Текст книги "Каторжная воля"
Автор книги: Михаил Щукин
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
– Я это… – Емельян кашлянул в кулак и показал пальцем на бумаги, разложенные на доскею. – Спросить хочу… Напишет твой парень про меня, и писанина в саму губернию поедет?
– Нет, в Санкт-Петербург, – серьезно ответил ему Фадей Фадеевич, – прямо во дворец, где государь живет.
– Ясненько… – Емельян кашлянул еще раз, присел на корточки перед доской, пошевелил бумажные листы. – Выходит, не может царь ни исть, ни пить, пока про мужика Емельяна не узнает.
– Совершенно верно! В самую середку попал! Ни кушать, ни почивать не изволят, пока ты здесь без государева догляда проживаешь и ни одной подати не платишь.
– А вот еще скажи мне, господин хороший, начальники, какие над тобой стоят, они знают, куда ты направился?
– Э-э, брат. – Фадей Фадеевич согнал с лица серьезность и рассмеялся – от души, громко. – Если ты задумал меня придушить ночью, то знай – ведает мое начальство, куда я направился и по какой надобности, и если я в назначенные сроки не вернусь, отправят на мои поиски воинскую команду. Явится эта команда в вашу деревню и спросит старосту: а куда ты, разлюбезный, губернского чиновника Кологривцева подевал? Как отвечать будешь?
– Да никуда я его не девал, – спокойно ответил Емельян, – передо мной сидит, живой-здоровый, еще и лыбится. Собирай бумаги, господин хороший, скоро ужинать позову.
Емельян поднялся и пошел в избу, крепко и неторопливо ставя на густую траву чуть кривоватые ноги в самодельных кожаных сапогах. Так крепко, что отпечатывались за ним чуть вдавленные следы. Фадей Фадеевич смотрел ему в спину и снова прищуривал один глаз.
Стол для приезжих в избе старосты накрыли без скупости: и отварное мясо, и большущий рыбный пирог, и кислое молоко, и хрустящие свежие шаньги, и даже блины, щедро политые маслом. Проголодавшись после долгой дороги, ели молча и без разговоров. На стол подавала розовощекая молодуха, скорая на ногу – мелькала, как челнок, успевая с неприкрытым любопытством разглядывать незнакомых людей. Емельян сидел во главе стола, на хозяйском месте, задумчиво жевал румяную корочку рыбного пирога и упорно смотрел, не поднимая глаз, в столешницу. После, наевшись, пили травяной чай, но и за чаем никакого разговора не завязалось. Поблагодарили за ужин и отправились спать.
Перед тем как заснуть, Лунегов спросил:
– Фадей Фадеевич, я что-то не пойму… У этого старосты в хозяйстве сабан[8]8
Сабан – железный плуг.
[Закрыть] новенький, еще заводские клейма светятся. Он здесь как появился? Каким образом сюда доставили, через перевал? И сепаратор у него стоит, сам видел! Вот тебе и глухомань! У нас под Николаевском не в каждой деревне сепаратор имеется… Непонятно!
– Господин Лунегов, не задавайте мне на ночь сложных вопросов, иначе приснятся голодные цыгане, будут теребить со всех сторон и клянчить копеечку.
– Почему именно цыгане? – удивился Лунегов.
– А я откуда знаю, – зевнул Фадей Фадеевич, – давай спать, мой юный друг. Завтра будет день, завтра, может быть, появятся и ответы.
Он повернулся на бок, устраиваясь удобней, зевнул еще раз и мгновенно, с присвистом, засопел.
7
Всходило еще невидное из-за гор солнце, и белки́[9]9
Белки́ – вершины гор, покрытые снегом.
[Закрыть] загорались переменчивыми розовыми отсветами, как нежные свечки, поставленные прямо в небо.
Деревня проснулась, обозначилась в утренней прохладе своими обычными звуками: хлопаньем калиток, коровьим мычанием, кудахтаньем кур и громкой, задиристой перекличкой петухов, на которую лениво, как по обязанности, изредка отзывались отрывистым лаем собаки.
Единственная улица, протянувшись вдоль речушки, одним своим концом полого спускалась к мелкому и неширокому ручью. Сбегая откуда-то с дальней горы, он с веселым бульканьем вкатывался в речушку, точил камни, устилавшие его дно, и вода в нем при любом свете почему-то казалась темной. Сразу же за ручьем начиналась утоптанная тропа, по бокам которой громоздились большущие каменные валуны. Выше, за валунами, зеленой щетиной стоял ельник, и оттуда слышалась громкая птичья разноголосица.
