Текст книги "Мальтийская цепь"

Автор книги: Михаил Волконский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

II. Бал у графа Безбородко

По Новоисаакиевской улице, где прежде было подворье Курско-Знаменского монастыря, возвышался великолепный дом графа Александра Андреевича Безбородко, украшенный снаружи четырьмя гранитными, полированными колоннами с бронзовыми основаниями и капителями и мраморным балконом.

Ко дню празднества к этому балкону подвели высокий покатый вход для государыни, чтобы ей не подниматься по лестнице.

Огромный парадный зал с двумя мраморными вазами римской работы и высокими горками, уставленными редким фарфором и золотою посудою, был освещен множеством свечей, горевших в многочисленных жирандолях по стенам и в спускавшейся с потолка великолепной люстре из горного хрусталя. Эта люстра недавно еще висела в Palais-Royal'e герцога Орлеанского и досталась Безбородко на распродаже. Рядом с залом была комната, уставленная мебелью Марии Антуанетты, из Малого Трианона. Эта мебель была вывезена из Франции в начале революции и тоже куплена Безбородко.

Все, что было только знатного и выдающегося в Петербурге, съехалось на праздник к хлебосольному графу, на праздник, который удостаивала своим присутствием государыня.

Как только императрица показалась в дверях, музыканты, поместившиеся на подмостках амфитеатром на одном из концов зала, и хор певчих грянули польский, и разодетые пары, с наследником-цесаревичем во главе, плавным и торжественным маршем прошли мимо государыни. Она была, казалось, весела, бодра и оживлена. Все должны были заметить, что действительно поднявшиеся было толки о ее здоровье несправедливы.

Пропустив два раза мимо себя польский, Екатерина в сопровождении торжествующего, не знавшего, как выразить свою радость, хозяина и прочих знатнейших персон прошла в гостиную. Пары разошлись, но сейчас составились опять, и начались настоящие уже танцы. Танцевали менуэт, галопад, матродур, экосез, танцевали, соблюдая все правила и выделывая старательно каждое па.

Кроме самого хозяина, возле государыни находились князь Зубов, граф Строганов, Протасова, графиня Браницкая, Эстергази, дежурный генерал-адъютант Пассек.

Императрица несколько раз осмотрелась кругом, ища глазами своего всегдашнего собеседника, обер-шталмейстера Нарышкина, большого весельчака и забавника, известного больше под именем «Левушки». Его не было здесь.

– А что же Льва Александровича не видно? – обратилась она к Безбородко.

Тот торопливо стал оглядываться.

– Уж не заболел ли, не дай Бог? – спросила опять императрица.

– Можно дослать, государыня, я мигом прикажу! – пробормотал Безбородко, делая движение вперед.

Но в это время среди расступившейся и пропускавшей его толпы показался Нарышкин в своем расшитом золотом и камнями кафтане. Он поспешно пробирался к дверям гостиной, то и дело кланяясь и здороваясь на ходу с отовсюду почтительно и вместе с тем дружелюбно приветствовавшими его лицами.

– А, вот вы наконец! – ласково улыбнулась ему императрица. – Я заметила ваше отсутствие, Лев Александрович.

Нарышкин ниже опустил склоненную пред государыней голову, благодаря ее за выраженное милостивое внимание, и, нимало не смутившись, весело проговорил:

– Не мог, ваше величество, опоздал; уж такое приключение случилось.

Императрица, зная, что сейчас последует какая-нибудь шутка, также весело взглянула на «Левушку».

– Какое приключение? – спросила она.

– Велел я дворецкому, чтобы он распорядился заложить карету, а он ее взял да и свез в ломбард и заложил в действительном смысле.

Императрица улыбнулась, многие кругом рассмеялись. Все знали, что Нарышкин, несмотря на имевшиеся у него средства, постоянно нуждался в деньгах, был кругом в долгах и постоянно трунил над собою по поводу своих денежных дел.

