Текст книги "Лихие гости"
Автор книги: Михаил Щукин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
– А они, шаншонетки-то, гулящие али как? – полюбопытствовала туповатая Апросинья.
Коля-милый захохотал и захлебнулся чаем.
В это время открылась дверь, и на пороге встал Екимыч. Обшарил маленькими, цепкими глазками всю кухню, до последнего уголка, непорядков не обнаружил, но все равно выговорил:
– Ты погляди на них! Чаи гоняют! Делать вам больше нечего!
– Да только сели! – откашлявшись, сердито громыхнул в ответ Коля-милый, который всякий раз старался показать Екимычу, что здесь, на кухне, он сам себе хозяин и подсказчики ему не требуются. – Нам тоже пить-есть требуется, не святым же духом!
– Да ты не ори! – осек его Екимыч, но сам голос сбавил и почти дружелюбно договорил: – Большой обед требуется на вечер готовить. Нарочный прискакал – «Основа» подходит…
6
Луканинский пароход «Основа» ждали с верховий реки Талой еще на прошлой неделе, даже посылали конных нарочных в прибрежные деревни, но те возвращались с одним и тем же известием: не видели… Два других парохода, принадлежавшие Луканину, давно уже стояли в затоне, а «Основы» все не было и не было. И вот сегодня прискакал нарочный, сообщил: на подходе. А задержались по причине малой воды в верховьях и из-за снега, который повалил в последние дни стеной. Шли самым малым ходом, боясь сесть на мель. Но теперь плавание можно считать законченным; после обеда, как передал нарочному капитан Дедюхин, «Основа» будет в Белоярске. Разгрузится и встанет, как в прежние годы, в затоне на ремонт, а по весне, когда Талая с грохотом унесет вниз тяжелые льдины, снова выйдет в плавание по полой воде и огласит округу своим знаменитым гудком – плавным, тягучим, словно протяжный и радостный вздох.
Встречать «Основу» вышло множество народа. Даже Агапов велел себя доставить на берег. Сидел в своей коляске, укутавшись в старый полушубок, смотрел на реку, затем переводил взгляд на Захара Евграфовича и задумывался, опустив голову. Сам Захар Евграфович нетерпеливо прохаживался по причалу, вглядывался в серую морось, которая плотной завесью висела над темной текучей водой, и ожидал, когда покажется из-за пологого речного поворота знакомый нос любимого парохода. «Основу» Захар Евграфович действительно любил. Как-никак, а первый пароход, который достался ему с великими трудами и тревогами. Даже его имя нравилось, хотя изначально он придумывал ему совсем другое – «Основатель». Но маляр, нанятый нарисовать это имя над кружалом, столь большущими намалевал первые буквы, что получилась «Основа», а больше свободного места не оказалось. Решили не перекрашивать. «Основа» так «Основа». Даже лучше. Хорошо звучит, внушительно.
Серая морось будто раздернулась над темной водой Талой, когда поплыл слышный издалека радостный вздох гудка, а затем показался из-за речного поворота нос парохода. Судно капитан Дедюхин причалил красиво и лихо – с разворота, вычертив на воде пенный полукруг. Притер борт к стенке причала, будто осторожно и мягко приложил ладошку. Матросы быстро завели чалки [14]14
Чалки – веревочные канаты.
[Закрыть], спустили трап, и Дедюхин первым сошел на берег. Невысокого росточка, по-мальчишески худощавый, ходил Дедюхин важно и степенно, «по-царски», как посмеивались за глаза его матросы. Уж чего-чего, а важности и величавости у старого капитана имелось в избытке. Никто никогда не слышал, чтобы он кричал; разговаривал со всеми по-отечески ласково, даже если был чрезмерно зол. Подзовет провинившегося матроса и воркует ему по-голубиному:
– Напортачил ты, лапушка моя ненаглядная, напортачил; наклонись, солнышко, я тебе бульбочку излажу…
И такой крепкий шалабан в лоб закатает, что шишка взбухает с куриное яйцо, а в голове долго еще звоны слышатся. И ручка, казалось бы, маленькая, и пальцы сухонькие, а щелкнет – как поленом перелобанит.
Сойдя с трапа, Дедюхин, согласно им же заведенному обычаю, с достоинством поклонился хозяину, доложил:
– Прибыли, Захар Евграфович. С Божьей помощью все в порядке.
