Текст книги "Жестокий спрос"
Автор книги: Михаил Щукин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)
Нельзя сказать, чтобы зять все делал с удовольствием или с радостью, он молчал, но не сопротивлялся. Пока Семена Анисимовича такое положение устраивало. А в будущем, думал он, не нужно будет ни ловчить, ни продавать, ни ему, ни Ивану, ни Светке. В будущем у них все будет по-другому, без забот и хлопот.
В тот раз на охоту приехал заведующий магазином из «Сельхозтехники», у которого Семен Анисимович брал запчасти для своей машины. Приехал с лицензией на лося. Утром, спозаранку, заведующий, Иван и Семен Анисимович отправились на машине в бор.
Над узкой, лесной дорогой, едва припорошенной свежим снежком, таяли негустые январские сумерки. Было уже хорошо видно, и они сразу заметили все втроем красавца лося. Он прислушивался, подняв голову. Вдруг повернулся, услышал машину, сделал скачок в сторону и сразу, широко раскидывая длинные и сильные ноги, устремился вперед. Заведующий переключил скорость. Газик неумолимо настигал лося, а тому оставалось лишь одно – бежать вдоль дороги. Зима стояла необыкновенно снежная, бровки были очень высокие и дорога шла, как по дну траншеи.
Иван открыл дверцу, высунулся и с одной руки выстрелил на ходу, но промазал.
– Стекло надо поднять! – досадовал Семен Анисимович. – Ведь говорил же!
Ветровое стекло они не подняли, потому что было холодновато, а сейчас, в спешке, поднимать его уже было поздно.
До бугра, где бровки были не такими высокими, оставалось совсем немного, и лось, словно почуяв, что еще может спастись, рванул из последних сил, словно скаковая лошадь.
Дорога, как назло, пошла с ухабами, газик гремел и прыгал, будто поехали по стиральной доске. Впереди замаячил бугор. Лось уже поворачивал голову вбок. Иван снова открыл дверцу, высунулся и снова выстрелил, держа ружье на весу одной рукой. Лось осел задом, но сразу же выпрямился и перелетел через невысокую в этом месте бровку. Не останавливаясь, припадая на правую ногу, он быстро уходил в бор.
Заведующий остановил машину. Иван выкинул на снег лыжи, сунул носки валенок в удобные, сыромятные ремни и пошел по следу, отмеченному пятнами крови, черной в не наступившем еще полностью дневном свете. Он скрылся за ближними соснами, а скоро в тихом, морозном воздухе гулко ударил выстрел.
И вдруг сбоку, видно, спугнутые выстрелами, выскочили из мелкого березняка еще два лося. В наступившей тишине слышался только шум мерзлых веток. Заведующий и Семен Анисимович, не сговариваясь, ударили по ним в два ствола прямо из кабины. Стреляли с близкого расстояния, промахнуться было трудно. Две большие, распластанные туши четко виднелись среди молодых березок. Белый снег под ними и около них чернел от крови, а над тушами поднимался белый парок.
Ни заведующий, ни Семен Анисимович не испытывали страха или неловкости, они чувствовали себя в полной безопасности. Не учли только одного – проглядели, что в азарте погони давно пересекли грань района и оказались на алтайской земле.
Вышли из машины, долго разглядывали заваленных лосей. И в это время, окутанный снежным облаком, вылетел из-за поворота «Буран». Подвывая, на высокой скорости, подлетел прямо к ним и с черного сиденья, не заглушив мотор, ловко соскочил кто-то в длинном тулупе, с большими и белыми от инея ресницами. Тулуп мгновенно слетел на землю. Перед ними стоял в аккуратно подогнанной телогрейке, в валенках и в ватных штанах молодой парень.
– Охотовед Егоров. Где лицензии?
Заведующий сосредоточенно шарился по карманам, прекрасно зная, что у него лежит лицензия на одного лося. Парень спокойно ждал. Из-за сосен показался Иван, он шел на лыжах, опустив голову, вот поднял ее, остановился и замер на месте. Охотовед стоял к нему спиной и не мог видеть. Семен Анисимович хотел махнуть рукой, но рука не поднималась. Иван на сто восемьдесят градусов перекинул одну лыжу, другую и ударился бежать в чащу. Исчез, словно его и не было.