Конь остановился на краешке ручья, уже опустив копыта передних ног в воду, вздернул голову и насторожил уши, словно хотел получше расслышать птичьи голоса, но всадник сердито стегнул плеткой по гладкому боку – и конь осторожно тронулся, выбирая ровное место среди камней. Всадник торопился, снова подстегнул коня – и тот махом одолел ручей, взметнул легкую пыль на тропе, набирая ход, однако набрать его не успел – из-за валуна выскочил, словно выпущенный из рогатки, староста Емельян и ловко ухватился за узду. Конь от неожиданности вздыбился, всадник откинулся назад, но в седле удержался. Вскинул над головой плетку, но ударить не посмел и медленно, нехотя опустил руку.
– И куда же ты собрался в такую рань, Гордеюшка? – спросил Емельян, продолжая крепко держать коня под уздцы. – Ответь мне. Заодно и с коня соскочи, несподручно мне голову на тебя задирать, не великий господин. Слазь, сукин сын!
Всадник вынул ноги из стремян, помедлил и легко спрыгнул на землю. Угрюмо сводил над переносицей белесые брови, смотрел себе под ноги и мял в руках витую плетку на кривом черемуховом кнутовище.
– Рассказывай, куда собрался? – еще раз спросил Емельян и посоветовал: – Плетку-то не крути, оставь в покое, а то, не ровен час, в работу ее пустишь. А меня с детства никто не порол. Осерчаю…
– Выследил, значит… Давно за мной следишь?
– Заботы у меня другой нет, как за тобой следить. Догадался. Вот и решил проверить – правильная моя догадка или неправильная? Сам видишь, чего получилось…
– А я просто так поехал, посмотреть…
– Ну-ну, погулять, полюбоваться, птичек в небе посчитать. Ты мне, Гордеюшка, сказки не рассказывай. Куда поскакал? В который раз спрашиваю…
– На кудыкину гору! – Гордей отвернулся и сплюнул в сторону.
– Ну, раз так, значит, так. – Неуловимо быстро Емельян вырвал плетку у Гордея, так же неуловимо и быстро взлетел в седло и голосом, разом изменившимся, скомандовал: – Поворачивай!
Гордей еще раз сплюнул на сторону, повернулся и пошел к ручью. Перебрел его, разбрызгивая воду и оскальзываясь на камнях, направился к деревенской улице, заложив руки за спину и опустив взгляд вниз, словно хотел что-то разыскать в серой пыли. Емельян, придерживая коня, следовал за ним, настороженно поглядывая по сторонам – не хотел он, чтобы заметили их в таком виде. В самом начале улицы велел Гордею свернуть к огородам, и дальше двигались по высокой траве, пока не добрались до низенькой черной баньки. Емельян спешился, отворил скрипнувшую дверь и молча, без слов мотнул головой, давая знак Гордею – заходи. Тот послушно, не размыкая рук за спиной, шагнул в темное банное нутро. Емельян крепко прихлопнул дверь, подпер ее толстым сосновым колом, который стоял прислоненным к стене, и предупредил:
– Не вздумай шуметь! Сидеть здесь будешь до вечера. Как стемнеет – выпущу.
Емельян подергал кол, проверяя, надежно ли он уперт, убедился, что надежно, и пошел от бани широким шагом, ведя за собой в поводу коня. Дошел до своего дома и увидел, что с крыльца навстречу ему спускался в нижней рубахе Фадей Фадеевич, заспанно прищуриваясь. Остановился, шоркая босыми ногами по росной траве, покрутил головой, стряхивая остатки сна, разглядел хозяина и поздоровался:
– Доброе утро, Емельян!
– Доброе, доброе. Как спалось на новом месте?
– Как у Христа за пазухой.
– Тогда умывайтесь, завтракать будем.
– Завтракать – это хорошо. А после завтрака я уж попрошу, любезный, удели мне время. Побеседовать надо, не торопясь.
– Чего же не побеседовать? Языком трепать – не мешки таскать. Невелика работа.
После завтрака Фадей Фадеевич отправил Лунегова с опросными листами по дворам, Фрол, как и вчера, взял литовку и пошел косить траву. Мироныч, обиходив коней, решил составить ему компанию, тоже попросил литовку и пошел следом. Молодуха вынесла и поставила на доску запотелую, только что из погреба, кринку с холодным квасом и, не задерживаясь, скрылась в избе, видно, приучена была, что при серьезных мужицких разговорах присутствовать ей не полагается.
Емельян и Фадей Фадеевич присели под навесом, отведали квасу, оба крякнули, словно опрокинули по доброй рюмке водки, и оба долго молчали, не начиная разговора. Поглядывали друг на друга, словно собирались бороться и примеривались, как ловчее и крепче ухватить супротивника. Первым не выдержал Емельян:
– И долго мы с тобой, господин хороший, в гляделки играть будем?
– Пока тебе не надоест.
– Уже надоело…
– Тогда рассказывай!
– Чего рассказывать-то? Ты спрашивай, может, и расскажу. Помощнику твоему вчера все поведал, ничего не утаил, все на бумаге записано. Предлагал еще про портки мои нижние написать, но он побрезговал.
– Не понимаешь ты меня, Емельян, не желаешь понимать. От какого промысла деревня кормится? На какие такие шиши у вас железные плуги и сепараторы появились? Откуда материю берете, если бабы у вас, как барыни, наряжены? Почему в деревне столько скота и птицы, неужели через перевал перегнали? Или короткую дорогу нашли?
Емельян от этих неожиданных вопросов нисколько не смутился. Отпил квасу прямо из крынки, обтер рот тыльной стороной широкой ладони и ответил:
– Деревня-то не первый год стоит, а скотина, она плодится. А что сепараторы и плуги имеются, так нету такого закону, чтобы их иметь нельзя было…
– Хитришь, не желаешь говорить честно. А зря. Кончилась вольница-то, Емельян. Неужели не понимаешь? И никуда ты не денешься, все мне выложишь. Не сегодня, так завтра. Не уеду я отсюда без твоего полного признания, не поймет мое начальство, если я без него вернусь. Меня накажут, а сюда другого пришлют. У него другой будет разговор – скорый. Ладно, вижу, что для серьезной беседы ты не созрел, значит, отложим до будущего времени. Но учти – времени этого у тебя мало, можно даже сказать, совсем нет. Думай.
Поднялся Фадей Фадеевич с чурки, прихватил кринку с квасом, прижал ее к груди, как очень ценную и хрупкую ношу, и осторожно пошел в сени. Емельян остался на месте, сидел, не шевельнувшись, и смотрел на свои крепко сжатые кулаки, поставленные на колени. Долго сидел, не разжимая пальцев, думал о чем-то, уперев взгляд в землю, и вдруг вскочил, кинулся прочь из ограды. Даже калитку за собой не закрыл. И не увидел, как в это самое время выглянул из сеней, приоткрыв дверь, Фадей Фадеевич, посмотрел ему вслед и довольно потер руки.
Деревенскую улицу просквозил Емельян одним махом. Перемахнул через ручей и сразу свернул в сторону, не поднимаясь на тропу, на пологий каменный выступ, который упирался в подошву горы. Дальше двинулся хоть и торопливым, но осторожным шагом – по камням быстро не побежишь, ноги переломаешь. Скоро, обойдя полукругом подножье горы, он оказался перед плоским камнем, косо лежавшим на склоне. Ухватился за него, прикусив нижнюю губу от натуги, отвалил в сторону, и открылся узкий пологий лаз. Емельян, вперед головой, соскользнул в него и пополз. Когда лаз расширился, встал на четвереньки, затем выпрямился и в полный рост. Дно пещеры круто уходило вниз, и дневной свет из узкого лаза сюда уже не проникал. Но Емельян, растопырив руки, шел уверенно – дорога ему была хорошо знакома. Вот и каменная ступень, еще одна, третья, и под ногами сухо заскрипел крупный песок.
– Не вовремя нынче пришел, рано. Беда пригнала? – раздался из темноты хриплый, тягучий голос.
– Особой беды пока нет, но может и случиться. – На ощупь Емельян нашарил узкую щель, вынул из нее спички, и крохотное пламя разорвало непроницаемую темноту, выхватило оплывшую сальную свечку. Она долго не желала разгораться, тряпичный фитиль трещал, дымил, но вот шаткий язычок укрепился, выпрямился, и проступили низкие каменные своды, которые угрюмо нависали над узкой кельей. В самой ее середине стояло некое подобие топчана, сложенное из ошкуренных жердей и ничем не прикрытое, впритык – большая чурка, служившая столом, на ней – деревянное ведро с водой и наполовину съеденная краюха хлеба. На голых жердях, высоко подняв голову, сидел древний старик, обросший длинными седыми волосами, уже начинавшими от ветхости покрываться желтизной. Борода спускалась до самого живота. Худое лицо с заостренным носом, с серой, пергаментной кожей было похожим на лицо покойника, лежащего в гробу. Прямо на Емельяна, на огонь свечи устремлялись широко раскрытые глаза, полностью покрытые бельмами – старик был слепой. Вместо рубахи и штанов висела на нем, как на палке, непонятная одежина из рогожи, прямая, словно мешок, и длинная – до самого пола. В разъеме одежины виднелась на груди железная цепь и намертво приклепанный к ней крест грубой ковки.
– Рассказывай, – старик, не опуская головы, продолжал смотреть невидящими глазами на огонь, и тонкие ноздри заостренного носа шевелились, будто он принюхивался к незнакомому запаху.
– Казенные чины приехали, говорят, надобно переписать на бумагу всех, кто живет у нас, вместе с живностью переписывают, с избами и со скарбом. Вчера приехали, значит, а сегодня главный чин подступил ко мне, как с ножом, рассказывай, говорит, всю подноготную. Откуда, спрашивает, плуги у вас и сепараторы появились, с каких доходов живете. Голова кругом идет! Чего скажешь?
Старик долго молчал, не отвечая, смотрел невидящим взглядом и даже не шевелился, будто одеревенел.
– Только не вздумай старую песню мне петь, – предупредил Емельян, – наслушался я твоих песен под самую завязку, вот они где у меня, песни твои!
И провел ладонью по горлу, забыв, что старик все равно его не видит.
Потрескивал фитиль, пламя свечки то опадало, грозя затухнуть, то разгоралось, и темнота то подступала, то отодвигалась в глубину каменной ямы.
– Не молчи! Скажи, что делать теперь?! – поторопил Емельян.
Старик поднял сухие костистые руки, обтянутые, как и лицо, серой пергаментной кожей, ухватился за железную цепь, дернул ее, и она глухо звякнула. И точно так же, с глухим звяканьем, прозвучал хриплый, тягучий голос:
– Совета просить прибежал. А где ты раньше был? Так вот, слушай мой ответ – кроме старых песен, я тебе нового ничего не спою. Ступай, Емельян, даже чуять тебя рядом не желаю, пахнет от тебя, как из хлева. Ступай.
И замолчал старик. Сидел, одеревенелый, и будто не слышал, как ругался Емельян, обзывая его обидными словами. Ругался до самого выхода из узкого лаза, ругался, закрывая этот лаз плоским камнем, а когда закрыл, плюнул на него в сердцах жиденькой белесой слюной.
8
Долгими плавными кругами, почти не шевеля широко раскинутыми крыльями, кружил над деревней коршун. Иногда спускался вниз, высматривая добычу, но, ничего не разглядев, круто взмывал вверх, уменьшаясь в размерах, и там, в вышине, снова ходил кругами, похожий в бескрайней синеве неба на серый лоскут.
День стоял ясный, погожий. Солнце жарило во всю силу, и Фадей Фадеевич, наблюдая за коршуном, старательно прищуривал глаза – от обломного света они даже слезились. Но он упорно продолжал следить за хищной птицей, загадывая – найдет себе крылатый разбойник поживу или не найдет? Нашел! Спустился в очередной раз, сомкнул крылья и рухнул отвесно в чью-то ограду, а когда снова поднялся, в когтях у него бился и заполошно вскрикивал довольно большой куренок. Зазевался, бедолага, вот и поплатился. Сильно, размашисто взмахивал теперь крыльями коршун, улетал по прямой в сторону горы. Скоро исчез из глаз, словно растворился в синеве неба.
– Самое главное в охоте – терпение и упорство, – вслух, самому себе, сказал Фадей Фадеевич и поднялся с верхней ступеньки крыльца, на которой он сидел, наблюдая за коршуном.
Прошелся по пустой ограде, пересекая ее из одного угла в другой, а сам между тем поглядывал через забор на улицу, явно кого-то ожидая. И дождался. По улице шел тяжелой походкой староста Емельян. Смотрел, опустив голову, в землю, а крупные руки были сжаты в кулаки. Подошел к калитке, открыл ее и лишь тогда поднял голову, увидел Фадея Фадеевича в своей ограде, и неулыбчивое лицо его помрачнело еще больше.
Фадей Фадеевич, словно не замечая этой мрачности, кинулся к нему, как к родному, и принялся рассказывать про коршуна, который так ловко добыл себе на пропитание куренка. Емельян слушал его, смотрел удивленно, похоже, не понимая – о чем речь? – и, наконец, поняв, кивнул:
– Это так, коршуняка – птица хитрая. А ты к чему рассказываешь?
– Да вот, увидел и рассказал, без всякой задней мысли.
– Ну-ну, без задней. А передняя имеется?
– И такая имеется. Скажи мне, Емельян, будь ласков, куда ты сегодня так торопливо побежал?
– Дела у меня по хозяйству. Казенного жалованья не платят, самому кормиться приходится, вот и бегаю.
– А все-таки скажи – куда ходил-то?
– По нужде, на вольный воздух! – отрезал Емельян.
И обогнул Фадея Фадеевича, словно вкопанный столб, направился, не обернувшись, в избу, всем своим видом показывая, что дел у него еще невпроворот и нет лишнего времени, чтобы тратить его на пустяшные разговоры.
Останавливать и еще о чем-то расспрашивать его Фадей Фадеевич не стал. Только посмотрел в широкую спину старосты и покивал головой. Затем, не торопясь, словно прогуливался, вышел из ограды, плотно прикрыв за собой калитку, и пошагал вдоль по улице, с любопытством оглядываясь по сторонам.
И вдруг исчез. Как сквозь землю провалился.
А заново, словно из-под земли выскочив, появился на задах огорода, возле старой и черной баньки. Оглядел толстый кол, которым была подперта дверь, похлопал по нему ладонью, словно проверяя на прочность, и негромко окликнул:
– Эй, сиделец! Живой ты там? Не угорел?
В ответ ему – глухое и неясное шуршанье. Фадей Фадеевич постоял, подождал, продолжая похлопывать по колу ладонью, и снова спросил:
– Неужели не слышишь? Отзывайся!
Опять послышалось шуршанье, оборвалось, и раздался неуверенный голос Гордея:
– Ты кто такой?
– Дух святой! Освобождать тебя пришел. На волю-то хочется? Или дальше будешь в бане париться?
– По голосу не могу признать, не наш вроде. Ты из этих, которые вчера приехали?
– Из этих, из этих, из вчерашних. В последний раз спрашиваю – желаешь на волю или не желаешь? Отпирать тебя или нет?
– Отпирай, – со вздохом отозвался Гордей.
– Только учти – я в догоняшки с тобой играть не буду. Запомнил?
– Ну, ладно…
Резким пинком откинул Фадей Фадеевич кол, и в руке у него мгновенно оказался револьвер, который он выдернул из-за пояса. До этого, закрытый полой пиджака, он был не виден. Дверь распахнулась, Гордей выскочил за порог, стрельнул глазами, видимо, выбирая – в какую сторону бежать? – но Фадей Фадеевич осадил его:
– Сюда смотри.
И поднял револьвер повыше.
Гордей осел. Смотрел на револьвер и глаза у него становились все шире.
– Ты на порожек присаживайся, – посоветовал ему Фадей Фадеевич, – ловчее будет. А я тут у стеночки постою. И поговорим душевно. Как тебя зовут-то?
– Гордей я…
– Значит, так, Гордей. Человек я казенный, из самой губернии сюда прислан, и должен ты мне отвечать как представителю власти честно и без утайки. Куда ты сегодня утром спозаранку поскакал и по какой причине староста Емельян тебя вернул и в эту баню запер? Если отвечать не будешь или врать начнешь, я тебе ногу прострелю. Имею такое право от своего начальства.
Тяжело задышал Гордей, раздувая широкие ноздри чуть приплюснутого носа, сгорбился и долго не отзывался. Фадей Фадеевич терпеливо ждал. В наступившей тишине хорошо было слышно, как надрывался где-то жидким еще голосишком молодой петух. Орал без передыха и даже пытался хлопать крыльями.
– Птицы тут у вас, братцы, все какие-то бойкие, того и гляди полетят на большую дорогу обозы грабить.
– А? Какие птицы? – не понял Гордей.
– Всякие. Ты, дорогуша, рассказывай, рассказывай, я уже ждать притомился.
