355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Михаил Щукин » Лихие гости » Текст книги (страница 12)
Лихие гости
  • Текст добавлен: 8 сентября 2016, 22:36

Текст книги "Лихие гости"


Автор книги: Михаил Щукин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

14

Верно предсказывал Захар Евграфович небогатый для Егорки Костянкина выбор: либо на каторгу еще раз угъодить, либо под забором окочуриться. Вспомнил эти слова Егорка, когда очнулся, дрожащий от ледяного холода, в сточной канаве, по дну которой текла, не замерзая на морозе и нестерпимо воняя, черная жижа из пимокатной мастерской. Он отполз подальше от этой жижи, наскреб сырого снега, сунул в сухой, шершавый рот, пожевал, и в глазах немного прояснило. Каким ветром занесло его на окраину Белоярска, в сточную канаву возле пимокатни, Егорка вспомнить не мог. Вспомнил лишь, что, когда забрал оставшееся золотишко у Дубовых, которое отдавал им на хранение, вокруг снова объявились дружки, гораздые выпить на дармовщину, снова хвалили Егора Иваныча за щедрость, клялись ему в верности, а затем исчезли неизвестно куда, бросив его в канаве и прихватив с собой сапоги. Новые были сапоги, добрые, да еще и с начинкой: под стельки засунул Егорка четыре ассигнации по десять рублей каждая – на черный день. И вот черный день настал, а сапоги, и вместе с ними деньги, ушли. Ладно что портянки остались, а то бы еще и ноги поморозил. Егорка перемотал портянки потуже, поднялся, трепещущий, как последний листок на осине, и поковылял в сторону дубовской ночлежки.

Братья Дубовы встретили его неласково. Егорка слезно каялся, что не послушался их и все золотишко забрал, обменяв его на деньги, хотя отговаривали братья не делать этого; обещался в следующий раз подобных глупостей не совершать, просился на постой и заверял, что в скором времени обязательно расплатится, и много чего еще бормотал, мучимый непроходящей тряской, но Дубовы слушали и даже звуков не подавали, будто оба языки проглотили. А когда Егорка выдохся и замолчал, младший Ефим тяжело, словно через силу, выговорил:

– Правила наши, Егор, тебе ведомы. Ступай с Богом. Больше мы тебя здесь держать никак не можем.

Старший Акинфий ничего не сказал. Только головой кивнул, соглашаясь с братом, и показал Егорке на дверь.

Тот и поплелся. Спустился в подвал, выпросил, унижаясь, горячей требухи, стаканчик водки на опохмелку и драные опорки. Отогрелся, унял дрожь, нещадно его колотившую, дождался сумерек и выбрался из ночлежки. Шел он, благоразумно минуя стороной Александровский проспект, глухими окраинными переулками, где его сердито облаивали собаки. Шел туда, куда не собирался идти ни за какие коврижки, а вот пришлось… Перед железными воротами луканинского дома-дворца Егорка остановился, огляделся и тихонько присвистнул: добрая избушшонка!

– Чего встал и пялишься?! – заорал на него сторож. – проваливай, рвань косоротая!

Егорка на плохой прием не обиделся – и не такое доводилось слышать. Шаркая опорками, подошел к сторожу поближе, попросил:

– Доложи, братец, старику вашему, который безногий и на руках его таскают, что Егорка к нему пожаловал.

Сторож заупрямился, снова стал прогонять, но Егорка стоял как вкопанный, потому что идти ему было некуда, а морозец под вечер прижимал и пронизывал худенькую одежонку насквозь – при такой погоде в канаве не переночуешь. Все-таки уговорил сторожа, и тот, заперев изнутри калитку, отправился к Агапову. Вернулся скоро, впустил Егорку в ограду и проводил его до конторы.

– А я нутром чуял, милый ты мой человек, что не обидишь старика! – Агапов не скрывал своей радости, потирал руки, и дребезжащий голосок у него срывался: – Вижу, вижу, что обносился маленечко и личико грустное. Да мы эту печаль поправим. С нашим удовольствием поправим.