– Долго ты еще копаться будешь? – поторопил охотовед.
Заведующий помедлил и вытащил маленькое, зеленое удостоверение, в котором лежала лицензия. Охотовед развернул лицензию, держал ее перед собой, а сам косил глаз в удостоверение.
– Считать-то умеете?
– Мы, понимаете, одного убили, вот крайнего, а тот на нас, – заторопился Семен Анисимович. Он успел поймать момент, когда охотовед скосил глаз в удостоверение и успел заметить, что второй вопрос был задан не так грозно. Чуть-чуть не так грозно. Значит, оставалась надежда. – Да вот, понимаете, неловкость такая вышла…
– Старухе своей байки будешь рассказывать. Составим протокол.
Охотовед потянул из-за спины кожаную сумку на длинном ремне, присел на корточки и положил ее на колени. Писал, наклонив голову.
– А вы, значит, не из нашего района? – спросил Семен Анисимович, чтобы удостовериться – прав ли он в том, что заметил.
– К сожалению, не из вашего. Ну, что, мужики, сушите сухари… – А в глазах под оттаявшими бровями – хитрое ожидание.
– Может, как-нибудь договоримся… – начал Семен Анисимович.
– Я, понимаете, это самое… – подхватил заведующий.
– Ладно, мужики, все понимаю. Короче, – он быстро повернулся к заведующему. – «Газик» и «Жигули» – дефицит запчастей. На лицо меня не забудешь?!
– Что вы, как можно?!
– Ну вот, и добро. Теперь распишись в протоколе, я его пока себе на память оставлю.
Парень подождал, когда заведующий распишется, аккуратно сложил бумагу в сумку.
– А лосей я вам не отдам, жирно будет. Заваливайте одного в короб ко мне, а второго снегом пока закидайте, я часа через три вернусь.
Одного лося завалили в короб «Бурана», второго закидали снегом. Охотовед кивнул на прощание и усмехнулся.
Когда затих гул мотора, заведующий стащил шапку и вытер потный лоб:
– Ну, влипли…
– Давай быстрей того притащим да увезем.
– Ты что, Анисим, сдурел, дай бог ноги, не до лося.
– Не пропадать же добру.
Семен Анисимович все-таки настоял на своем. Третьего лося, убитого Иваном, они разделали и привезли домой.
Заведующий с Семеном Анисимовичем успели уже попариться в баньке, посидеть за столом, а Ивана все не было.
– Перепугали парня, не заблудился бы.
– Не заблудится, – успокоил Семен Анисимович. – Он тут все места знает.
Иван вернулся только под вечер. Бледный, испуганный, он не был похож на самого себя. Открыл дверь и замер на пороге, увидев тестя и гостя за ужином. Переступил с ноги на ногу, швыркнул застуженным носом, с тревогой спросил:
– Как там?
– Да нормально, Иван, договорились полюбовно. Скидывай валенки, давай с нами за стол, с устатку. Или в баню? Да не бойся ты, ничего не будет.
Иван, опустив вдоль тела длинные руки, молча смотрел на них, сидящих за столом, еще не веря.
– Садись, садись, – засмеялся заведующий. – Договорились мы с ним.
– Я в баню.
Вечером, уже потемну, Семен Анисимович провожал гостя. Они укладывали в машину лосятину, порубленную большими кусками, закрывали ее сверху мешковиной. Иван им не помогал, стоял неподалеку и только наблюдал, как они носят и укладывают мясо. Семена Анисимовича злило, что зять стоит в стороне и молчит, он изредка оглядывался, замечал ненавистную невзоровскую сутулость и думал: «Погоди, щенок, мы еще поговорим.»
Поговорили они в тот же вечер, как только уехал заведующий. Семен Анисимович аккуратно закрыл широкие тесовые ворота и собрался уже было идти спать, как его остановил голос Ивана.
– Я с тобой больше никуда не поеду, – после долгого молчания выложил он. – Все, хватит. И песцов своих забирай, надоело под завязку.
Семен Анисимович, глядя на зятя, слушая его голос, убеждался – парню надо обломать рога. Сейчас, в эту минуту, иначе будет поздно и не оберешься беды.