Захар Евграфович в ответ тоже поклонился:
– С прибытием, Иван Степанович.
Они обнялись, троекратно расцеловались, и Дедюхин в три приема успел шепнуть:
– Прикажи, хозяин… завтра разгружать… мертвец в трюме, не наш…
И так ловко вышептал, что никто не услышал и ничего не заметил.
Захар Евграфович кивнул, давая понять капитану, что услышал его, и приказал разгрузку отложить до завтрашнего дня, а на ночь выставить возле «Основы» двух сторожей. Затем обернулся к команде, сошедшей с парохода вслед за капитаном, и громко пригласил:
– Теперь, братцы, прошу хлеб-соль отведать! Всех к себе приглашаю!
И первым, круто повернувшись, пошел в гору, направляясь к своей усадьбе.
Коля-милый на одной ножке крутнулся. Стол ломился. Команда, глотая слюнки, степенно расселась и руки на коленях сложила: раньше времени, опять же по обычаю, заведенному Дедюхиным, никто и крошки не мог в рот положить.
Первое слово говорил хозяин, и выпили первую чарку за капитана. Второе слово говорил капитан, и вторую чарку подняли за хозяина. А затем пили за всю команду, за матросов, мотористов и масленщиков – отдельно, а после уж вставал каждый, у кого имелись слова, нужные для такого случая, и говорил, что ему пожелается. Первоначальный порядок, как водится, быстро истаял, над столом поднялся общий гул, а скоро и песню затянули – загуляла команда «Основы». Да и то сказать – заслужили.
Захар Евграфович переглянулись с Дедюхиным и под шумок, под песню, один за другим тихо выскользнули из кухни. Прошли к дому, поднялись в кабинет, и Захар Евграфович, плотно прикрыв дверь, словно боялся, что их подслушают, тревожно спросил:
– Что случилось, Иван Степанович? Какой мертвец?
Дедюхин степенно прокашлялся и обстоятельно стал рассказывать…
Настиг их в верховьях реки Талой снег. Повалил, как пух из разорванной подушки, столь густо, что берега потерялись. Ход пришлось сбавить на самый малый, на носу поставили двух матросов с шестами, чтобы они мерили глубину, – боялся Дедюхин на мель наскочить. Так и пошли дальше – на ощупь. Часа через два снег поредел, справа и слева прорезались берега, на фарватере появилась хорошая глубина, и все, кто был на палубе, с облегчением вздохнули. Тут матросы с шестами и заорали в один голос:
– Стоп, машина!
Чуть-чуть, оказывается, не налетели на большую лодку-плоскодонку, болтавшуюся посреди реки. Пригляделись – а в лодке, на дне, лежит человек. Не шевелится и голоса не подает. Изловчились, подняли его на палубу и видят, что окоченел неизвестный мужик до судороги. Только глаза закатывает и зубами дробь бьет. Одежонка на нем легкая, не по погоде, от снега насквозь мокрая, и голые пальцы уже скрючились и посинели. Отнесли несчастного в каюту, одежонку с него стащили, растерли коньяком, завернули в сухое одеяло; хотели еще внутрь коньяка влить, но только расплескали: зубы стучали беспрерывно. Но все равно стал бедолага понемногу в себя приходить, глаза уже не закатывал, смотрел осмысленно. И вдруг заговорил:
– Я есть французский подданный Жак Дювалье… Я ехать с женой учителям приют… Я ограбил… Я найдите жену… Я не знаю, куда везли… Я сидел земле… Я задушил и убежал. Лю-ка-нин! Я ехал Лю-ка-нин!
В это время с правого борта раздался сильный толчок, бутылка коньяка и стакан слетели со столика, а Дедюхин с матросом выскочили, как пробки из воды, на палубу. Не убереглись все-таки, наскочили на мель. Матросы с шестами успокоились, реже стали проверять глубину фарватера, вот и приплыли… С мели сползали долго, часа три, не меньше. А когда сползли и тронулись, Дедюхин, не доверяя рулевому, сам встал за штурвал и простоял, пока не вышли на большую воду. Лишь после этого он спустился в каюту и обомлел: французский подданный ничком лежал на столике и не дышал. Здесь же, на столике, валялась ручка, опрокинутая чернильница и неровно вырванный из конторской книги лист бумаги, на котором корявым, рваным почерком было написано не по-русски несколько фраз.