Продолжая ворковать по-голубиному, Агапов призвал Екимыча и велел ему переодеть милого человека, обогреть, накормить, определить на ночлег, ну и здоровьице немножко поправить, только осторожно, чтобы на другую сторону не перевалилось. Екимыч слушал все эти распоряжения, брезгливо смотрел на оборванца, словно на дохлую мышь, и лицо у него все сильнее куксилось от неудовольствия.

– Совсем старый из ума выжил, – бормотал Екимыч, когда они с Егоркой вышли из каморки Агапова, – дай ему волю, он всю дубовскую ночлежку здесь поселит.

Егорка помалкивал.

А Екимыч, продолжая ворчать, тем не менее все приказания выполнил. И скоро Егорка, помытый, переодетый в добрую одежду и обутый в справные сапоги, был приведен на кухню, где Коля-милый выставил на стол остатки от ужина, а Екимыч, будто с родным и живым существом расставаясь, недовольно кряхтя, вытащил из кармана мерзавчик, налил половину стакана и подвинул Егорке, предупредив:

– Больше не будет. Зато воды у нас – полны ведра. Хлебай, сколько влезет.

Уснул Егорка в этот вечер сытым, обогретым, на удобном топчане за печкой, накрывшись мягким одеялом. Уснул так быстро, что не успел даже толком порадоваться очередной перемене в своей путаной жизни и задуматься: а какую службу придется ему исполнять, отрабатывая столь радушный прием?

15

Знал про его службу, но пока никому не говорил об этом, даже Агапову, один человек – Захар Евграфович Луканин.

И думал он о предстоящей службе Егорки неотступно, хотя занимался в эти дни делом радостным и далеким от всех неотложных забот – они с Данилой, наконец-то собравшись, отправились охотиться на зайцев. Сначала хотели промышлять где-нибудь поближе от Белоярска, но Данила настоял и потянул в знакомые ему места – вверх по Талой, откуда было уже недалеко и до Успенки. Собирались основательно: с провизией, с запасом сена и овса для лошадей, потому как отправлялись на двух подводах, с дробовыми ружьями и с новой винтовкой, которую предстояло опробовать в деле. В предвкушении азартной охоты в путь тронулись радостные и возбужденные, по дороге Захар Евграфович шутил, смеялся и даже пел песни. Но внезапно замолкал и задумывался. Данила песен не пел, он только восторженно оглядывался по сторонам, и хотелось ему от избытка чувств заорать во все горло, без слов, одним лишь криком. Засиделся он на луканинском дворе, заскучал по вольной жизни и теперь, словно наверстывая потерянное за долгие дни, радовался от всей души.

Погода стояла – лучше и не придумаешь. Тихо, ветра нет, легкий морозец при ярком солнышке, и белизна нетронутого снега резала глаза до слезы.

Время от времени Захар Евграфович доставал из дорожного мешка карту, рассматривал ее, а Данила всякий раз говорил ему:

– Да чего любуетесь в нее? Не заблудимся! Я здесь на ощупь все знаю.

Места ему действительно были знакомые, и он не раз съезжал с накатанной дороги, срезая путь, благо что снег лежал еще не глубокий и проехать можно было где угодно. На исходе дня выбрались к старой, заброшенной избушке, переночевали в ней, а рано утром, еще в синеющих сумерках, снова потянулись вперед.

Скоро выбрались на берег Талой, где она делала длинный, пологий изгиб и где надо было переехать на другую сторону. На берегу остановились. Река, стреноженная крепким льдом, лежала перед ними белым, накрахмаленным полотном. Искрилась. И только вдали, нарушая белое однообразие, черным шевелящимся пятнышком маячил какой-то человек. Быстро и часто взмахивая пешней, он долбил лед.

– Стерляжий станок ищет, – сразу определил Данила.

– Давай спустимся, поглядим.

– Ну его! – отмахнулся Данила, – перепугается, если верно наткнулся; еще в драку кинется.