– Знаешь, дорогой зятек, давай не будем шуметь, без психу только. – Он умел говорить в таких случаях тихим, вкрадчивым голосом. – Давай так будем толковать. Не поглянулось, что по лесу побегал! А ты что хотел? За просто так и чирей не вскочит. Деньги-то и тебе нужны. Мотоцикл вот тебе взяли. Правильно? Обстановку вам завели. Верно? Одели, обули, свадьбу сыграли, да какую свадьбу – вся деревня гуляла. И за все денежка нужна. Как же иначе?
– С этими денежками и в тюрьму недолго.
– Будешь за меня держаться, никуда не попадешь.
– Да устал я уж так! Живешь, как голой ж… по бритве!
– Так пойди, покайся. Только не забудь ничего. Мясо через Светку проходит, а она тебе не чужая. Не забудь! На тебе сколько песцов числится? За сколько ты налог платишь? Тоже вспомни! А давай-ка лосишек посчитаем. Ты что, в сторонке стоял, когда их стреляли? Иди покайся, объяви.
Иван ниже опускал голову и сильнее сутулился. Семен Анисимович испытывал такое чувство, какое испытывает рыбак, когда рыба, намертво захватив крючок, становится его добычей. Она еще бьется, трепещет, пытаясь оборвать толстую леску и спастись, но рыбак уже знает – никуда не уйдет, в его руках, полностью.
– Ходу тебе, паря, назад нету. Никакого. Так что давай по-мирному. До осени еще потрудимся, а там на новое житье.
Со спокойной душой Семен Анисимович отправился спать. Он был спокоен. Остальное зятю разъяснит Светка. Ночная кукушка всех перекукует. А на свою дочь Семен Анисимович надеялся как на самого себя. Ведь она же была его дочерью.
Иван поддался. И хотя становился все молчаливей и угрюмей, подчинялся Семену Анисимовичу без разговоров. «А слаба все-таки невзоровская порода, – с мстительной радостью думал тот. – Что тятя, что сынок. Нажми покрепче и шабаш». Думая так, он еще больше уважал самого себя.
Скоро Семен Анисимович уходил на пенсию, оставалось совсем немного времени до исполнения задуманной мечты. И тут он, обычно осторожный и расчетливый, оплошал, пожадничал.
От Светки он всегда узнавал, какие товары и сколько приходили в ОРС. Узнал и о том, что привезли эти самые, будь они трижды прокляты, овчинные полушубки. Светка оставалась как раз за начальника ОРСа, и в голове у Семена Анисимовича сразу родился хитрый план. Завтра, обязательно завтра же, пока в деревне не узнали о полушубках, их купить. Продавцам, им все равно надо что-то говорить, сказать, что вся эта овчина для районного начальства, они поверят – не в первый раз. И купленные полушубки, не мешкая, отвезти в город на барахолку. По той же самой цене, посмеивался Семен Анисимович.
Светка поняла его с полуслова и на завтра же заплатила деньги. Оставалось только забрать полушубки со склада и отвезти их в город. И в этот день, вынесла же его нелегкая, вернулся директор ОРСа. Куда? Зачем? Все сразу понял.
Скрипел зубами Семен Анисимович, вспоминая тот случай, скрипел от бессилия и еще от удивления – молодые-то обходят, еще шустрей подметки рвут. Директор ОРСа, кобелина паскудный, поставил перед Светкой условие – или она с ним это самое, на ночь, и забирает свои полушубки, или он принимает меры. Светка испугалась и, не посоветовавшись с отцом – он-то придумал бы выход, – согласилась на это самое. Рассказывая потом отцу, она ревела и рвала на себе волосы. Вгорячах Семен Анисимович едва не кинулся заявлять на директора ОРСа, но вовремя опамятовался. Молчать надо, никому не говорить, – решил он сам и внушил Светке, С трудом немалым, но внушил.
Совсем немного времени оставалось до исполнения желанной мечты, совсем немного, да тут разлюбезный зятек выкинул свой номер. Доходил, досопелся. А сейчас еще и Светка взбесилась, ее не остановишь. Но верил, что надо выждать, успокоиться и все расставить по своим местам. Верил, что расставит правильно. Пусть Светка едет, пусть собьет дурь среди чужих людей, а там он посмотрит.