– Чего тебе рассказывать? – Гордей ладонью смахнул пот со лба, взъерошил пятерней волосы, и голос у него заметно отвердел, зазвучала в нем неприкрытая злость: – Кто ты такой, чтобы оружием мне грозить?! Не вздумай стрелить, вся деревня сбежится и головенку открутят!
– Это уже моя печаль-забота – открутят или не открутят. А вот ногу я тебе прострелю, если упрямиться будешь. Куда поехал утром? Почему староста вернул обратно? Почему в баню запер? Отвечай!
– А ты у старосты спроси! У Емельяна! По какой причине он ко мне привязался, как смола липучая?! Прилип, не отковырнешь! Жизни не дает!
– Вот и рассказывай, почему он тебе жизни не дает.
– Гад он ползучий! Ты оружье свое опусти, оно, если заряжено, само пальнуть может. А ноги у меня не деревянные, живые. Ладно… Только один уговор, Емельяну – молчок. Обещаешь?
– Обещаю. Никто не узнает.
– Тогда поехали.
– Куда?
– А куда я скажу, туда и поедем. Сам увидишь. Только пара коней нужна, пешком мне ноги бить совсем нежелательно. Коней-то добудешь?
– Будут кони, будут. Ты пока еще посиди в баньке, поскучай, а я за тобой вернусь. Как вернусь, сразу и поедем.
Зло, исподлобья глянул Гордей, но ничего не сказал, молча шагнул в темную баню и захлопнул за собой дверь. Фадей Фадеевич приладил кол на старое место и неспешно пошел прочь. Вернулся к избе старосты, и скоро из ограды выехал Мироныч на пустой подводе, а следом за подводой шел еще один конь, привязанный к задку телеги концом уздечки. Мироныч миновал улицу, пересек ручей и скрылся за каменными валунами.
Через некоторое время вышел из ограды и Фадей Фадеевич. И снова исчез из глаз, будто его сдуло неведомым ветром. Возник возле бани, откинул кол и распахнул двери:
– Выходи. Идем до ручья. Только пригнись, чтобы не видно было.
Гордей послушно согнулся, и они двинулись быстрым шагом, скрываясь за высокой и густой крапивой.
Ручей перешли вброд, оскальзываясь на гладких камнях, обточенных течением. Поднялись на взгорок и скрылись за валунами. Мироныч их уже ждал, как ждали и два коня под седлами.
– Литовку-то захватил? – спросил Фадей Фадеевич.
– Захватил, в телеге лежит, литовка у меня – как бритва. Хоть траву косить, хоть головы рубить. – Мироныч ухмыльнулся и поглядел на Гордея. Тот помрачнел еще больше.
– Нет уж, головы рубить – дело подсудное. – Фадей Фадеевич легко и упруго вскочил в седло и добавил: – Лучше травку коси и нас жди. Поехали, Гордей, чего стоишь, или тебе карету подавать?
– Обойдемся, – глухо буркнул Гордей и махом оказался в седле. Разобрал повод и тронул коня, направляя его вверх по узкой, извилистой тропе.
Ехали долго.
Тропа, по-змеиному извиваясь, поднималась все выше в горы. Кони теперь шли медленней, осторожней, почти неслышно ставя копыта на каменную твердь. Когда тропа совсем истончилась, впереди неожиданно показался маленький лужок, густо покрытый высокой, в пояс, травой. На этом лужке Гордей остановил своего коня, спрыгнул на землю и потянулся, словно спросонья, так сладко, что кости хрустнули. Поднял голову и сказал:
– Слезай, служивый. Дальше на карачках поползем. Давно на карачках перед начальством не ползал? Вот и вспомнишь.
И коротко хохотнул, довольный своей шуткой. Будто переменился человек за то время, которое потрачено было на дорогу в горы. Исчезли угрюмость и злоба, глаза прищурились и повеселели, а на губах обозначилась лукавая и загадочная усмешка. Фадей Фадеевич неспешно спустился с седла, так же неспешно огляделся вокруг и осторожно присел на траву таким образом, чтобы видеть лицо своего спутника, которое так разительно изменилось. Гордей же на него не глядел, лежал на траве, вольно раскинув руки, и взгляд его неподвижный был теперь уперт прямо в небо, даже ресницы не вздрагивали. Казалось, он разглядел там, в недосягаемой высоте, нечто такое, что удивило его до чрезвычайности. Он даже замер, выструнившись всем телом. Фадей Фадеевич тоже поднял глаза вверх. В густой синеве небесного купола легко скользили причудливые облака, на ходу менявшие свои очертания.
