Текст книги "Тайну хранит пещера"

Автор книги: Михаил Самсонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Черная шкатулка

Много лет назад

Сквозь окна, затянутые тяжелым плюшем, в густую холодную темь рвалась бравурная музыка. Ей было тесно в этом ярко освещенном зале от столиков, в беспорядке расставленных у стен, от кружащихся в танце пар, от снующих взад-вперед лакеев.

В воздухе перемешались запахи тонких духов и папирос, тяжелого солдатского пота и знаменитого «Клико»…

Оркестр безумствовал. Затянутый в черный, с чужого плеча, фрак, скрипач то рубил смычком воздух, то, сложившись вдвое, тщетно пытался дотянуться до пола. В ответ неслись дикие вскрикивания трубы, глухой рокот барабана, разрываемые пронзительным взвизгиванием тарелок. Штатские в вечерних, пахнущих нафталином черных парах, соперничали в ловкости с подтянутыми военными, выписывая вокруг партнерш замысловатые «па». Дамы – одна к одной – в глубоко декольтированных платьях, в драгоценностях, густо усыпавших шею, волосы, руки.

За столиком, притаившимся в самом углу, у кадки с развесистой пальмой, чуть не касаясь друг друга головами, заговорщически шептались двое. Вернее, больше говорил один – сухой, с остриженной под бобрик головой, с тонкой ниточкой усов над спрятавшейся верхней губой. След сабельного удара от виска к выбритому подбородку, погоны хорунжего, присущая военным резкость в движениях выдавали в нем кадрового служаку.

Второй был совсем еще мальчик, с румянцем на щеках, которых, казалось, еще ни разу не касалась бритва. Внимательно вслушиваясь в то, что говорил ему собеседник, юноша время от времени украдкой бросал восхищенные взгляды на свои золотые погоны прапорщика, трогая рукой еще скрипящую офицерскую портупею.

– Пир во время чумы, – вползал ему в уши металлический шепот хорунжего. – Ненавижу! Ненавижу! – скрипел казачий офицер зубами.

Прапорщик проследил направление взгляда собеседника. Тот смотрел не в сверкающий, гомонящий, вертящийся в бешеном танце зал, а в огромное зеркало, занявшее почти всю стену. В нем, как на экране кинематографа, кружились, вихлялись пары.

– Простите, господин хорунжий, – осторожно тронул прапорщик за локоть соседа по столику.

– Да? – резко вскинулся тот. – Слушаю.

– Но почему тогда вы здесь… с ними?.. А не там… – неопределенно кивнул в сторону прапорщик.

– Не там? Не с большевиками? – хищно осклабился хорунжий. – Пардон, юноша, не там, говорите? Не с ними?

Прапорщик снова невольно подался назад, его пугали поползшая вверх ниточка усов, хищный прищур глаз, спрятавшихся за сеткой морщин, щека с побагровевшим рубцом.

– И тех ненавижу! – с нескрываемой злобой выдавил хорунжий. – Я ни там – ни здесь! – дрогнул под его кулаком стол. Стукнувшись о тарелку, глухо шлепнулась на пол едва начатая бутылка.

Прапорщик поспешно поднял ее, снова наполнил бокалы.

– Я хотел придти к этим, – палец хорунжего уперся в зеркало, – всю жизнь шел к ним, к золоту, драгоценностям, женщинам, попойкам… А большевики остановили меня! Теперь – все к черту! Я ни здесь, ни там. Я завяз между землей и небом! Как поросенок из песни, крючком за что-то зацепился и болтаюсь, болтаюсь, болтаюсь…

Зажатая в кулаки голова упала на стол, по плечам прошла и замерла судорога. Прапорщик со смешанным чувством смотрел на чуть тронутый сединой «бобрик», на сжатые, вот-вот брызнет кровь, пальцы. Ему хотелось бежать, скорее бежать отсюда, от этой сломавшейся на глазах фигуры, от багрового шрама…

– А теперь о деле, – неожиданно выпрямился хорунжий. И прапорщик изумился метаморфозе, происшедшей с ним. Ни бешеного пьяного блеска в глазах, ни сжатых кулаков – трезвость, хладнокровие, решительность…

– «Придвинься ближе, – коротко бросил хорунжий. Тот послушно исполнил приказание.