Из угла в угол, из угла в угол мерил Семен Анисимович шагами просторную комнату, топтал невидимую тропинку, но она больше уже не упиралась в тупик. И, успокоенный собственными мыслями, что он и на этот раз вывернется, Семен Анисимович, наконец, задремал на диване, тяжело ворочаясь крупным телом и громко всхрапывая.
Через четыре дня Светка уезжала. Сумела договориться и быстро уволилась, забрала документы, сложила в чемодан пожитки. Ехать в райцентр собиралась на вечернем автобусе, чтобы как раз успеть к поезду. Заранее вынесла и поставила у порога чемодан.
Семен Анисимович больше не уговаривал дочь. Клюнет жареный петух, рассуждал он, сама прилетит обратно. Но жена его не могла рассуждать так спокойно. Она стыдила дочь, плакала, просила, но на все это – железное молчание. Светка словно замок повесила на свои губы. Она еще больше осунулась лицом и еще сильнее потемнели круги под глазами.
В день отъезда Светка поднялась раньше всех в доме, потому что ночью совсем не спала, и, выйдя из ограды, чувствовала во всем теле необычную легкость, шла, словно не касалась земли. Шла Светка на кладбище.
Как подстреленная птица падает на землю, раскинув крылья, так она, раскинув руки, упала на могилу Ивана. Задергалась плечами от рыданий, навалясь грудью на холмик сухого, серого песка. Стучала, билась одна-единственная мысль – плакать ей не выплакать свою вину, взятую на душу. И всю жизнь ей за эту вину расплачиваться. Теперь все, до последней капельки становилось понятным – Иван не мог жить той жизнью, какой жила она с отцом. И не мог от нее, Светки, уйти, потому что любил. Как он любил ее!
Если бы Светка была одна, давно бы уже тронулась от постоянных тяжелых мыслей и раскаяния. Но вот уже несколько месяцев как почувствовала, что не одна. Никому об этом не говорила. А новая жизнь уже была в ней, напоминала о себе. И ради нее, новой жизни, Светка все будет начинать сначала, чтобы в будущем было по-другому.
Не замечала времени, не помнила, сколько так пролежала и была, как в забытьи. Очнулась от негромкого покашливания, которое раздавалось над ней. Подняла голову. Сгорбя свою высокую, худую фигуру, рядом стоял Григорий Фомич, смущенно покашливал, поднося к губам сжатый кулак. Увидев его, Светка снова зашлась от рыданий, брызнули слезы, которых, казалось, уже не было. Григорий Фомич опустился на колени, взял в руки ее голову и, успокаивая, повторял одно и то же:
– Ну… Ну… будет, ну, хватит…
И здесь, на могиле Ивана, словно он был третьим между ними, Светка решилась рассказать Григорию Фомичу о том, что она уже не могла держать только в себе одной.
Кладбище дальним своим краем упиралось в речку, которая впадала в Обь. На берегу речки сидели ребятишки с удочками, и странно было слышать у могилы их звонкие, восторженные голоса. Над бором выше поднималось солнце, звонче пели птицы в ветлах у речки. В высоком, уже по-осеннему высоком небе еле видимый самолет тянул за собой длинный белесый след, звук самолета до земли не доходил, и казалось, что след тянется сам по себе, устремляясь острием вперед и подтаивая у широкого основания.
Светка не слышала ни голосов ребятишек, ни птичьего пенья, не видела ни белого следа в небе, ни ветел у речки. Она слышала только свой собственный голос и видела перед собой только глаза Григория Фомича, широко раскрытые и плачущие. Рассказывала, как на духу, потому что нельзя было обманывать, глядя в плачущие, тоскливые глаза.
В первый раз по-серьезному они поссорились с Иваном после того случая с лосями. Поссорились шумно, с криком. Светка упрекала Ивана, что он ничего не хочет понимать в жизни, что живет, как с завязанными глазами. Иван отвечал, что ему стыдно, что его совесть мучит.
– У твоего отца много совести, зато одни штаны! – кричала Светка и удивлялась, что кричит так громко, как базарная баба, но остановиться не могла. – Ты не забывай, на чьи деньги мы живем! И вообще – хочешь, чтобы я всю жизнь прокисала здесь, в этой деревне?
– Да не могу я так, пойми! Противно, на самого себя противно смотреть!
– Противно! – взвизгнула Светка. – И я тебе противной стала! Уходи! – Широко распахнула двери. – Уходи!
И убедилась, что не ошиблась, увидев, как он растерянно опустил руки и сгорбился. Убедилась, что ударила в самое больное, незащищенное место. Ее сразу охватила жалость к большому, сильному и беспомощному Ивану. Она знала, прекрасно знала, что он ее любит и никуда не уйдет.
Закрыла дверь, молча стала собирать ужин.
Иван, положив на колени белые после бани руки, опустив еще мокрую голову, смотрел в пол. Светка не удержалась и прижала его мокрую, понуренную голову, чисто пахнущую березовым веником, к своей груди и говорила, говорила ласковым голосом, что отец старается для них, и она, Светка, тоже хочет, чтобы все было так, чтобы потом жить без забот.
– Да не могу я, не приучен! – все-таки пытался доказать ей Иван.
Но Светка целовала его, перебивая, а потом снова говорила. Им будет хорошо, и неужели он не может сделать для нее малой малости – чуть потерпеть, чуть переломить себя. Неужели он ее разлюбил? А раз не разлюбил, значит, сделает… Ночь их помирила.
Больше к таким разговорам они не возвращались, но неприятная царапина в их отношениях не заживала, хотя и не болела пока, не ныла. Светка стала замечать, что Иван в любую свободную минуту старается убежать из дома, становится нервным, дерганым и уже несколько раз приходил пьяным. Угрюмо молчал, упорно о чем-то думал, уставя взгляд в одну точку, и Светка в такие минуты боялась его, боялась сказать хоть одно неосторожное слово – было в Иване, в его немигающем взгляде что-то незнакомое, пугающее. Какие-то мысли надумывал и растил он в себе, а какие – она не знала.
И за то, что не понимала, за то, что иногда боялась его, Светка начинала мстить, когда выдавался подходящий момент, и мстила зло, больно, испытывая незнакомое ей раньше, ненормальное чувство удовольствия. Особенно она стала стараться после невозможной, до отвращения, ночи с директором ОРСа, после всего, что с ней было. Я страдала, я пошла даже на такое, – думала Светка, – а он, Иван, на всем готовеньком. Да ведь не для нее одной, но и для него тоже это было сделано! И Светка, если в доме появлялась новая вещь, купленная с помощью отца, не забывала напомнить, на чьи деньги вещь куплена. Не забывала напомнить, на чьем мотоцикле Иван ездит, в чьем доме живет.
Иногда она спохватывалась, перебарывала себя, становилась ласковой, доброй, тащила Ивана в клуб, в кино или на танцы.
Дождь, тот памятный, страшный дождь, прихватил их, когда они после кино вышли из клуба. Он лил так густо и споро, что даже редкие фонари на улицах поубавили своего света, виднелись маленькими желтыми пятнышками в сплошной темноте. Иван накрыл Светку пиджаком, и они побежали по улице, оступаясь в лужи. Дождь набирал силу, гудел громче и за считанные минуты вымочил их до нитки. На полу в комнате, когда они прибежали, сразу стало мокро от дождевых капель, сыпавшихся с одежды. Светка скидывала с себя кофту, юбку и весело хохотала. Ей было весело от бега под дождем, от мокрой прохлады, которую она ощущала всем телом. И вдруг радостное настроение развеялось, как легкий дымок под ветром. Она взглянула на Ивана.
Не раздеваясь, зажав голову широкими ладонями, поставив локти на колени, он сидел на табуретке и слегка раскачивался, словно его мучила зубная боль.
– Ты что не переодеваешься? – спросила Светка, чувствуя, как умирает ее радостное настроение и на смену ему приходит желание как можно больнее уколоть Ивана злыми, обидными словами.
– Все, Света, не могу больше, – глухо уронил Иван, не меняя позы, даже не взглянув на нее.
– Что не можешь? – снова спросила она потвердевшим голосом.
– Жить так не могу больше. Сегодня Мария Гавриловна в клубе подошла, просит, чтобы дрова ей вывез. Да вот, говорит, у меня только двенадцать рублей, не знаю, хватит ли. – Иван тяжело засопел. – Я ей толкую, что бесплатно привезу, а она свое гнет. Я, говорит, Ваня, знаю, что вы за так ничего не делаете, я заплачу.