– А ловко вывернулся! – шепнул Строганов своему соседу Пассеку.

Приехать на бал позже императрицы было проступком против этикета, но Нарышкин, не смутившись, загладил его шуткою.

С приездом Нарышкина весь ближайший придворный кружок повеселел еще больше. Никто лучше его не умел так вовремя рассказать что-нибудь, рассмешить и всех волей-неволей заставить «быть в своей тарелке». Государыня села за партию рокамболя.

А в широком зале по-прежнему гремела музыка, и разодетые пары то и дело мелькали под ее звуки, веселясь от души. У Безбородко всегда было весело.

Когда кончилась партия, в продолжение которой Зубов, игравший с государыней вместе с Нарышкиным и Строгановым, был особенно молчалив и один из всех казался скучным и насупившимся, Екатерина поднялась от стола и, опираясь на руку хозяина, подошла к дверям зала посмотреть на танцующих. В это время танцевали протяжный, размеренный менуэт с его поклонами и церемонным шаганьем на цыпочках. Императрица, присматриваясь несколько раз, качнула в такт головою.

– А все не то, что «хлопушка»! – сказала она, улыбаясь стоявшему подле нее Нарышкину.

Тот тряхнул головою.

– И, матушка, теперь настоящую «хлопушку» и танцевать-то не умеют, – ответил он, и глаза его блеснули радостным, неподдельным весельем. – Александр Андреевич, – обратился он вдруг к Безбородко, – вели «хлопушку» играть! Что это, право!

Безбородко, слыша, что императрица заговорила об этом танце, начинавшем выходить уже из моды, поспешно, неловкою, старческою рысцой протрусил через зал к музыкантам и, дождавшись такта, махнул им рукою и отдал приказание.

И вдруг плавные и жиденькие звуки менуэта сменились быстрою, рубленою, веселою музыкой «хлопушки».

Танцующие приостановились на мгновение, потом пары смешались, кавалеры быстро забегали от одной дамы к другой, и с новым приливом веселья и смеха появились под вызывающий, бодрящий, скорый темп танца новые пары. Они в такт застучали каблуками и, ударяя в ладоши и приподымая правую руку, закружились и заходили.

Из других комнат прихлынула толпа любопытных. Из нее отделялись еще пары и смешивались с танцующими.

– Нет, все-таки не так! – твердил Лев Александрович, тоже притопывая слегка и двигая плечами.

Ему не стоялось на месте. Он сегодня проиграл и потому был особенно в духе.

Безбородко, охваченный радостной рассеянностью, тою рассеянностью, когда человеку все нипочем и когда он очень доволен, тоже притопывал ногою и повторял машинально за Нарышкиным:

– Не так, не так…

– А вы покажите, граф, как нужно, – задорно сказала ему Браницкая.

Безбородко широко улыбнулся и, став слегка в позу, подал ей руку.

– А пойдемте, – ответил он шутливо, готовый на самом деле идти танцевать.

Браницкая рассмеялась, немножко отклонилась назад и вдруг решительным движением положила свою маленькую руку в большую, мужскую, мясистую руку графа и двинулась вперед.

– А кто же с нами будет, Лев Александрович? – обратилась она к Нарышкину, продолжая шутить и как бы не веря, что они пойдут танцевать на самом деле.

Нарышкин лукаво подмигнул графу Александру Андреевичу и, сделав несколько шагов вперед, приблизился к первой попавшейся даме, стоявшей в числе гостей в почтительном отдалении от дверей, у которых была императрица со своими приближенными, и умильно смотревших туда.

Дама, которую с поклоном пригласил Нарышкин, была красива собою, сильно, по моде, нарумянена, с подведенными бровями и густо напудренными волосами. На ней был широкий «робро», шелковый, модного цвета «подавленного вздоха» (soupir etouife). Сияющая и довольная, она ответила глубоким реверансом обер-шталмейстеру и, сопровождаемая завистливыми взглядами толпы, вышла с ним на середину зала; против них стали Безбородко с Браницкой. Нарышкин, выждав такт, хлопнул в ладоши… Настоящая «хлопушка» началась.