– Или сегодня ночью или никогда, – повел хорунжий глазами по сторонам. Он знал, что по приказу полковника Зайцева, военного комиссара временного правительства Туркестанского края, казаки на рассвете, после бала, начнут грузиться в вагоны и покинут этот город. Сегодня решающая ночь.

– Сегодня! – твердая, цепкая рука легла на пухлую ладонь прапорщика. – Сегодня ночью мы выполним приказ полковника Зайцева. Война еще не кончилась. Мы сотрем большевиков! Я еще приду к ним! – снова кивок в сторону зеркала. – А для этого нужны деньги. Золото – вот кто никогда не продаст! А оно есть! Полковник хитер, опередил англичан, – в голосе хорунжего зазвучали нотки восхищения. – Все банки очистил – от Каспия до Новой Бухары. «Кокандская автономия» и Хива, говорят, тоже сюда на хранение капиталы свои доставили. Теперь все в порядке! Почти два миллиона золотом в наших руках, – довольно потер руки хорунжий, будто и правда этот благородный металл жег ему узловатые, сильные пальцы.

Немного помолчав, хорунжий снова повел глазами по сторонам и продолжал:

– Везти валюту в Бухару опасно. Красные могут перехватить по дороге, да и эмиру Бухары, Сейид-Алим-хану, доверять нельзя. Приказано сохранить до хороших дней. Спрячем все здесь…

Теперь только по движениям хищных губ прапорщик мог угадывать, что говорит ему собеседник.

– Место захоронения подобрал. Сам аллах вместе с шайтаном не найдут, что хорунжий запрячет. А мы найдем при случае, найдем, когда будет нужно… – подмигнул он прапорщику. Юноша вынужденно улыбнулся. Его пугали сосед и то, что нужно было сделать в эту холодную февральскую ночь.

Офицер достал из кармана френча часы, задумчиво постучал по циферблату.

– Время военное, дорог каждый час. До полуночи еще час тридцать. Ровно через полтора часа приведете к банку верблюдов. Почему верблюды, а не наши военные двуколки? Меньше подозрений – и только! Сопровождать караван будут десять казаков. Погонщиками хозяину каравана обещайте хорошо заплатить. Не бумажками, – брезгливо поморщился хорунжий, – звонкой монетой, золотом. Переброску обязаны закончить до утра. До рассвета, – многозначительно повторил он. – В случае удачи полковник за наградой не постоит. Итак, пошли. – Он резко поднялся, ловко щелкнул каблуками, послышался мелодичный звон серебряных шпор. – Я захвачу с тобой управляющего банком. Необходимо оформить получение валюты, – одной щекой улыбнулся хорунжий. И от этой улыбки холодок полез к прапорщику под новенький офицерский френч. – Говорят, что: главный кассир Теплов Григорий Иванович кое-что замыслил, – нажал он на слова «кое-что». – Но я думаю, мы уговорим его. – Артистическим жестом поднял руку, приставил указательный палец с платиновым перстнем к виску и прищелкнул языком. Прапорщик вздрогнул.

Управляющему банком, высокому, дородному мужчине с орденской ленточкой в петлице, очень не хотелось покидать звенящий весельем зал и ехать куда-то в холод, темь с этим подтянутым, почтительно вытянувшимся перед ним, приторно вежливым казачьим офицером. Но у него широкие полномочия полковника Зайцева, а с тем лучше не спорить. А то не только касса опустеет…

Недовольно сопя, он втиснулся в пролетку. Хорунжий заботливо накинул ему на колени пушистый, из медвежьей шкуры, чуть тронутый изморозью полог, приказал вознице поднять спардек.