– Вот он, листочек, Захар Евграфович, в целости и сохранности, – Дедюхин вытащил из кармана аккуратно сложенный лист, развернул его и положил на стол. – А француза этого мы в одеяле в трюме пристроили, одежонку его рядом поклали, на всякий случай. Чего еще хотел сказать? Я своим наказал, чтобы они помалкивали, да только боюсь, что напьются – кто-нибудь сболтнет, поэтому до разговоров надо придумать, как нам быть. Исправнику докладывать?
– Подожди, Иван Степанович, с исправником успеется. Ты сейчас ступай за командой пригляди, чтобы по домам тихо-мирно разошлись, а после сюда поднимайся, тогда у меня и ответ будет.
Дедюхин молча кивнул и ушел. Захар Евграфович расправил смятый листок, лежащий перед ним на столе, долго разбирал корявые буквы, складывая их в слова. Чертыхнулся, досадуя, что гимназический курс стал забываться, и достал из шкафа словарь. Перевел: «Эти люди говорили про Луканина. Говорили и смеялись, что ему грозит скорое разорение и смерть. И еще говорили о Цезаре, который…» Дальше перо прочертило кривую закорючку, и на бумаге остался рваный след.
Захар Евграфович долго сидел, глядя на листок, и не шевелился. Думал. Думал о том, что не зря его в последнее время мучила неясная тревога, не зря ожидал несчастья. И хотя самого несчастья еще не случилось, первая весточка о нем прилетела.
Он поднялся из-за стола, прошелся по кабинету и вернулся на прежнее место. Снова смотрел на листок и с укоризной выговаривал: «Эх, братец, что ж ты потерпеть не смог, что же о Цезаре не дописал?..»
7
Агапов, как всегда, бодрствовал в своей каморке, распевая про ухаря купца, и встретил Захара Евграфовича веселой улыбкой:
– Гуляют, речные-то? Не подрались еще?
– Не знаю, может, и гуляют, – хмуро отозвался Захар Евграфович, – мне не до гулянки.
– Что так? Случилось чего?
– Случилось… Тятя, тятя, мы поймали в наши сети мертвеца…
– Какого мертвеца, в какие сети? Ты, Захар Евграфович, яснее мне говори. Старый уж я загадки разгадывать.
– Не загадки это, а стих такой. Но мертвец настоящий, в трюме лежит, в «Основе».
И Захар Евграфович рассказал Агапову новость, которая свалилась сегодня столь неожиданно и была до крайности непонятной. Агапов, выслушав ее, долго катался на коляске вдоль столов и молчал, собираясь с мыслями. Внезапно остановил коляску, круто ее развернул и вскинул голову. Снизу вверх глядя на Захара Евграфовича, отчетливо произнес негромким голосом:
– Сдается мне, что Цезарь охоту открыть желает – на нас с тобой. Или уже охотится. Разумеешь, Захар Евграфович?
– Разумею. И я так думаю. Только французы эти никак в голове у меня не укладываются, сильно все мудрено переплелось.
– Давай для начала так сделаем: бери сейчас эту девицу и веди на пароход. Заранее ничего ей не говори. Пусть она своего благоверного признает – он ли? А после уж расспроси ее подробней. Ну а утречком дай знать Окорокову – пусть он по службе своей с мертвецом разбирается.
В ответ Захар Евграфович ничего не сказал, только согласно кивнул.
Было уже темно, когда к «Основе», стоявшей на причале, подошли Дедюхин с Захаром Евграфовичем, Луиза и Ксения. Сторожа, сидевшие в больших тулупах на чурках возле трапа, бодро вскочили и грозно окликнули, но, услышав в ответ голос хозяина, уважительно освободили дорогу. Дедюхин зажег фонарь, поднял его над головой и первым поднялся на палубу. Желтый в темноте круг света скользнул по борту и нырнул вниз – в трюм. Все четверо спустились по крутым ступенькам, и Дедюхин, наклонившись, откинул с лица покойного угол теплого стеженого одеяла. Бледное, до белизны, лицо мертвеца было спокойным, синие губы чуть приоткрыты, и в узком разъеме тускло отсвечивали крепко сомкнутые зубы. Захар Евграфович стоял сбоку и наблюдал за Луизой. Ее испуганный взгляд заметался: с покойного – на Захара Евграфовича, на Дедюхина, на Ксению и снова – на покойного. Она будто хотела понять: что от нее требуют? Вдруг зажмурила глаза, снова их распахнула, и они ярко блеснули даже в тусклом свете фонаря. Теперь она смотрела только на покойного. И медленно подгибала колени, опускаясь перед ним все ниже и ниже, пока не уперлась голыми руками в железный пол. Наклонилась, поцеловала его в лоб и резко выпрямилась, словно обожглась. Круто, так, что взвихрилась длинная юбка, повернулась и, спотыкаясь, оскальзываясь, стала взбираться вверх по лестнице.
Дедюхин по-хозяйски накрыл лицо покойного углом одеяла и тоже стал подниматься из трюма, держа фонарь на отлете, чтобы ступеньки были видны Захару Евграфовичу и Ксении, которая одной рукой хваталась за холодный поручень, а другой мелко и быстро крестилась. На палубе она обняла за плечи Луизу, что-то спрашивала у нее, та отвечала, и они медленно подвигались к трапу. Дедюхин двигался за ними, подсвечивая фонарем, а Захар Евграфович стоял у трюма и смотрел в кромешную тьму, которая накрывала Талую. Ему хотелось увидеть в этой тьме хоть какой-то просвет, но его не было. Он повернулся и тяжело пошел на берег.
– Захарушка, она говорит, что это ее муж, Жак Дювалье, – тихим шепотом сообщила Ксения, – хочет знать, как он умер.
– Сбежал от наших варнаков, плыл на лодке по реке и замерз. А подробней ей завтра Иван Степанович расскажет. Ступайте домой, Ксюша. Утешь ее, если сможешь.
Ксения и Луиза так же медленно, как они шли по палубе, стали подниматься вверх от пристани. Захар Евграфович проводил их долгим взглядом, затем повернулся к Дедюхину и попросил:
– Иван Степанович, о записке – никому ни слова, даже Окорокову.
– Какая записка?! – Искренне удивился Дедюхин, – Напутали чего-то, Захар Евграфович, не видел я никакой записки!
Дивный все-таки был человек, капитан «Основы». Умный и догадливый.
8
Утром на пристань прибыл на казенной коляске исправник Окороков, обряженный по всей форме: в шинели с блестящими погонами, в шапке и при шашке. С ним же приехал и его помощник – маленький, тщедушный человек с чахоточным лицом, одетый в гражданское платье. Зато фамилия у него в отличие от внешности была звонкая – Удалых. Со стороны смотрелись они, когда были рядом, очень потешно, но никто даже не усмехнулся – дело-то серьезное.
Следом за исправником и его помощником, бегом и запыхавшись, подоспели двое городовых.
Началось долгое и нудное разбирательство. Писали протокол, отправляли покойного в ледник при городской лечебнице, куда свозили трупы убитых и замерзших на улице, допрашивали Дедюхина, похмельных матросов с «Основы», которых подняли спозаранку, и наконец очередь дошла до Луизы. Допрашивать ее Окороков пришел в дом Луканина и попросил Захара Евграфовича предоставить для допроса кабинет. Снимая шашку и шинель, Окороков вздохнул:
– Задали вы мне работки, Захар Евграфович. Это вам не беглый бродяга, того закопал и могилку притоптал – никому дела нет. А здесь – иностранный подданный. Теперь одной бумаги две телеги… Рука отвалится писать. Ну, зовите вашу Луизу, и Ксению Евграфовну заодно, во французском, увы, не силен… – Окороков развел огромными своими ручищами и по-хозяйски прошел в кабинет, громко прихлопнув за собой дверь, открыто давая понять Захару Евграфовичу, что присутствие хозяина совсем не обязательно.
«Какой гусь!» – сердито подумал Захар Евграфович, потоптался возле закрытых дверей кабинета и вышел на крыльцо.
Морось наконец-то иссякла и больше уже не сеяла на землю, небо прояснилось, и еще с ночи стало крепко подмораживать. Захар Евграфович оперся о перила, вдыхая свежий, морозный воздух, и задумался, глядя на Вознесенский собор, который четко прорисовывался своими крестами и куполами в холодной синеве. Было о чем задуматься… Да только не долго он постоял в одиночестве. Прибежал запыхавшийся Екимыч и сообщил, что Агапов срочно просит Захара Евграфовича прибыть в контору, и добавил:
– Сам порывался на каталке своей поехать, да вспомнил, что крыльцо не одолеть, а ребята как раз обедать пошли…
По пустякам и мелочным делам Агапов хозяина никогда не беспокоил – сам управлялся. И если уж зовет столь спешно – значит, действительно большая надобность возникла. Захар Евграфович быстро спустился с крыльца и направился в контору. Агапов встретил его в своей каморке и сразу же, не поздоровавшись, объявил:
– А я что обещал! Говорил, что никуда не денется и след отыщется! Собирайся, Захар Евграфович, поедем беседовать.