Зубов сделал презрительную гримасу. Императрица взглянула на него и отвернулась.

Двор Екатерины был самым блестящим двором Европы. Нигде не соблюдался этикет строже, чем при ее дворе, и нигде не было выходов и приемов более торжественных и величественных, но вместе с тем нигде так не веселились и нигде не было такой искренней непринужденности, разумеется, в строгих границах. Екатерина одна умела с особенным «гениальным» тактом – если только гений может и в этом проявиться – сохранить ту неуловимую границу дозволенного, неподдельного, искреннего веселья, которая могла быть определена только ее уменьем. И это веселье не только не нарушало этикета, но, напротив, как бы придавало ему особенную прелесть и естественность.

Проделав, ко всеобщему удовольствию, фигуру «хлопушки», с неизбежным притопыванием и прищелкиванием, Нарышкин, – у которого не столько ноги танцевали, сколько вся фигура вдруг оживилась, и глаза и улыбка засветились радостным оживлением, невольно сообщавшимся всем кругом, – отвел свою даму на место и, снова поклонившись ей, проговорил скороговоркою по-французски: «Позвольте, сударыня, представить вам мое почтение. Нарышкин Лев», – добавил он с новым учтивым поклоном.

Красивая барыня в роброне цвета «подавленного вздоха» опять низко присела и, волнуясь и краснея под своими белилами, проговорила:

– Баронесса Канних!

– Ай да Лев Александрович! – сказала императрица ему, когда он подошел к ней, слегка запыхавшись и вытирая лоб платком.

Глаза ее тоже оживились. По всему было видно, что государыня хочет показать, что ей приятно и что она в духе.

И чем заметнее это было, тем грустнее и пасмурнее становился Зубов.

Музыка перестала играть. Толпа танцующих мгновенно притихла и, переговариваясь шепотом, поглядывала в сторону, где была государыня, присутствие которой чувствовалось тут. Все ждали, что сделает она и что захочет, чтобы делали другие.

Императрица бодрою походкой, тою походкой, которою она обыкновенно ходила на выходах во дворце, направилась по залу. Толпа сейчас же разделилась на две стороны, освободив широкий проход для императрицы. Она шла, кивая головою тем, кого желала удостоить этой чести, а иным протягивая руку и говоря несколько ласковых и приветливых слов. Так, с постоянными остановками, она медленно приближалась к противоположному концу зала, следя за знакомым ей изменением счастливых лиц, когда обращалась к кому-нибудь.

В самом конце зала, у дверей, стоял в военном мундире высокий, статный генерал, молодой еще по летам, но по задумчивому, строгому взгляду своих больших ясных черных глаз заметно переживший многое. Его открытое, смелое лицо, колоссальная фигура, дышащая мощью и силой, невольно бросались в глаза. Он стоял задумавшись, видимо, далекий и от этого бала, и ото всего, что окружало его в эту минуту.

Екатерина остановилась, как бы припоминая что-то.

– Кто это? – шепотом спросила она у Безбородко, так что только он один мог услышать ее слова.

– Граф Литта, – ответил тот также тихо, – контр-адмирал службы вашего императорского величества.

Екатерина кивнула головою, как бы говоря: «А! Знаю теперь», и остановила долгий, внимательный взгляд на молодом графе.

III. Шесть лет назад

Капитан корабля первого ранга, контр-адмирал, кавалер ордена Св. Георгия третьей степени, награжденный золотою шпагою с надписью «За храбрость», граф Литта шесть уже лет состоял на русской службе.

Явившись в Россию по приказанию великого магистра Мальтийского ордена, он, связанный своим рыцарским обетом и влюбленный в замужнюю женщину, поступил прямо в наш действовавший в Балтийском море флот против шведов. Это было в самый разгар Шведской войны 1789 года.

