а он шофер и в любую минуту может очутиться за тридевять земель. Но казенный дом? Откуда ему взяться?
И Яшка, смеясь, дал цыганке не три, а пять рублей.
Пусть знает его доброту.
– Неужели ты веришь? – спросил Чижик. – Это предрассудок...
– Ладно, ты мне лекцию не читай, – ответил Яшка. – Я сам, если понадобится, могу вести антирелигиозную пропаганду. Поверил ли я? Нет... Но надо же было дать ей честно заработать эту пятерку. У нее дите малое, она посинела от холода. Эх, ты... Очень уж ты правильный человек, Чижик. Всегда знаешь, как надо поступить. А я вот не святой. И, признаться, святых не люблю. Ну, чего уставился? – спросил он сердито. – Иди в комитет. Доложи, что комсомольцу Буланчику гадала цыганка...
– И ты мог подумать, что я...
– Брось... – Яшка похлопал Чижика по плечу. – Шуток не понимаешь, что ли? Если бы я думал, что ты на такое способен, я бы тебя на пушечный выстрел к себе не подпустил... – Он улыбнулся. – А цыганка, между прочим, свое дело здорово знает. Счастье, дальняя дорога, дом...
Как это ни удивительно, но вскоре оказалось, что ворожка во многом была права. Хотя, возможно, это было простым совпадением. Каждого когда-либо ждет и счастье и дальняя дорога. Так что предсказать это совсем нетрудно.
Но счастье улыбнулось Яшке. И довольно скоро. По слухам, месяца через полтора – два должны были сдать в эксплуатацию новый жилой дом, и директор Дынник, к которому Яшка довольно удачно подкатился, обещал ему предоставить в этом доме небольшую комнатенку. Правда, для этого Яшке пришлось приврать, будто он собирается обзавестись семьей.
– Пал Савельич, – сказал тогда Яшка директору. – Вы бог любви!
– Я? – напряженно улыбаясь, спросил Дынник.
– Вот именно, – ответил Яшка. – Вы, Пал Савельич, на минуту представьте себе: живут два человека на разных квартирах, и счастья, конечно, нет. Ведь вы, надеюсь, за здоровый быт?
– Разумеется, – все еще ничего не понимая, подтвердил Дынник.
– Ну, спасибо вам, Пал Савельич! – Яшка схватил пухлую руку Дынника. – У вас доброе, отзывчивое сердце. Я знал, что вы пойдете мне навстречу и дадите комнату в новом доме. Что я говорил! – Яшка сверкнул глазами. – Вы, Пал Савельич, бог любви!..
– Ну-ну... – в замешательстве произнес Дынник.
Он уже понимал, что попался на удочку. Как-то само собой получилось, что Яшка вырвал у него обещание. И, главное, при свидетелях. Поэтому Дынник счел за лучшее сделать вид, будто сам, по доброй воле, выделяет комнату шоферу Буланчику. Пусть не думают, что у него нет души.
– Значит, женишься? – спросил Дынник.
Яшка кивнул, даже не моргнув глазом. Когда-нибудь он, конечно, женится, не вечно же ходить ему в холостяках. А то, что это произойдет еще не скоро, так... Впрочем, не все ли равно? Главное, получить комнату, а там видно будет.
– А на свадьбу пригласите, черти? – снова спросил Дынник.
– Обязательно, – быстро ответил Яшка и пропел:
Я на свадьбу тебя приглашу
А на большее ты не рассчитывай...
Все вокруг рассмеялись.
Разговор этот состоялся не в директорском кабинете, а далеко за городом. Было воскресенье, и Дынник, пробродив с приятелями до сумерек по заячьему следу, теперь отогревал душу в хате председателя колхоза «Пятилетка». Яшкина полуторка, на которой охотники выехали спозаранку из города, стояла тут же, возле хаты. Ее уже слегка припушило свежим снежком.
– Будет комната, – сказал Дынник. – Мое слово твердое.
– Твердое? Ты, парень, ему не верь, – вмешался председатель колхоза. – Лови своего директора на слове, а то, чего доброго, завтра он передумает. Память у него девичья, по себе знаю.
– Ничего. – Яшка, аппетитно уплетавший яичницу с салом, подмигнул директору. – Меня не проведешь.
И ему захотелось тотчас завести мотор и помчаться во весь дух. Шутка ли, у него будет своя комната! Она, можно сказать, у него уже в кармане; остановка за малым – скорее бы закончили дом.
В своем воображении Яшка уже создал эту комнату, обставленную, как полагается, новехонькой мебелью (никелированная кровать, диван, шифоньер), и Яшка увидел ее всю – от шелкового абажура над столом до фотографий на стенах – так отчетливо, словно прожил в ней много лет.
Потом он представил себе, как справит новоселье. Накупит закусок и вина, пригласит Саню Чижова и Надю. Впрочем, и Бояркова он пригласит тоже и других ребят. Если купить раздвижной стол, за ним поместятся человек пятнадцать.
О Наде Яшка подумал с нежностью.