Светка представила старую учительницу Марию Гавриловну в черной, залоснившейся сзади юбке, представила ее очки, дряблое, полное лицо и даже задохнулась от злости. Старая перешница!
– А ты стоял и слушал! Ушами хлопал!
– Я ими не хлопал, они у меня красными были. Не могу больше, Света. В тупик зашел. Нету мне выходу. Не могу так жить.
– Не можешь?! – взвилась Светка. – Не может он! А я могла?! Я могла?!
Ее как прорвало. Снесло все запоры, и злость, обида рванулись без удержу. Она била Ивана по щекам и кричала, кричала, что есть силы, срывая голос. Сейчас она даже не помнит всего, что кричала. Но знает, что было в этом крике и про директора ОРСа, и про то, что случилось, и еще про многое другое. Кажется, даже было то, чего вовсе не было. Слов она сейчас не помнит. Помнит только, как Иван медленно поднимался с табуретки, бледнея лицом и широко раскрывая обычно узкие глаза, словно надвигалось на него раньше невиданное, страшное. Его бледность, его широко раскрытые глаза еще больше распаляли Светку. На, получай, получай, чистоплюй, пришедший на все готовое! Тебе перед чужими людьми, перед старой вешалкой, Марьей Гавриловной, стыдно, а перед женой тебе не стыдно?! На, получай, бледней еще больше, выкатывай ошарашенные глаза. Ослепляя себя своими словами, она снова била его по щекам, по голове. Если бы он умел жить как надо, ей не было бы нужды самой добывать деньги. На, на, получай!
Иван тяжело, грузно поднялся с табуретки, властно отодвинул кричащую Светку в сторону, выставил, как слепой, перед собой руки, дошел до двери, ткнулся широкими ладонями в косяки, нагнул голову и глянул назад, как-то из-под руки.
– Правда?
Она промолчала, глотая раскрытым ртом воздух после долгого крика.
– Тебя я бы простил, себя простить не могу…
Иван ударил широкой ладонью в дверь, дверь распахнулась, и он шагнул в темноту, в упругий шум ливня…
Чем дальше рассказывала Светка, тем круче она отворачивалась от Григория Фомича, потому что не было сил смотреть в плачущие глаза. Рассказав, чуть повернула голову, и увидела, что Григорий Фомич сидит к ней боком, сунув руки в поредевшие седые волосы, смотрит на речку, а по худым, морщинистым щекам, обгоняя одна другую, бегут слезы. Он их не вытирал, они скапливались на подбородке, поросшем густой, белесой щетиной, срывались и капали на старую клетчатую рубаху.
Поза Григория Фомича напомнила ей Ивана, сидящего на табуретке, и Светку пронзило острой, колющей болью – в них, его родителях, искала она память об Иване, только ради этого пришла тогда к ним, только ради этого все сейчас рассказала. Иван, Иван… Ничего нельзя вернуть, ничего нельзя переделать.
– А теперь как думаешь? Как дальше жить?
Григорий Фомич по-прежнему смотрел на речку, по-прежнему не вытирал слез, и они капали, капали на рубаху.
– Уезжаю я. С отцом кончено. Уеду, куда глаза глядят, грехи замаливать. Он думает, я помыкаюсь и вернусь. Ни за что! Хватит! Одно только – простите меня, если можете. Столько горя.
– Ну, ну, – снова стал успокаивать ее Григорий Фомич. – Ну, будет, ладно. Тут еще и другая вина есть, если взглянуть подальше.
Он рукавом насухо вытер слезы. И в его словах сверкнула решимость.
– Пойдем домой.
– Нет, я еще побуду.
– Тогда побудь.
Григорий Фомич тяжело пошел от могилы. Уже из-за ограды кладбища оглянулся – Светка опять ничком лежала на сером холмике, раскинув руки, как подбитая птица.
Чем дальше он уходил, тем тверже и решительней становились его шаги, тем громче он говорил самому себе, почти выкрикивал:
– Я скажу… Я теперь скажу… Я много скажу… Я всем скажу…