Литта одного только просил – чтобы его послали в дело, в самый опасный пункт, где требовался человек, готовый не щадить себя.

В самом деле, к чему ему было беречь себя и думать о жизни, которая ему, кроме горя и вечной разлуки, ничего теперь не обещала впереди? Она давила его, эта жизнь, как камень сизифов, и давила безнадежно. Он рад был войне, рад был своему участию в ней, потому что его единственною притягивающею к себе мечтой было – найти почетную смерть среди боя. Он только этого и желал, больше ничего ему не оставалось в жизни, где счастье было невозможно для него. Несмотря на все старания, на все хладнокровие, которым он хотел вооружиться при помощи таинственных книг, советов великого магистра и, наконец, собственных рассуждений и уверенности в необходимости подчинения своему долгу, своему обету, – живое чувство любви превозмогало в нем все остальное.

Граф был назначен в гребную флотилию принца Нассау-Зигена, находившегося тогда тоже на русской службе.

Казалось, итальянец граф Литта находился в самых невыгодных условиях на нашей службе, попав прямо в действие. Он не был знаком ни с нашим народом, ни с языком; не только матросы, но даже многие офицеры, не говорившие по-французски, не могли понимать его.

Сначала они отнеслись к иностранцу недоверчиво. Правда, внушительная фигура и бравая осанка мальтийского моряка с первого же раза произвели на них благоприятное впечатление. Но его молчаливый, угрюмый вид и неразговорчивость заставили подчиненных и окружающих смотреть на него несколько подозрительно. Они, разумеется, не могли знать причину этого, не могли знать, что происходило в душе графа Литты.

Однако при первом же столкновении с неприятелем он весь оживился и стал другим, совсем другим человеком. Та отчаянность, с которою он кинулся впереди всех, не заботясь даже, следуют ли за ним те, которых он вел, на неприятельскую галеру (они захватили ее тогда в плен), та радость, с которою он ворвался в кучу врагов, думая, что все уже будет кончено с ним, – была принята как из ряда вон выходящая храбрость и возбудила неподдельный восторг и удивление. Несмотря на явную опасность, с которою он пошел с твердым намерением уже не вернуться живым, Литта остался невредим.

После этой первой стычки он загрустил еще больше и стал еще угрюмее. Все, казалось, было против него; весело жужжащие пули, которых страшились все новички и которых, напротив, Литта искал, как бы нарочно миновали его, шведские ядра (шведы стреляли очень плохо) или не достигали до цели, или перелетали ее, что сердило Литту, как знатока дела, не могшего простить даже неприятелю плохую стрельбу; рукопашная схватка, когда он кинулся на отчаянный абордаж, тоже кончилась как-то слишком вяло, безвкусно, совершенно не так, как бывало, когда дело шло с головорезами-алжирцами. Литта не хотел принять во внимание, что шведов ждал довольно покойный и гуманный плен, алжирцев же – смертная казнь или рабство. Шведы сдались слишком скоро.

Главный начальник Литты, Нассау-Зиген, тоже действовал, по его мнению, недостаточно энергично: он все «поспешал» куда-то, составлял диспозиции, но в бой, куда рвался Литта, вступал довольно осмотрительно. Способ его северной морской войны казался Литте ненавистным. Шведы забирались в шхеры, старались укрыться за каменистые островки и украдкою отстреливались оттуда. Флотилия, где находился Литта, действовала у берегов (в самом море плавала наша эскадра под начальством Чичагова), и эта вечная возня у каменистых бугров, о которые слабо плескалось темное, студеное северное море, казалась так же ничтожна и мелка, как были мелки самые воды. Не было той шири, страсти, размаха, могущества и поэзии, к которым привык Литта в чудесных теплых, картинных средиземных водах.