Его мысли часто обращались к ней. Даже думая о себе, он думал и о Наде. Ему почему-то трудно было отделить себя от нее.
Раза два – три они были вместе в кино и на танцах. Как-то Яшка вместе с Чижиком проводил Надю домой. Однако на работе она относилась к Яшке не намного лучше, чем в первый день знакомства. И Яшка, откровенно говоря, немного ее побаивался. Что бы он теперь ни сделал, он всегда думал: а как на это посмотрит Надя?
Вероятно, поэтому Яшка решил умолчать, что директор обещал ему предоставить комнату в новом доме Он понимал, что схитрил и что Надя могла этого не одобрить.
Но то, что Яшке казалось тайной, вскоре стало известно многим, и об этом за Яшкиной спиной стали поговаривать совершенно открыто. То ли директор сам проговорился, то ли вездесущий Касаткин пронюхал о комнате, но только по заводу пошел слух, что Яшка ходит в женихах. Особенно рьяно, не скрывая насмешки, слухи о скорой Яшкиной женитьбе распространял Глеб Боярков.
И только Яшка об этом ничего не знал до тех пор, пока Саня Чижов не отозвал его в сторону и не сообщил под большим секретом о проделках Бояркова. Боярков треплет языком. И, видимо, неспроста. Хочет напакостить Яшке и Наде. Он, надо думать, не забыл, как Надя его отделала, и не прочь ей насолить. Однако на этот раз, по мнению Сани, Боярков хватил лишку. Шутки шуткам рознь.
– Ты сам слышал? – спросил Яшка.
– Сам...
– Понятно. – Яшка задумался. – С Боярковым я сегодня же поговорю. По душам. Он у меня не пикнет, вот увидишь.
И, с благодарностью пожав Сане руку, Яшка отправился на розыски Бояркова, который имел обыкновение пропадать в заводской столовой.
Действительно, «мрачный тип» сидел за столиком и, вытянув длинные ноги, поцеживал пиво. Яшка поманил его пальцем.
– Слушай, – сказал он, приблизив свое лицо к лицу оторопевшего Глеба, когда тот, надвинув кепочку на глаза, вышел на улицу. – Слушай, еще одно слово обо мне или о Наде, и на этом кончится твоя автобиография. Надеюсь, ты меня понял?
Боярков судорожно глотнул. Он был далеко не так храбр, как это могло показаться с первого взгляда.
– Да я н-н-ничего... – выдавил он из себя.
– Так и быть, на первый раз прощаю. – Яшка выпустил фланелевку Глеба. – Твое счастье, что у меня нет ни времени, ни охоты руки марать. А то... – В голосе Яшки снова прозвучала угроза. – И своим дружкам передай: кто захочет склонять Надино имя, будет иметь дело со мной. Ясно? А теперь сматывайся. Чтобы духу твоего не было...
В конце концов слух о Яшкиной женитьбе дошел и до Нади. Поначалу она не поверила. Это было слишком неожиданно и неправдоподобно. Но потом, когда она вместе с директором проезжала мимо еще не оштукатуренного нового дома и Дынник с гордостью сказал: «Посмотрите, какую домину отгрохали. Тридцать шесть квартир. И шоферам, между прочим, выделяем несколько комнат, Буланчику и другим», – у Нади сжалось сердце, и она на какую-то долю секунды выпустила баранку из рук.
Значит, правда!..
Однако уже в следующее мгновение, овладев собой, она спросила у Дынника с напускным, искусственным равнодушием:
– Кому, Яшке? Буланчику?
Директор кивнул.
– Не понимаю... Зачем дают комнаты холостякам? – Надя не смотрела на Дынника, сидевшего рядом. – У нас семейных достаточно.
– Конечно, – подтвердил Дынник, обрадованный тем, что Надя против обыкновения не прочь поговорить. – Только Буланчик уже не холостяк. Парень вот-вот женится. – Он усмехнулся, вспомнив недавний разговор с Яшкой. – И меня на свадьбу пригласили, черти, не забыли старика...
Надя прикусила губу. Кончено! Еще бы, директор приглашен на свадьбу. Они его пригласили. Стало быть, оба: и Яшка и эта... его невеста. Об этом все знают, и только она, Надя, не верила и еще на что-то надеялась. Что ж, так ей и надо, дурехе! И поделом! Чтобы не строила воздушные замки...
Первым ее желанием было расспросить Дынника о Яшкиной невесте. Кто она? Какая она? Быть может, впервые в жизни Надя узнала, что такое ревность, и смятение, тревога и растерянность отразились на ее лице.
Но Дынник, занятый собственными мыслями, уже заговорил о другом, и Надя усилием воли поборола свое любопытство.
С трудом сдерживая подступившие к глазам слезы, она смотрела на дорогу. Одна горбатая улица сменялась другой, придвигались, вырастая, дома и исчезали за поворотами, а Надя ничего не слышала и не замечала. Все время у нее перед глазами был Яшка. Улыбающийся, с папиросой в зубах. И Наде даже казалось, будто она слышит, как он смеется...