– Подожди, с кем беседовать?
– Здрассьте вам, уважаемый! Мужичонка объявился, который за Кедровым кряжем побывал. У Дубовых он. Только что весточку принесли. Я вот и карту уже приготовил. Поехали.
Захар Евграфович встрепенулся, но тут же вспомнил:
– У меня Окороков в кабинете, Луизу допрашивает.
– Ну и пускай допрашивает! Служба у него такая. А каков допрос был, Ксения Евграфовна расскажет. Поехали! Нам теперь каждый час дорог, как бы мужичонка еще раз не исчез. Пусть Екимыч скажет, что у нас возы по дороге в Белоярск обломались. Вот мы туда и поехали. Они и впрямь обломались, Захар Евграфович, два воза. Я с утра еще ребят отправил, пусть помогут. Поехали, поехали, время не ждет.
– Хорошо, я сейчас.
Наказав Екимычу, что сказать Окорокову, торопливо накинув короткую ватную куртку, Захар Евграфович скоро уже сидел в пролетке и нетерпеливо ждал, когда двое работников загрузят Агапова. Едва тот уселся, кучер хлопнул вожжами, и сытая, застоявшаяся тройка вылетела из луканинской ограды и пошла галопом в сторону ночлежки Дубовых.
Там гостей уже ждали. В той же самой комнате с единственным оконцем под потолком, где в прошлый раз Агапов беседовал с братьями, сидел теперь за богато накрытым столом Егорка Костянкин, опухший и трясущийся, и хлебал густую, наваристую уху, расплескивая ее из ложки на скатерть. Как только гости вошли, Егорка бросил ложку и тревожно спросил у Ефима, который открывал дверь:
– Ты же говорил, один старик будет, безногий, а эти кто?
И трясущуюся руку потянул к голенищу сапога, из которого выглядывал деревянной ручкой нож.
– Погоди, погоди, милый человек, – задребезжал своим распевным голоском Агапов, – я и вправду безногий, видишь, меня на руках таскают, а эти ребятки меня усадят и пойдут, и Ефим Демидыч пойдет, мы только втроем и останемся. Я да ты, милый человек, да еще вот Захар Евграфович… Посидим рядком, потолкуем… Очень нам интересно знать, где ты бывал, милый человек, чего видел…
Работники, усадив Агапова, вышли, следом за ними – Ефим. Звякнула дверь. Егорка, прищурившись, настороженно смотрел на Захара Евграфовича и руки, опущенной к голенищу, не поднимал.
– Хлебай, хлебай без опаски, – Захар Евграфович, чтобы не спугнуть его, отошел подальше от стола, – что беглый ты, нам известно. Если бы ловить тебя пришли, тут бы городовые были и разговоры, сам знаешь, они бы не разговаривали. Руки завернули и прямым ходом в кутузку – пикнуть бы не успел, и ножик бы не помог. Ты по другому делу нам нужен. Поможешь – денег дадим, и никто знать не будет.
Егорка слушал и до конца, конечно, не верил. Сомневался, старательно приглядываясь и по-прежнему не поднимая руки, прикидывал, не зная, в какую сторону ему повернуть. По правде сказать, он только вчера в память пришел, а что до вчерашнего дня было – не помнил. Где его носило, по каким веселым местам таскали дружки-прихлебатели, прилипшие к нему, когда он загулял, неведомо. Очухался, сунулся по карманам, дело известное – пусто. А дружков, которые клялись в вечной дружбе и даже грозились убить любого, кто Егора Иваныча обидит, их и след простыл. Хорошо хоть до Дубовых доставили, не бросили где-нибудь в канаве. Дубовым Егорка доверял, потому и на встречу согласился, но сильно его господин в короткой ватной куртке смущал – крепкий и, по всему видно, не простого полета. Чего ему надобно? За какие такие тайны он готов даже денег дать?
Ответа у Егорки не было, но заметил он, что господин, отойдя подальше от стола, всем своим видом показывал: нет у меня черного умысла, только разговор имеется. Ладно, поговорим. Егорка поднял руку, но ложку в нее не взял, через край выхлебал уху, оставшуюся в чашке, перевел дух и сиплым голосом, охрипшим от оранья песен, коротко сказал:
– Спрашивайте.
Агапов из-за пазухи быстро достал карту, раскатал ее на столе, подвинул, придерживая двумя руками, ближе к Егорке:
– Покажи, милый человек, в каком месте ты через Кедровый кряж перебрался?
Егорка долго вглядывался в карту, ничего в ней не понимая, затем махнул рукой:
– Нету, дед, ходу через Кедровый кряж.
– А ты как попал? – осторожно Захар Евграфович тоже подошел к карте.
– Хы-ы, как я попал… А денег сколько дашь?
Агапов, опять же из-за пазухи, как будто она была у него бездонных размеров, достал пачку кредиток и положил на край карты. Егорка примерился взглядом к деньгам, помолчал, подумал и стал рассказывать. Как только он начал говорить, так страхи, пережитые им, словно опять вернулись, и Егорка, сам того не замечая, потеряв обычную свою каторжанскую осторожность, говорил, до слезы жалея себя, сущую правду. О том, как пробирался по горной тропе, о староверах и о том, как оказался в странном поселении, где за главного командует генерал по имени Цезарь.
– Почему ты решил, что он генерал? – усмехнулся Захар Евграфович.
– А как же! – воскликнул Егорка. – при мундире, при орденах, и саблюка на боку золотая.
– Из него такой же генерал, как из меня архиерей, прости Господи, – вставил Агапов и перекрестился.
– И я теперь так думаю, – согласился Егорка, – а сначала поверил: важный, как настоящий генерал.
– Ты генерала-то хоть одного живого видел? – снова усмехнулся Захар Евграфович.
– Нет, не видел, – честно признался Егорка.
– Ладно, с генералом разобрались, теперь двигайся сюда поближе, – Захар Евграфович расправил карту и принялся объяснять Егорке, где проходит Кедровый кряж. Егорка старательно следил за его пальцем, стараясь понять суть, даже лоб морщил, пытаясь совладать с картой, и даже вроде бы отыскал место, где они с Пруговым на горную тропу выходили, но вдруг выпрямился и объявил:
– Неправильная у вас бумага. Вот у староверов, на коже, они его чертеж называют, там все понятно: где речка, где осыпи, где озерко; смотришь, как в зеркало, все видно.
– Вот и прихватил бы чертеж этот, – съязвил Агапов, – не велика поклажа, утащил бы.
– Веселый ты, дед, – хохотнул Егорка, – чертеж умыкнуть… Ну, сказанул! За этот чертеж меня бы наизнанку вывернули. Нету через Кедровый кряж ходу, а если по тропе идти… Староверы одного мужика посадят, ему даже ружья не надо – палкой любого сшибет. А лететь там – кости и те вдребезги!
– Одно ясно, – вздохнул Захар Евграфович, – есть другие проходы через кряж. Да только как их отыскать? Хотя… хотя… Слушай, Егор, а ты как дальше жить собираешься? Понятное дело, возьмешь завтра золотишко, которое у Дубовых на сохранность оставлял, продуванишь его и снова – гол как сокол. Если опять на каторгу не упрячут, свои же дружки зарежут или в канаве окочуришься. Я тебе вот что предлагаю: иди ко мне на службу. Деньги буду хорошие платить, паспорт выправлю. Еда, одежда, крыша над головой – чего еще надо?
– И каким манером я служить тебе должен?
– А вот когда согласие дашь, тогда и расскажу. За Вознесенским собором – дом Луканина, я там живу. Надумаешь – приходи вечерком, потолкуем. Деньги забери, я свое слово держу. Поехали, Агапов.
Когда возвращались от Дубовых, неожиданно пошел снег. Плавный, тихий, он глушил все звуки, и казалось, что тройка не скачет, а плывет, почти скрытая от глаз белой густой завесой. Захар Евграфович и Агапов, глядя на снегопад, молчали и оба думали об одном и том же: придет ли беглый наниматься на службу и удастся ли с его помощью проникнуть через Кедровый кряж, где обосновался Цезарь?
Почему-то они оба были уверены, что беглый придет.