– Если бы я был художником, – медленно, раздумчиво заговорил Гордей, – я бы всю жизнь рисовал небо, одно небо. И непременно – акварель. Только нежная акварель может передавать почти неуловимые полутона, а небо всегда соткано из полутонов…
Фадей Фадеевич пошевелился, но вида не подал, словно обычное для него дело было – слушать рассуждения деревенского мужика о достоинствах акварели.
А Гордей между тем продолжал:
– Небо всегда живое, в каждую минуту оно движется, даже если ни единого облачка не имеется, оно все равно меняет свой цвет. Когда долго смотришь, такое возникает чувство, словно тебя завораживают. А ты, служивый, часто в небо смотришь?
– Да когда мне, канцелярской мышке, на небеса любоваться, – отозвался Фадей Фадеевич, – я ведь больше в казенные бумаги смотрю. Писанина да цифирь – не до красот!
– А я, грешный, если неба долго не вижу, помирать начинаю. Ни пить не могу, ни есть, и сила из тела уходит. Что же ты меня не спрашиваешь – откуда я про акварель знаю? Неужели не удивился, что мужик из такой глухомани о живописном искусстве рассуждает?
– В нашем мире много чудес случается, – уклончиво ответил Фадей Фадеевич, – если на каждый чих любопытствовать – удивления не хватит.
– Хитер, бобер! – коротко хохотнул Гордей. – Сразу видно канцелярскую косточку, вроде бы и говорит, а о чем говорит – никогда не догадаешься!
– Мне иное знать надо, а про художества живописные ты в другой раз расскажешь, если желание будет. Вопрос прежний – по какой причине ты в горы поскакал и почему тебя староста назад вернул?
– Отвечу я на твой вопрос, отвечу. Всему свой срок, служивый, дай только до места добраться. И расскажу, и покажу. Поднимайся!
И первым упруго вскочил на ноги. Передернул плечами, будто от озноба, и пошел, пересекая лужок широким скорым шагом. Фадей Фадеевич не замешкался и последовал за ним.
Долго еще они поднимались вверх, пока не выбрались на голый бугристый выступ, который находился на самом солнцепеке. Камень так накалился, что голые ладони обжигало, как от плиты. На животах, не поднимаясь, подползли к самому краю выступа и осторожно заглянули вниз.
Внизу, на дне ущелья, шевелились люди, похожие издали на муравьев. Передвигались, катили по узким деревянным настилам тачки, наполненные камнями, подходили к темному проему, пробитому в скале, исчезали в нем, а через некоторое время выходили и снова включались в общую суету, которая казалась бестолковой и непонятной. Но нет. Стоило лишь приглядеться – и становилось ясно, что совершается большая работа, и совершается она по своему порядку и по своим правилам. Деревянные настилы, по которым катили тачки, были проложены ровно, как по линейке, прочно, и не прогибались под колесами тяжелогруженых тачек. Из проема равномерно доносились глухие удары, они звучали, не прерываясь. Без дела никто не слонялся, не отсиживался в теньке – все трудились.
– Как думаешь, услышат они, если я сейчас свистну? – Гордей свесил голову над краем обрыва. – Свистну, они и прибегут…
– Не успеешь свистнуть, Соловей-разбойник. – Фадей Фадеевич упер ствол револьвера в бок Гордею и насмешливо добавил: – Да и зачем людям по горам бегать, я тебя прямо туда, к ним, и спихну.
– Слушай, служивый, сдается мне, что не мышь ты канцелярская, а лихой человек. Разбоем, случаем, не занимался? Ухватки у тебя точно разбойничьи!
– Если так хочется, верь, что разбойничал. А теперь говори – чем они здесь занимаются, что делают?
– До чего ж ты нетерпеливый! Посмотрел, полюбовался? Теперь давай отползать. Не ровен час, увидят, тогда и вправду свистеть не понадобится. Народец здесь сердитый, могут и зашибить ненароком. А кто они такие и чем занимаются, я тебе после расскажу, когда уберемся отсюда. Не сомневайся, служивый, как на духу выложу!
Упираясь ладонями в горячий камень, он начал отползать от края обрыва. Фадей Фадеевич, не опуская револьвера, наблюдал за ним и видел, что лицо у Гордея светилось таким довольством, будто он сорвал в картежной игре долгожданный куш.