Во всю войну для Литты было одно лишь сражение, похожее на настоящее дело, когда шведский флот обер-адмирала Эренсверда застрял между островами Котки, Мусола и Кутцель-Мулла.

Бой продолжался четырнадцать часов. В девять часов утра мы открыли пальбу с наших судов и с двух устроенных на островках батарей. Неприятель отвечал сначала редкими, неуверенными выстрелами, но вскоре огонь его усилился.

Мы приближались к нему медленно, потому что при безветрии нужно было работать веслами. Литта на маленькой шлюпке переезжал с одного из находившихся под его начальством судов на другое, отдавал распоряжения и, выбиваясь из сил, без устали работал. Две галеры у нас взорвало. Литта был на одной из них и сам помогал тушить пламя.

Когда кончился этот упорный четырнадцатичасовой бой полным поражением неприятеля, Литта, все время находившийся в самом огне, весь черный от порохового дыма, усталый, измученный, почувствовал, что все-таки он цел и невредим и его заветное желание вовсе не исполнилось. Мало того, его еще наградили за то, что он остался жив, и через несколько времени в «Ведомостях обеих столиц», в реляции о действиях нашего флота, между прочим, было напечатано: «Флота капитан генерал-майорского ранга, кавалер Литта, командовавший правым крылом в атаке, данные ему от начальства наставления с похвальною точностию и искусством исполнял, поспешая везде, где должно было, от начала до конца сражения и подавая доводы своей отличной храбрости».

Страннее всего было тут то, что Литта именно не делал того, за что его хвалили, то есть вовсе не исполнял «с точностию и искусством» данные ему и придуманные Нассау-Зигеном наставления, потому что их нельзя было исполнить, и стал действовать по вдохновению, как только раздался первый выстрел. Но он даже не обратил внимания на эту странность. В конце войны он оказался награжденный Георгиевским крестом и золотою шпагою с надписью «За храбрость».

Вот все, что ему дала война и чего желали бы, впрочем, добиться многие; но то, чего он именно искал и чего другие не хотели и нашли, он не нашел.

Литта остался на русской службе и деятельно занялся обучением команд.

С годами буря его мало-помалу улеглась в нем, и, всецело предавшись занятиям, он думал уже найти в них покой, как вдруг все это снова перевернулось, и на тихой поверхности появились новые волны.

IV. Новая волна

С той самой минуты, как только государыня остановила свой взгляд на графе Литте во время бала, его жизнь, до этого казавшаяся вполне определившеюся, заключенною в известные рамки, из которых и выйти было нельзя, вдруг быстро и тревожно изменилась, приняла совершенно другое, неожиданное направление.

Он сразу, сейчас же почувствовал этот, устремленный на него, взгляд и невольно поднял голову. Императрица стояла в нескольких шагах от него. Глаза всех окружающих тоже остановились на нем. Они понуждали его и как бы подсказывали, что нужно было делать. И он, машинально подчиняясь общему окружавшему его настроению, выпрямился, шагнул вперед и подошел к императрице.

Екатерина протянула графу руку. Он, склонясь, прижал ее к губам.

– Граф Литта – рыцарь Мальтийского ордена? – проговорила она.

Литта низко наклонился.

– Отчего же я не вижу вас при моем дворе? – продолжала Екатерина.

– Не привык, ваше величество, – ответил Литта, вздохнув, – я чувствую себя свободнее на палубе корабля; к тому же мое положение рыцаря духовного ордена…

– Я желаю, – перебила государыня, – видеть при себе достойных людей, в числе коих почитаю и вас, сударь. Я хочу, чтобы вы бывали в нашем обществе. Мы отучим вас дичиться людей…

Литта опять поклонился, думая, что императрица ограничится этими и без того уже милостивыми словами и, выразив лестное желание видеть его при дворе (а это выпадало далеко не на долю каждого), пройдет мимо, но она не думала уходить. Она, чуть заметно улыбаясь одними глазами, смотрела на склонившегося пред нею рыцаря в полном блеске красоты, силы и здоровья и медлила, как бы соображая что-то.