– Не кинется, давай, давай, я эту рыбалку ни разу не видел, только слышал про нее, – Захар Евграфович взял под уздцы лошадь и повел ее, спускаясь на лед. Даниле ничего не оставалось, как последовать за ним.

Поиск стерляжьих станков в прибрежных деревнях Талой был промыслом азартным, а в случае удачи – праздничным. Как только устанавливался на реке крепкий лед, знающие, опытные рыбаки вставали на лыжи, перекидывали через плечо веревочную петлю, к концу которой привязана была пешня, и отправлялись искать ямы, где скапливалась стерлядь. Долбили проруби, спускали в них каракшу [16]16
  Каракша – вид самодельной рыбацкой снасти, напоминающей по форме маленький якорь с загнутыми наверх острыми крючками.


[Закрыть]
и, тихонько подергивая, вытаскивали, молясь при этом, чтобы труды по долбежке крепкого льда не оказались зряшными. А бывало так нередко. Вытащит рыбак каракшу, а на ней только водяные капли, да и те на морозе быстренько застынут. Тогда идет он дальше по реке и долбит новые пробные проруби. Случалось, что неделю пропутешествует, наиграется с тяжелой пешней до горькой отрыжки, а на зубьях каракши так ничего и не появится.

Но случалось и по-иному. Продолбил первую прорубь, опустил каракшу, вытащил, а на ней стерлядка трепыхается, надетая на острый крючок. И совсем уж полное счастье, когда стерлядка оказывается мелкой – значит, на «хвост» попал. Стерлядь в яме стоит плотно, как в бочку уложенная; впереди, против течения – самая крупная, а мелочь – в «хвосте». Если подцепишь каракшей крупную рыбину, кровь вниз потечет и весь косяк может стронуться и уйти, а вот если с мелочи начинаешь, сзади – стоять будет и не шелохнется. Стащит удачливый рыбак с головы шапку, перекрестится, и сразу озираться начинает: нет ли поблизости чужого глаза? Прячет прорубь, закрывает ее снегом и скорым ходом – в деревню, где собирает всю многочисленную родню с бабами и ребятишками, и вот уже конный поезд с плетеными коробами на санях потянулся к счастливой проруби – как на праздник!

Данила с Захаром Евграфовичем подъехали как раз в тот момент, когда маленький, юркий мужичок, озаренно улыбаясь и показывая крупные зубы в разъеме рыжей бороденки, вытащил из реки две маленькие стерлядки. Заслышав скрип санных полозьев по снегу, он обернулся, и лицо его в один миг переменилось, даже бороденка и та, казалось, встопорщилась:

– А ну проезжай, едят вас мухи! – заголосил мужичок и от расстройства даже подшитым валенком пристукнул об лед. – Чего шары уставили?! Не ваша добыча! Проезжай, а то за пешню возьмусь!

– Не шуми, дядя, рыбу распугаешь! – Захар Евграфович, добродушно улыбаясь, вылез из саней, стянул рукавицу и протянул руку мужичку. – Меня Захаром кличут, а тебя как?

– А меня – никак! – мужичок отступил на два шага и потянул за веревку пешню к себе поближе.

– Да брось, дядя, брось! Не надоело пешней размахивать? Мы из интереса подъехали: хочу я такую рыбалку поглядеть. Корысти к твоей добыче не имею. Сам нашел – сам пользуйся. Я тебе даже коня уступлю, тебе же сейчас в деревню надо бежать, а на лыжах скоро не доберешься. Ну чего уставился, бери коня, езжай. Данила, вытащи мешки из саней, чтобы легче было.

Данила переложил мешки с припасами на другие сани. Мужичок все еще сердито глядел на них, вздергивал бороденку, и видно было, что не знал, бедный, куда податься: или пешню еще ближе к себе подтягивать, или залезать в сани и погонять коня галопом в сторону деревни… Захар Евграфович продолжал добродушно улыбаться, а Данила недовольно хмурился: не нравилась ему эта затея хозяина. Мужичонка, продолжая их сторожить сердитым взглядом, все-таки решился:

– Дак это… Шутишь, парень, или всурьез коня до деревни выделяешь? Да ты, часом, не пьяный?