К счастью, день подходил к концу. Надя отвезла директора в горсовет на какое-то заседание и вернулась на завод. У нее еще хватило сил завести машину в гараж, переодеться и спокойно, с достоинством попрощаться с шоферами, спорившими о чем-то с завгаром Касаткиным.
И вот она дома. Одна. Здесь, в своей комнатке с добела выскобленными половицами и с серыми фикусами в темных горшках, Надя могла наконец дать волю своему горю.
Никто не знал и не догадывался, как ей трудно давалось то хладнокровие, которое многие считали главной чертой ее характера. На людях она была резкой, прямой и справедливой (именно такой ее знали в гараже), а дома, наедине с собою, она нередко становилась растерянной и пугливой девчонкой, которая робеет перед старичком-соседом и которую, как всех девчонок, приводит в смятение жизнь.
Куда девалась ее всегдашняя сдержанность? Надя сидела посреди комнаты на табуретке и машинально теребила косынку. На душе у нее было пусто и холодно. Незрячими глазами уставилась на синюю стеклянную вазочку, стоявшую на столе.
Не было сил даже думать. Казалось, все остановилось и замерло. И вокруг нее и в ней самой. Даже время. Даже сердце.
Не сразу она заметила, что под вазочкой белеет записка. Мать писала, что, как обычно, оставила обед в кастрюле, которую накрыла подушкой. Кастрюля укутана газетами и полотенцем, так что картошка не остынет. Если Надя торопится, то пусть поест и покормит сестренку, когда та вернется из школы.
Почему записка? При чем тут обед? Ах, да... Только теперь Надя вспомнила, что сегодня приезжает брат. В семь часов вечера. И как она могла об этом забыть! Ведь она еще собиралась привезти его домой на директорской «Победе».
У нее был брат, которого она любила. Красивый, сильный. По профессии геолог. Три года он провел на Крайнем Севере. И вот он возвращается домой.
Сейчас без пяти минут семь. Поезд подходит к перрону. Поезд... Перрон... Вокзал... Десятки поездов ежедневно приходят и уходят. Мелькают освещенные прямоугольники окон, за которыми проносится чужая стремительная жизнь. И как хорошо было бы войти сейчас в шумный вагон, забраться на верхнюю полку и тоже куда-то лететь в темноту! Чтобы больше никогда не встретиться с Яшкой и не видеть его лживых глаз...
Между тем зима пошла на убыль. Дни стали веселее и ярче. И тут, когда из нового дома вывезли весь мусор и вот-вот должно было начаться вселение жильцов, судьба, как сказал потом Яшка, перешла на... «серийное производство неожиданностей».
Первая неожиданность обрушилась на Яшку буквально из-за угла. Был день как день. От других, пожалуй, он отличался только тем, что на шесть часов вечера было назначено открытое комсомольское собрание. На этот раз оно должно было состояться в клубе, и, судя по объявлению, перед молодежью с докладом собирался выступить директор завода.
На собрание Яшка попал в начале восьмого, когда в зале уже было полным-полно народу, а Дынник, стоявший на трибуне, усиленно жестикулировал. Директор пустил в ход все свое красноречие и, забывшись, то снимал очки, то снова водружал их на нос. А это, как знал Яшка, было верным признаком того, что директор, покончив с достижениями, уже перешел ко второй, критической части своего доклада. В зале, стены которого маляры украсили плоскими колоннами, было тихо.
Яшка быстро осмотрелся и, стараясь остаться незамеченным, взобрался на ближайший подоконник у самой двери. Он частенько пользовался этим во всех отношениях удобным местом, с которого хорошо видны были и сцена и зал и откуда при желании ничего не стоило незаметно улизнуть в коридор, где обычно толпились заядлые курильщики.
«Что ж, послушаем Пал Савельича, – сказал себе Яшка и мысленно подбодрил Дынника: – Давай, директор, давай!..»
Но, к Яшкиному удивлению, оказалось, что директор почему-то говорит не о зимнем судоремонте, не о металле, а... об урожаях, о Казахстане, о земле. Словно Дынник был уже не директором судоремонтного завода, а председателем подшефного колхоза.
Наконец Дынник умолк и вытер платком лицо. Тогда на трибуну выскочил коренастый паренек из механосборочного, слесарь Степан Кузьменко. Он был горяч и рубил ладонью воздух.
– Почин москвичей!.. – услышал Яшка. – А мы разве хуже?
И сразу в зале стало душно и шумно. Кто-то хлопал в ладоши, кто-то, вскочив с места, кричал: «Поедем!» Дынник, устало улыбаясь, звонил в колокольчик, стараясь восстановить порядок. Но где там! Ребят уже нельзя было удержать.
– Правильно! – с места крикнул Яшка. – Пусть знают наших! Не стесняйтесь, хлопчики! Записывайся в добровольцы! Кто следующий?!
Сидя на подоконнике и подзадоривая соседей, Яшка болтал ногой. Он считал своим долгом помочь растерявшемуся вконец секретарю комитета.