Одного боюсь, господин офицер, – поудобнее усаживаясь, заговорил управляющий банком, – главного кассира Теплова не найдем. А все ключи от сейфов у него…

– Не беспокойтесь, пожалуйста, – уверенно ответил офицер, – пардон, он дома и ждет нас.

Даже в темноте управляющий банком увидел ниточку усов, поползшую вверх в улыбке, и левую рассеченную щеку. Лошади, звонко выцокивая копытами по мостовой, бодро бежали гулкими пустынными улицами.

– Здесь? – бросил в темноту хорунжий, трогая кучера за плечо.

– Так точно, здесь, господин офицера– почтительным шепотом ответила темнота.

– Ну, что я вам говорил? – склонился сосед к управляющему. Тот, тяжело кряхтя, принялся выбираться из пролетки.

…– Я не могу передать ключи, – в который уже раз повторял хозяин дома, еще не старый, но уже с совершенно белыми волосами мужчина. Говоря это, он выбрасывал вперед руки, будто пытаясь оттолкнуть от себя поздних и непрошеных гостей.

– Вы же прекрасно знаете; что есть приказ ревкома о прекращении всех банковских операций. К тому же у меня сердце… Только что? приступ миновал;.. К чему такая спешка? Завтра можно все сделать, все решить…

– Ну, ради бога, поймите же, Григорий Иванович, господин Теплов, – поморщился как от зубной боли управляющий банком и продолжал: – все мы люди подневольные… Начальству лучше знать, что и когда делать. Есть последний приказ господина полковника Зайцева… Люди, лошади ждут, вся операция займет полчаса, не больше, и к нам с вами никаких претензий не будет.

– Не могу, – с сердцем вырвалось у Теплова, – и не просите; не могу! Вы же знаете, господин управляющий, банковские порядки. Боже мой; – поднял он глаза, – да когда это было; чтобы опечатанные банковские сейфы вскрывали ночью, без оформления соответствующего?

Хорунжий; отойдя в темный угол, молча вслушивался в их переговоры. Бросив взгляд на часы, он шагнул к столу.

– Пардон, господин Теплов! Не было, но будет, – выразительно постучал он по кромке стола костяшками пальцев. – Голуба, – теперь уже почти нежно произнес он, продолжая глядеть на кассира, – время-то какое? Понимать надо! – И тут же рявкнул во все горло. – Где ключи?

– Нет у меня их дома! – схватился за ящик стола Теплов и тут же отдернул руки.

– Господин управляющий, – с полупоклоном произнес хорунжий, – пожалуйста, идите, садитесь в коляску, мы следом за вами…

– Ключи! – требовательно выбросил он руку, едва за управляющим закрылась дверь.

– Нет ключей! Не дам! – грудью упал на стол Теплое. И больше он ничего не успел сказать. Прямо перед глазами вспыхнуло что-то очень яркое, с силой толкнувшее в лоб…

Перешагнув через хозяина дома, офицер повернул торчащий в замке ключ, выдвинул ящик и торопливо сунул в карман связку ключей на серебряной цепочке.

– Гриша! Что случилось? Кто стрелял? Почему ты лежишь? – послышался взволнованный женский голос. Лицо женщины хорунжий не рассмотрел и, не целясь, выстрелил в проем двери.

– Ну, вот и все, – вскочил в пролетку хорунжий. – Григорий Иванович сам не захотел поехать, плохо чувствует себя, а ключи передал. Теперь – в банк!

Управляющий боязливо вжался в стенку кабриолета. Он слышал выстрелы и знал, что они означали…

Здание банка – одно из самых внушительных в городе – своим левым крылом упиралось в темный извилистый переулок. В настороженной тишине чуткое ухо хорунжего уловило посапывание верблюдов, тихие окрики погонщиков, едва слышный разговор. Светлячками в ночи мелькали спрятавшиеся в рукав солдатские цигарки.

– К главному подъезду, – толкнул хорунжий кучера в спину, а сам на ходу спрыгнул в темноту.

Управляющий даже не пошевелился. По-прежнему сжавшись в углу, он с нарастающей тревогой следил за мелькавшими тенями, слышал такой знакомый перезвон золотых монет и думал только об одном – как бы скорее очутиться в своем тихом, уютном особняке, выпить прямо у буфета старого коньяку и с головой залезть под мягкое, теплое одеяло. Таких ночей ему в жизни выпадало не так уж много, если не сказать, что вообще не выпадало.

Из полуобморочного состояния его вывел хриплый шепот хорунжего.

– Все в порядке, господин управляющий… Можете ехать, домой… Я провожу вас… Чтоб чего не случилось…

Управляющий хотел сказать, что он доедет один, ему скорее хотелось избавиться от этого страшного казачьего офицера со зловещим рубцом на щеке, но язык отказался повиноваться.

– Дальше поезжайте одни, – так же тихо проговорил хорунжий, когда пролетка обогнула ограду городского парка.

Облегченно вздохнув, управляющий пошарил в темноте, ища протянутую руку, и наткнулся на холодный ствол револьвера.

Выстрел ветром сдул кучера с козел. Вслед ему еще дважды сухо хлестнул пастушеский кнут. Лошади с места рванули в галоп…

Хорунжий ехал в голове каравана. Рядом, одной рукой вцепившись в стремя, а другой поддерживая шашку, тяжело переставлял ноги прапорщик. От обильно выпитого, от тревог еще не ушедшей ночи в голове у него шумело, хотелось плюнуть на все, свалиться прямо здесь на скованную февральским морозцем кочковатую землю и спать, спать, спать… Но он чувствовал на своей руке холодное, змеиное прикосновение нагайки хорунжего и упрямо шел вперед.

Казаки молча вышагивали по обеим сторонам растянувшегося каравана. Низко плывущие тучи пригоршнями швыряли на землю мелкий, колючий снег, тут же подхватываемый жадным, ненасытным ветром.

– Вон за теми холмами – конец пути, – показал куда-то вперед хорунжий. Прапорщик, как ни всматривался, ничего не мог увидеть в кромешной тьме.

– Там – пещера… подземные ходы… мы там спрячем, – падали на прапорщика слова. Но тот, уставший, замерзший вконец, едва улавливал их.

Лошадь, почувствовав поводья, круто остановилась. Потерявший равновесие прапорщик покатился ей под ноги. Конь, заржав, метнулся в сторону.

– Э, черт! – зло выругался хорунжий. – Земля уже не носит! Поднимайся, приехали!

– Быстрей, быстрей, – метался хорунжий от верблюда к верблюду, подгоняя людей.

– Ты иди вперед, – бесцеремонно подтолкнул он в спину прапорщика. – Отсчитай сто тридцать семь, шагов и сворачивай влево. Там шагах в двадцати – пещера, тупик просторный… В ней остановишься… Сразу людей пересчитай… Четырнадцать должно быть с тобой… Смотри мне! – угрожающе хлестнул он плетью по сапогу.

Выждав, пока последний казак скроется в черном проеме, он стянул с себя сапоги, прислушался и, бесшумно ступая, двинулся вслед за остальными.

– Так… Хорошо… Все – на месте, – мысленно шептал он себе, пробираясь обратно к выходу.

Кругом лежала тишина – мрачная, настороженная. Вдруг где-то неподалеку заголосил шакал, ему ответил другой…

– Фу, черт! Падаль проклятая! – не выдержал хорунжий, рукавом шинели вытирая пот со лба. – Водится же всякая пакость на земле!

В стороне пофыркивали верблюды, жуя свою бесконечную жвачку, переступая с ноги на ногу. Почувствовав хозяина, призывно захрапел конь, нетерпеливо грызя удила.

– Сейчас тронемся, – больше для себя шептал хорунжий, пытаясь унять предательскую дрожь во всем теле. Нервы, что ли, сдавать стали?..

Подошел к выходу в пещеру, прислушался. Снял фуражку, трижды перекрестился: «Ну, с богом!» – и достал спички. Долго чиркал он по коробке, кроша хрупкие спички, ветер вырывал из рук едва народившееся пламя. Наконец, догадавшись сложить вместе несколько спичек, он поджег бикфордов шнур. Огонек, чуть слышно шипя, побежал по узенькой дорожке…

В глубине штольни ухнул взрыв, из расселины пахнуло дымом.

Хорунжий снова перекрестился, на этот раз не снимая фуражки.

– Ну вот, все кончено, – облегченно вздохнул он. – Бог нам угодья…

Долго стоял хорунжий, не чувствуя ни холода, ни жесткого ветра, упрямо старавшегося забраться под шинель, ни снега, сыпавшегося на непокрытую голову.

Потом, подошел к жерлу пещеры, прислушался. Ни стона, ни шороха.

– Бог нам судья, – тихо прошептал он. И только тут вспомнил, что сапоги его валяются на земле.

Отвязав коня, легко прыгнул в седло. Бросая коня на верблюдов, стал яростно нахлестывать их плеткой, пока обезумевшие от боли и страха животные не рванулись в ночную степь. Несколько километров продолжалась эта бешеная ночная скачка.

– Хватит, пожалуй, – осадил хорунжий коня. Схватил за лакированный козырек фуражку, ойкнув, далеко зашвырнул ее в заросли янтака. Настороженно огляделся. Припал к луке, дал коню шенкеля, послал его вперед. Жеребец захрапел, встал свечкой и с места, напористым наметом, понес хозяина к городу.,

Не доезжая с версту до города, спешился, вытянул плетью коня по крупу и, свернув в сторону от дороги, зашагал по окаменевшей от стужи стерне.

В полуразрушенной кибитке он достал припрятанное поношенное солдатское обмундирование, переоделся, завалил кирпичами свою щегольскую офицерскую шинель с завернутыми в нее френчем и галифе.

…Привокзальная площадь напоминала растревоженный пчелиный улей. Призывно ржали лошади; кто-то с кого-то обещал «спустить семь шкур»; истерический женский голос, словно разбитая граммофонная пластинка, взывал к таинственному «Вальдемару»; казаки сочно ругались, дымили «собачьими ножками»; от одного станционного строения к другому метался штабного вида офицер, хватающий чуть ли не каждого за рукав: «Где комендант?». На путях спали в ожидании паровоза застывшие «теплушки». И надо всем этим хмурое черное небо…

В сумятице никто не обратил внимания на рослого солдата в видавшей виды шинели и стоптанных сапогах.

Холод загнал его в помещение. Усталость смежила глаза, но спать было нельзя.

– Э, милаш, война нам вот иде, – услышал он, – в печенках сидит. Теперича, голубь, нам война без надобности.

– Знамо, – согласился второй, – на кой мне ляд война-то?!

«Вот мерзавцы, какой разговор ведут». Хорунжего так и подмывало вскочить, отхлестать агитатора. Сдержался, боялся солдат, знал, что были лихие рубаки из Уральской сотни Оренбургского казачьего войска. Они в пути из Персии. А казаки продолжали свою беседу.

– Че баишь, дурья башка? – говоривший перешел на шепот.

Хорунжий расслышал слова – «Ленин, декрет о земле, Фрунзе…».

Поднялся, со злостью хлопнул дверью и, прячась от ветра за углом здания, свернул цигарку. Прикурил и слился с такой же серой, как он сам, безликой солдатской массой.

Черная шкатулка

Сентябрь был на исходе, но солнце палило по-летнему нещадно. И встречающие экспресс Москва – Ашхабад прятались в тени дебаркадера. Лишь одна пара, обращая на себя всеобщее внимание, упрямо продолжала прогуливаться по открытой платформе. Она – сухонькая старушка, согнутая беспощадным временем, ежеминутно прикладывающая белоснежный платок к глазам. Под руку ее бережно поддерживал мужчина в форме полковника милиции. Над ее головой он зонтиком держал свою фуражку.

– Ой, Коля, я так утомилась! Может, пойдешь, узнаешь у дежурного, не запаздывает ли поезд? – просительно заглядывая в глаза своему спутнику, произнесла старушка.

– Да что ты, мама, успокойся, – улыбнулся полковник, бросив взгляд на циферблат часов. – Ровно через три минуты мы обнимем внука и сына.

– Ах, – досадливо махнула рукой старушка, – недаром же говорят, отец – это не мать и даже не бабка.

На лицо полковника набежала тень. Отец… Словно на экране кинотеатра в памяти замелькали страшные события той черной февральской ночи.

Выстрелы… Мать и отец, лежащие в лужах крови на полу. И он сам с диким воплем – «а-а-а-а…», бегущий по улице в ночь…

Но разве можно было убежать от свершившегося?

Мать выжила. Полковник с нежностью взглянул на нее и чуть сильнее прижал локоть к боку.

Старушка остановилась и внимательно посмотрела на сына. «Опять за свое?» – говорил ее взгляд.

…А память продолжала разматывать клубок прошлого. Школа… Рабфак… Снова школа, на этот раз – милиции… Рождение сына и смерть жены… Почти одновременно…

Почему чаще всего в памяти всплывают картины прошлого именно на вокзале? То ли потому, что сама жизнь похожа на стремительно уносящийся вдаль поезд? То ли…

– Коля! Идет! Идет! – затормошила сына старушка и с завидной для ее лет резвостью засеменила навстречу изогнувшейся на повороте, замедляющей ход зеленой змее.

– Вон он, Коля, видишь? Видишь? – всхлипывала старушка и беспомощно, совсем по-детски прижалась к сыну.

А из открытого окна вагона им махал рукой молодой человек, тоже в форме работника милиции. Еще через минуту он радостно сжимал отца и бабушку в своих могучих объятиях.

Вот уже несколько дней младший Теплов отдыхал дома, Бабушка ни на минуту не выпускала его за порог, то уговаривала «съесть вот этого вкусненького, только что приготовила», и молча, пряча на груди внука мокрое от слез лицо, стояла, боявшись пошелохнуться.

Ей казалось, что Наташа тоже стоит рядом, любуясь красавцем-сыном.

Но Наташи не было. Она, Мария Степановна, заменила младенцу мать и вырастила его вот таким, настоящим мужчиной. Забота о внуке сглаживала горе – гибель мужа. Много у нее было споров с отцом Гриши, Николаем. Николай был строг, не терпел, когда мать укутывала внучка, провожая его в школу. И если тот жаловался отцу, что обидели мальчишки, всегда говорил: «Умей защищаться сам и не жди от меня помощи, услышу жалобу, ремня получишь». Бабушка стояла за внука.

– Мама! – говорил тогда Николай Григорьевич, – не защищай, так ты его портишь.

– Тебя не испортила, без отца вырос, – обидчиво говорила старушка. Уходя в другую комнату, тайком смахивала передником набежавшую слезу.

…Грише шел двадцать третий год. И погоны лейтенанта милиции он надел накануне своего дня рождения. Теперь – отпуск, а уж потом назначение «к месту». Но отдыхать не хотелось. Хотелось как можно скорее взяться за дело, которому посвятил свою жизнь отец и которое теперь станет делом жизни его, младшего Теплова.

– Пока отдыхай, это необходимо, – похлопал его по плечу отец, когда Гриша завел разговор о работе. – Съезди на рыбалку, сейчас клев хороший…

– А удочки-то мои целы?

– Целы. В бабушкиной кладовой. – И отец показал на потолок.

На чердак вела отлогая с поручнями лестница. Мария Степановна ключи от двери носила всегда при себе, привязывая их к тесемочке фартука.

– Бабуся, дай, пожалуйста, ключ от чердака, – Григорий поцеловал старушку в щеку.

– Не дам, упадешь! Что надо – сама принесу. С утра собираюсь за старой кофтой. Распущу, носки свяжу.

– Ты что, бабуся!

Озорно подхватил ее и легко по лестнице поднялся наверх.