– Если улов удачный будет да угостишь, тогда выпью, – засмеялся Захар Евграфович, – а пока – ни в одном глазу.

– Дак это… Ехать можно?

– Езжай. Или тебе кучер еще нужен?

– Нет, кучера нам не требуется. Мы сами с вожжами… – и, не договорив, оставив на льду пешню, лыжи и каракшу, мужичок запрыгнул в сани и пустил коня скорой рысью.

Данила и Захар Евграфович остались возле проруби и решили перекусить, чтобы в ожидании не терять зря время. Вернулись к берегу, развели костер, принялись варить мороженые пельмени. Но не успели пельмени закипеть, как со стороны деревни показалась длинная вереница подвод, на которых стояли плетеные короба, а из коробов выглядывали бабьи платки и шапчонки ребятишек. Мужики с вожжами в руках торопливо вышагивали сбоку саней.

Захар Евграфович, забыв о пельменях, снова кинулся к проруби, а вокруг нее уже стучали пешнями с десяток мужиков. Новые проруби появлялись на глазах.

И начался праздник!

Пошли на дно каракши, пошла наверх стерлядь, трепыхающаяся на острых крючках, ее сдергивали быстрыми, отточенными движениями, откидывали в сторону и даже не оглядывались – там другие управятся. Бабы, ребятишки подхватывали рыбу, макали в снег и складывали в короба, где она схватывалась на морозе и скоро стучала, как деревянная. С берега махом натащили сушняка, запалили костры, в котелках над ними закипела уха.

Сначала, с «хвоста», стерлядь шла мелкая, но чем дальше проруби подвигались в «голову» станка, тем она становилась крупнее и крупнее, словно вырастала подо льдом на холодном течении.

Захар Евграфович выпросил у мужичка каракшу и вместе с другими таскал рыбу, по-мальчишески вскрикивая от невиданной рыбацкой удачи. Глаза у него блестели, бородка заиндевела, по руке текла кровь – чиркнул острым крючком по пальцу, но он этого не замечал, увлеченный общим азартным порывом. Данила в горячей суматохе участия не принимал, сидел возле своего костерка, грелся и доедал пельмени. Не любил он такую рыбалку. И огорчался, что охота на зайцев, похоже, ахнулась. Знал по опыту, что Захар Евграфович теперь не успокоится, пока не натешится новой забавой досыта. Уж такая у него натура.

А рыба в коробах все прибывала и прибывала. Первые подводы потянулись в деревню, скоро вернулись обратно, и их снова загружали под самую завязку.

Выбирали яму до вечера, до тех пор, пока не легла темнота.

Народ, а было его столь густо, словно вся деревня сбежалась на лед, сидел возле костров, хлебал обжигающе горячую уху и даже к водочке прикладывался, а домой не собирался – завтра, с утра пораньше, надо будет снова выбирать яму – до тех пор, пока она не опустеет. А когда она опустеет – неведомо. Может, еще и послезавтра придется трудиться.

Захар Евграфович принял уже не один стаканчик с мужичком, который нашел станок и так сильно на них с Данилой поначалу строжился, расспрашивал его о тонкостях рыбалки, а тот, захмелев, все кричал, что один короб стерляди он отдает хорошим людям, которые выручили его, одолжив коня, и короб требуется забрать немедленно, в сей же момент.

Просидели они у костра, чокаясь и разговаривая, почти до самого утра.

А утром, накоротке соснув в санях, Захар Евграфович поднял Данилу и коротко приказал:

– Забираем рыбу прямо с коробом и едем в Успенку.

И за рыбу, и за короб Захар Евграфович расплатился с мужичком, который вчерашние обещания, похоже, напрочь запамятовал и деньги принял, как должное, даже пересчитал их, а после долго еще смотрел вслед, приложив козырьком ладонь ко лбу, и, наверное, дивился своей собственной удачливости: это надо же, за столь малый срок так много фарта привалило!