Несколько голов из ее свиты значительно переглянулись между собою.

– К тому же, – снова начала Екатерина, – вы должны блюсти интересы вашего ордена; в моих владениях теперь, с присоединением польских провинций, есть земли ордена. Вы можете, граф, явиться предо мною достойным представителем братства!

– Я имею счастие состоять на службе вашего величества, – напомнил Литта.

– Тем лучше для вас, – улыбнулась Екатерина и, кивнув головою, добавила: – До свиданья!

В этом последнем милостивом слове звучало так много доброты, ласки, обещания и одобрения, что Литта был в восторге, когда государыня отошла от него.

И вот тут-то, как только она отошла от него, вдруг, точно по волшебству, все вокруг него изменилось. Новая волна, нечаянно нахлынувшая в его жизни, подхватила его, подняла и, несмотря ни на что и помимо его собственной воли, держала уже над бездной на высоте, от которой у многих бы голова пошла кругом.

Но Литта в первые минуты только удивлялся, осматривался, стараясь отвечать любезно на посыпавшиеся на него со всех сторон любезности и скрыть усмешку, так и просившуюся у него наружу.

Раньше других подошел к нему сам Безбородко и так крепко стиснул руку, точно хотел раздавить ее. Нарышкин кивнул ему головою первый, как старому и доброму знакомому, хотя Литта почти не знал его. Какой-то придворный в расшитом мундире очень вежливо, на отличном французском языке стал просить возобновить с ним знакомство и очень подробно сейчас же припомнил, где и как они встретились года два тому назад, но почти тотчас же был оттерт другим, который стал уверять, что он всегда следил (еще в Шведскую войну) за успехами Литты и очень радовался им. Словом, за минуту пред тем граф Литта стоял, почти никем не замечаемый, лениво прислонясь к двери, а теперь вдруг стал предметом общего внимания, дружелюбия и заботливой предупредительности.

Сдержанный шепот молвы перенес на другой уже конец зала весть о том, что государыня остановила графа Литту, молодого вице-адмирала, и «долго» разговаривала с ним, приказав явиться ко двору.

Эта весть стала сейчас же новостью вечера, о ней заговорили шепотом с различными добавками и предположениями, ни на чем, впрочем, не основанными, и, кто знал Литту хоть мельком, спешил к нему, а никогда не видавшие его протискивались поближе, чтобы посмотреть на него. Когда он проходил, сзади него слышалось сдержанное: «Литта… вот граф Литта!»

Баронесса Канних отыскала его среди толпы и слегка коснулась веером его локтя.

– Дайте мне руку, граф! – сказала она, стараясь говорить громко. – Я ужасно устала.

Литта поздоровался с нею и, подав руку, повел ее по залу.

Баронессе Канних особенно везло сегодня. Она случайно танцевала «хлопушку» в кружке ближайших придворных и теперь шла под руку с человеком, имя которого было почти у всех на языке.

– Ну, граф, – заговорила она опять, но уже понижая голос, – раскаиваетесь ли вы, что я настояла на том, чтобы вы приехали на этот бал?

Отношения да и само знакомство Литты с баронессой имели довольно странный характер.

Как бы мужчина самодовольно ни чуждался женщин, как бы ни находил их беседу бессодержательною и разговор пустым, но без женского общества ему не прожить, и невольно его тянет порою именно к этой бессодержательной беседе и пустому разговору, в котором можно рассеяться, отдохнуть. Словом, человек, мало-мальски получивший светское воспитание, не может обойтись без того, чтобы не побывать изредка в хорошей гостиной, где на него пахнет тем воздухом, к которому он привык с детства, и где нужно подтянуть себя, попридержать и окунуться в знакомую атмосферу приличия и учтивости.

Литта, попав в Петербург, не имел там ни связей, ни знакомств. Сначала он побывал при дворе, но его там скоро забыли, может быть, потому, что он не старался ни у кого заискать и не сделал ничего, чтобы попасть и втереться в придворное общество. Ему было решительно безразлично, и он отнесся к этому более чем равнодушно.

Тогда с ним случилось то, что случается с большинством иностранцев, поселяющихся на житье в чужом городе. Нечаянно попав в какой-нибудь кружок, они остаются в нем, если не сделают усилий выбиться повыше или если случай не выдвинет их.

Литта познакомился через своего сослуживца с баронессой Канних, и как-то так вышло, что ее дом очутился для него в числе тех немногих домов, которые он изредка посещал, именно чтобы освежиться и побывать в гостиной.

Баронесса была вдова, имела средства (ее муж служил когда-то по провиантской части) и приходилась дальнею родственницей госпоже Лафон, начальнице Смольного института, чем очень гордилась и вследствие чего считала вправе причислять себя к аристократическому обществу, в которое старалась пробиться всеми силами.

Однако, несмотря на свои старания, баронесса занимала все же лишь какое-то среднее положение. Из знатных дам почти никто не бывал у нее, а если и бывали, то раз в год, и то в такой час, когда ее не было дома; мужчины же, напротив, посещали ее. И она старалась привлечь хоть их, как умела, в свою гостиную, где, впрочем, бывало довольно весело. Когда назначался бал или праздник у кого-нибудь из вельмож или знатных лиц, баронесса выходила из себя, хлопотала, бегала и в большинстве случаев добивалась для себя приглашения. Если же ей не удавалось этого, то она непременно сказывалась больною и со злости колотила крепостную девку.

На сегодняшний бал она достала билет Литте, но он приехал сюда вовсе не по ее настоянию, а имея свою особую цель, которую, разумеется, баронесса не могла подозревать.

– Что же, граф, вы не отвечаете мне? Разве вы недовольны нынешним вечером? – повторила она, когда они сделали несколько шагов молча после ее первого вопроса.

Литта, задумчиво покачав головою, ответил:

– Нет, недоволен, и очень недоволен!

– О, как видно, что вы мало бывали при нашем дворе! – проговорила баронесса таким тоном, из которого было ясно, что она, баронесса, несомненно, бывала тут очень часто, и, нагнувшись почти к самому уху Литты, она зашептала: – Вы знаете, князь Зубов почти накануне падения, ищут только случайного человека, и тот, кому посчастливится стать, в случае. .

Это были всегдашние сплетни, вечно ходившие, в особенности среди таких барынь, как баронесса, занимавшихся ими с какою-то горячею самоотверженностью и рвением.

Литта, уже не слушая ее, давно приглядывался, ища глазами того человека, для которого он приехал сюда. Теперь он нашел его.

Цесаревич Павел Петрович стоял, прислонившись к высокой мраморной вазе, и, сунув большой палец правой руки за борт своего мундира, внимательно приглядывался к тому, что происходило вокруг него. Он был один из своей семьи на балу. Великая княгиня осталась в Гатчине; что же касается их детей, то бабушка-императрица не сочла нужным для них ехать сегодня к Безбородко.

Цесаревич, несмотря на окружавшую его толпу, был один среди этого многолюдства. Все старались не попасться ему на глаза, и если приближались к нему, то так, чтобы этого «не увидали, не заметили» и чтобы «беды не вышло». Павел Петрович давно привык к такому своему положению и всегда в многолюдных собраниях удалялся куда-нибудь, чтобы ему не мешали, и, облокотясь, как вот теперь облокотился, смотрел пред собою блестящими, широко открытыми глазами. Его голова бывала высоко приподнята, и подбородок слегка вздрагивал.

Увидав его, Литта поспешил незаметно высвободить свою руку от баронессы и хотел направиться в ту сторону, где стоял цесаревич.