– Открывай, – опустил он ее на площадку, а Мария Степановна, с трудом переводя дыхание, с изумлением смотрела то на внука, то на лестницу.

– С ума сошел! Не знаешь, куда силу девать? – и отвязала ключ.

На чердаке просторно, просторно потому, что порядок. Все на своем месте. Два больших застекленных фонаря пропускали много света. Здесь все так же, как было и два года назад. Поломанные стулья, зимние рамы, у стенки заветный сундук. Он всегда был заперт. Нашел снасти и, распутывая их, вспомнил – где же подпуска? Бабушка копалась в старых вещах.

Наконец, Мария Степановна разогнулась.

– Не знаю, где твои подпуска. Может, в сундук сунула и забыла. Посмотри сам.

Крышка поднята. Разнесся густой запах нафталина. Сундук до самой крышки забит аккуратно уложенной старомодной одеждой.

Григорий, шаря рукой, пробирался все глубже. Попалось что-то твердое. Ощупал – небольшая коробка. Не задумываясь, вынул.

– Бабуся, что это за странная шкатулка? Что в ней? Разреши открыть!

– Дедушкина. Казенные бумаги в ней. Как память храню, не трогай…

– Можно посмотреть? Ну, бабуленька, разреши!

Старушка нехотя согласилась: «возьми, посмотри».

Григорий забрал свои рыбацкие принадлежности и загадочную коробку. Смастерил из проволоки ключик, открыл шкатулку. Наверху лежала тетрадь в черном коленкоровом переплете. Под ней были письма, какие-то банковские служебные бумаги.

С тетрадью сел на диван. На первой странице выведено: «Февраль 1918 года 15 дня. Сегодня утром под строжайшим секретом мне сообщили, что по предписанию полковника Зайцева все золото, что в нашем банке сосредоточилось, и драгоценные камни должны конфисковать. Черт знает, что сейчас творится! Казаки бал затеяли. Ключи от сейфов у меня. Предупредить никого не могу. Если что случится – знайте: банк ограбил Зайцев».

И больше в тетради ни слова… Как этого мало! Григорий слышал от бабушки, от отца, что дедушку застрелил какой-то царский казак, стрелял он тогда и в бабушку. Может быть, они еще что-то знают? В дверях столкнулся с отцом.

– Ты куда?

– Папа, вот посмотри, пожалуйста. Дедушкины записи. Николай Григорьевич сбросил китель, подтянул сына к дивану.

И снова перед глазами та страшная февральская ночь, выстрел, крик матери, опять выстрел… Мелькнула в дверном проеме огромная фигура. Широкую спину пересекали ремни. Навечно врезалось в память!

Николай Григорьевич поднял голову, отложил тетрадь.

– Где сейчас тот казачий офицер? Где золото и драгоценные камни? Увезти не могли. Вот загадка! Они где-то здесь, на нашей стороне. Но где? Сколько лет ломаю голову – и никакого просвета. Никакого просвета! – повторил отец, забросив за голову руки и откидываясь к спинке дивана.

– Я возьмусь за это дело! – с заблестевшими глазами вскочил Григорий.

Полковник поднялся, положил сыну руку на плечо.

– Да, сынок, но прошло столько лет! Нигде не найти концов клубка этого! За что зацепиться? – заложив руки за спину, стал мерить шагами комнату. – Как давно это все было…

Нахмурившись, подошел к столу, закурил.

– Как давно это было, – снова повторил он. Взял тетрадь, будто взвешивая ее на ладони, и тихо повторил: – Как давно это все было… Только бабушку не тревожь. Не напоминай о прошлом.

Вопреки предсказаниям отца, клев был неважный. В садке сонно шевелили плавниками десятка полтора красноперок и небольших сазанчиков. Да Григорий почти и не следил за поплавком. Другое волновало его. Где убийца дедушки? Где золото? Ведь его беляки, пожалуй, могли и увезти. Нет, дело раскрыть невозможно! Где найдешь очевидцев, свидетелей?! А, может быть, никакого золота вообще нет?