16

А Захар Евграфович, словно израсходовав за вчерашний день до донышка свой пыл, сидел всю дорогу в санях задумчивый и молчаливый. Временами опять доставал карту, подолгу вглядывался в нее и, забывшись, даже шевелил губами, словно хотел что-то вышептать.

Данила с расспросами к нему не вязался, хотя спросить хотелось: а за каким лихом с полным возом рыбы они в Успенку едут? Торговать будут? Вот смеху-то… Может, для иной нужды рыба понадобится? Для какой? Не найдя ответа и не желая расспрашивать Захара Евграфовича: не баба же, чтобы по каждому случаю любопытствовать, – Данила соскочил с саней, пробежался рядом с ними, разминая ноги, и снова пожалел, что охота на зайцев пропала. А по такой погоде в самый раз бы отвести душу и срезать на бегу ушастого метким выстрелом. Да не судьба, видно.

Добрались до Успенки ночью, уже при луне и при ярком звездном небе.

– Данила, а на постой нас тесть твой пустит? – Захар Евграфович, словно проснувшись, повеселел. – или кобелей натравит? Может, нагрянем, постучимся?

– У него снегу зимой не выпросишь, а когда пернет, по двору с ведром бегает, чтобы вонь к соседу не улетела, – недовольно пробурчал Данила, – а на постой… На постой мы в другое место определимся.

И он направил коня прямиком к избе Митрофановны.

Старуха еще не спала, в окне теплился огонек, но долбиться в двери и рассказывать, кто к ней в гости пожаловал, пришлось долго, пока не лопнуло у Данилы терпение, и он крикнул во все горло:

– Митрофановна! Деньги тебе нужны?! Или мы дальше поедем?!

За дверью – будто проворная мышь зашуршала. Стукнул один засов, другой, и дверь открылась.

– А я тебя, Данюшка, не признала сразу. Слышу – голос вроде бы знакомый, а признать не могу, – елейным голоском запела Митрофановна, пропуская гостей в дом. – А это кто с тобой приехал-пожаловал, товарищ твой?

Данила, не отвечая, по-хозяйски прошел в дом, поставил в угол ружья и винтовку, помог раздеться Захару Евграфовичу и снова вышел на улицу, чтобы обиходить коней и занести мешки с припасами. Попутно притащил и высыпал на пол охапку крупных стерлядей:

– Вари уху, Митрофановна. Проголодались мы, весь день в дороге.

Понятливая старуха, успев разглядеть острыми глазками, что товарищ у Данилы – не в крапиве найденный, а человек состоятельный, мигом затопила печку, и скоро в большом чугуне у нее кипела уха, на столе появились соленья и варенья, поднятые из подполья, запыхтел самовар. Захар Евграфович только посмеивался, наблюдая за проворной старушкой. Митрофановна между тем, хозяйничая, осторожно пыталась вызнать: какая причина привела к ней гостей, по какой надобности Данила со своим товарищем в деревню пожаловали? Но Данила, как обычно, отмалчивался, а Захар Евграфович, делая вид, что ничего не понимает, продолжал посмеиваться.

Так Митрофановна, в великом расстройстве, и осталась в неведении.

А гости, лихо справившись с поздним ужином, сразу же повалились спать.

Утром поднялись поздно, при солнышке. Захар Евграфович сразу же заторопил Данилу:

– Поехали, поехали…

– Куда? – сладко зевая, спросил Данила.

– Да здесь, недалеко… – и Захар Евграфович неопределенно мотнул головой.

Лошадь велел запрячь в те сани, на которых стоял короб с рыбой.

Выехали из ворот. Митрофановна, не утерпев, выскочила на крыльцо – до зарезу требовалось ей знать: куда они направятся?

– Покажи, где твой тесть живет, хоть знать буду… – Захар Евграфович не успел договорить, а Данила, натянув вожжи, остановил коня и обернулся: это еще зачем?!

– Да просто глянуть хочу, в каких хоромах он проживает. Ты не бойся, Данила, если драться кинется – мы вдвоем отобьемся!

– Кто сказал, что я боюсь! Напугался! Было бы кого бояться! – Данила понужнул коня, и скоро они оказались возле глухого заплота, который отгораживал просторный двор Клочихиных от улицы.

Захар Евграфович легко соскочил с саней, поправил на голове шапку и постучал в калитку. В ответ ему грозным рыком отозвались злые клочихинские кобели. Затем стукнула дверь, по снегу проскрипели тяжелые хозяйские шаги, калитка сердито распахнулась, и вышагнул из нее сам Артемий Семеныч Клочихин. Сурово повел взглядом на незваных гостей и поправил полушубок, накинутый второпях на плечи, как будто примеривался скинуть его наземь одним движением – словно к бою изготавливался. А за спиной у него хрустели уже по снегу скорые шаги – Игнат с Никитой вывалились следом из калитки и встали справа и слева от тяти. Эти даже на плечи ничего не накинули – в рубахах выскочили. Данила, исподлобья глядя на Клочихиных, запоздало жалел, что ружья и винтовка остались в углу избы Митрофановны.

Один только Захар Евграфович ничему не удивлялся, не настораживался, а излучал благодушие. Сдернул с головы шапку, поклонился:

– Доброго тебе здоровья, хозяин!

Артемий Семеныч угрюмо молчал, прищурившись и притушив синий взгляд. Даже головой не кивнул. Сыновья его, переступив с ноги на ногу, чуть выдвинулись вперед и тоже набычились. Захар Евграфович шапку в руке держал, не надевая ее, и продолжал улыбаться:

– Должок за мной имеется, уважаемый хозяин. Когда ты у меня в гостях был, не отблагодарил тебя. Луканин я, Захар Евграфович. За француженку, которую доставил, – спасибо большущее. А что недоразумение случилось – извиняй великодушно. Вот и Данила жалеет, что так случилось. Прими от нас в подарок, хозяин, стерлядку свежую и денежек немножко, – он полез в карман, но деньги вытащить не успел.

Артемий Семеныч, головы не поворачивая и продолжая вприщур смотреть на гостей, скомандовал:

– Никита, отвяжи Лохматого с Карнаухим, да и отпусти, коли эти благодетели восвояси не уберутся.

Два кобеля, вставая на дыбки, мигом появились в проеме калитки; рвали короткие цепи из рук Никиты и заходились в злобном рыке, оскаливая крепкие, желтоватые клыки. В любой момент мог их спустить Никита, и порвали бы они гостей, как две тряпицы. Справиться с такими зверями – дело почти немыслимое. Конь и тот шарахнулся в оглоблях.

– Жаль, хозяин, жаль, а я надеялся, что подружимся. Ну, прощай! – Захар Евграфович улыбнулся еще напоследок и заскочил на задки саней.

Данила тронул коня, и они поехали. Вслед им злобно рычали, срываясь на хрип, Лохматый и Карнаухий.

Вернулись к Митрофановне, сели завтракать. Захар Евграфович, продолжая посмеиваться, покачивал головой и приговаривал:

– Да, крепкий мужик, можно сказать, кремневый. Ты не обижайся, Данила, я как лучше хотел. Ну да ладно. – Он посерьезнел и добавил: – Подожди, дай срок, сам к тебе с дружбой набиваться станет…

После завтрака, щедро расплатившись с Митрофановной за постой, Захар Евграфович торопливо засобирался в обратный путь.

– А рыбу-то куда? С собой повезем? – спросил Данила.

– Да свали ее здесь, в ограде, пусть старуха пользуется, как раз до Пасхи хватит, – рассеянно ответил Захар Евграфович, снова о чем-то задумавшись.

Когда уже отъехали от Успенки, он остановил коня, перебрался в сани к Даниле и сообщил, как о деле решенном:

– Будем, Данила, постоялый двор здесь ставить. Ты будешь ставить. А как и что делать – я тебя научу.

«Вот, оказывается, о чем он думал все эти дни и для чего в карту заглядывал», – решил Данила. Он и предположить не мог, что голову ломал в эти дни Захар Евграфович, забыв о заячьей охоте, совсем над иной задумкой, ради которой и затевал строительство постоялого двора.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю