Текст книги "Сен-Жермен"

Автор книги: Михаил Ишков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 3

Третье письмо догнало меня по дороге в Англию, куда я, расставшись с любезной моему сердцу Франсуазой де Жержи, отправился, чтобы хотя бы на время сбить со следа ищеек-иезуитов, которые так и крутились вокруг меня. По-видимому, они что-то пронюхали насчет намерения Джованни Гасто, который к тому времени нежданно-негаданно стал великим герцогом Тосканским, наделить меня богатым наследством. Я не люблю пышных выражений, но на остров меня в самом деле повлекла неведомая сила. Как раз в ту пору мои ночные кошмары оформились в нечто осмысленное, путеводное. Первыми впечатлениями я поделился с Джованни Гасто во Флоренции, куда заехал, покинув Венецию.

Об этом стоит рассказать подробнее. Прежде всего, узкая, зажатая между каменными стенами лужица, открывшаяся передо мной из окна дома синьора Фраскони, во время погружения в дрему обернулась обширным океаном, наблюдать за волнующейся поверхностью которого я сначала мог только с поверхности. Словно упавший за борт пассажир, перепуганный до смерти, сорвавший голос... Я то взлетал на гребень жидкой горы, то низвергался в пропасть. Не сразу мне удалось сообразить, что за расцвеченные необычайными, радужными пятнами холмы вздымались вокруг меня. Расцветка была отвратительной, вызывающей отвращение. Я бы никогда не посмел воспроизвести эти цветовые сочетания на холсте. Грязно-желтый соседствовал с буро-зеленым, муть с остатками нечистот – ну, Бог с ними!.. Только спустя пару ночей я смог выбраться из этой клоаки и воспарить над волнующейся, вздыбленной поверхностью. Небо – или то, что можно было назвать небом, отливало платиновой тяжестью. Однородный облачный слой лежал низко, кое-где касался находящихся в постоянном движении водяных гор.

Опекун с нескрываемым интересом и восторгом выслушивал мои рассказы. Все эти дни я ходил словно в бреду, пил исключительно чай, похудел донельзя. Пока не увидел свет, ясный, обильный, исходивший с Востока, с вершин каменной страны, выступившей из этого беспредельного отстойника. Был он зеленоват, чуть в бирюзу, чистоты и силы необыкновенной. Его отголоском показалось мне сияние, которым неожиданно окрасился остров на западе, формой напоминающий сидящую собаку. Сияние было сильно приглушено, однако отсветов хватало, чтобы разогнать пятна цвета серы, колыхавшиеся вокруг. В другом направлении – я бы сказал на юге – тоже зарождалось светоносное пятнышко. Почему "на юге", "на западе"? Поутру я подолгу ломал голову над истолкованием этих ослепительных, выворачивающих душу картинок. Это был мучительный вопрос, как относиться к подобному бреду – иносказательно или в цветастых образах таился намек на что-то реальное, способное вести и направлять.

Ненастной погодой встретила меня французская граница. Я очнулся от окрика жандармского начальника, который пропускал с той стороны карету какого-то важного господина. Косой дождик скребся в узенькое, разделенное деревянной решеткой стекло моего экипажа. В этот момент четверка крупных задастых лошадей с лихостью протащили под вздыбленным шлагбаумом огромную угловатую карету. Это была государственная экспедиция – посол короля Франции Людовика XYI направлялся в Голландию. Помнится, лет тридцать назад вот также мне довелось повстречать на границе графа д'Аффри*, тогдашнего представителя его величества в Нидерландах. Случилось это в 1759 году. Мой верный кучер Жак также поставил экипаж на обочину, также с протянутой рукой подошел к нам человек в форменном ношеном донельзя кафтане и с гордостью заявил:

– Vous etes deja en Frans, Messeur [1], – затем дрожащим голоском добавил. – Et je vous en felicite [2], – и протянул руку.

1 – Вы уже во Франции, господа! (франц.).

2 – И я вас с этим поздравляю. ( франц.).

И на этот раз пришлось положить ему в ладонь несколько су. Промокший бродяга сверкнул в мою сторону взглядом и отошел в сторону. Через несколько минут мы уже скакали по ухоженной, профилированной дороге, устройством которых занимался ещё Людовик XV. На полотне не было и следа грязи, которой так богаты дороги Германии. В некоторых городишках проезжая часть сужалась настолько, что борта кареты задевали о стены домов. О лужах, роскошных германских лужах, я уже не говорю. Жаку приходилось не раз помогать нашему доброму коньку выволакивать колеса из жидкого, сдобренного помоями месива. Дождик мерно барабанил по крыше, успокаивал, вот только взгляд осмотрщика экипажей не давал мне покоя. Ранее, в молодости, в начале службы он вряд ли посмел бы наградить проезжающего дворянина дерзким взором. Ныне его взгляд обжигал. Прежнее грозовое предчувствие вновь обняло мою грудь, стеснило дыхание. Весь последний год, сразу, как только я ушел из жизни, мне не давали покоя ощущения надвигающейся беды. Порой я отказывался видеть сны и по ночам отправлялся на прогулки, старался по возможности долго избегать лежачего положения – мне неприятны были отчетливые виды будущих бедствий. Мне постоянно мерещился какой-то чудовищный, напоминающего букву "П" аппарат, с лихостью, одну за другой отсекающий головы. В памяти вновь возникло лицо этого озлобившегося таможенника, который до сих пор так и не удосужился сменить штопаное перештопанное платье, а ведь у него в ближайшем городке возле Лилля стоял собственный дом, построенный на подачки, выклянченные у пересекающих границу, имелась выгодная торговля, которую он устроил на паях со своим сменщиком. Я все про него знал, все выведал за эти несколько секунд, во время которых он выпячивал свою немощь и нищету и демонстрацию которых завершил таким грозным взглядом. Скоро этот буржуа возьмется за ружье, и мне вовсе ни к чему знать, в кого первого он выстрелит, чью плоть потревожит штыком.

Это было жуткое, сводящее с ума ощущение безнадежности и бессмысленности всяких потуг образумить людей, внушить им мир и согласие, убедить, что любой спор не стоит и капли пролитой крови. Что, в конце концов, все мы братья, о чем мне поведал в Лондоне полковник Макферсон, оказавший мне помощь в разгадывании снов о свете и безбрежном мутном океане, в который я то и дело проваливался с приходом ночной тьмы, а также познакомивший с легендой о храме.

Но прежде, ещё на борту пакетбота, на котором я впервые отправлялся в Англию, в момент желудочных судорог и приступов головокружения я ощутил, что свет, являющийся мне во время ночных скитаний, есть указатель направления, и падает он не только сверху, из-за туч, но и пробивается снизу, сквозь толщу воды. Вот туда и надо стремиться, тем светом следует полнить душу. Полковник Макферсон помог мне расположить эти бредовые откровения в соответствии с требованиями потусторонней географии, в которой полюсами служили не точки пересечения оси вращения земного шара с его поверхностью, а особые области – средоточия света и тьмы.

Вместе с полковником мы читали письмо моего опекуна, в котором он писал об алхимии, о тайнах древнего ордена тамплиеров, об обществах вольных каменщиков, которым не миновать того, чтобы продолжить возведение нерукотворного Храма, являвшегося домом Святого духа, как церковь служит прибежищем Иисуса Христа. Писал о том, что мне надо надежно укрыться, так как смерть с косой стоит у его изголовья. Призывал заняться поисками смысла, ради которого пчелы собираются в строй и возводят улей...

"Не только же ради продолжения пчелиного рода или насыщения медом человеческой утробы трудятся они. Тот, кто удовлетворяется подобными объяснениями, подобен былинке на ветру. Даже если пчелы трудятся только для этого, все равно в силах человеческого разума наделить их высшей целью, которую и нам не грех примерить на себя. Вдруг и нам придется впору. Не из подобных ли фантазий рождается вера в животворящую силу Святого духа? Не мы ли сами источник его и причина рождения? Не мы ли, двуногие пчелы, творим себе и мечту, и веру? Эта дорога усыпана обломками свергнутых кумиров, но разве этот хлам – единственное, чем усыпан наш путь?"

Между тем дождь, поливавший предместья Лиля, кончился. Скрылась из вида пятиугольная цитадель, построенная славным Вобаном*, бесчисленные ветряки, окружавшие город, построенные для выжимки рапсового масла. Лилль был несчастнейший город на свете, более десятка раз его осаждали враги. Здесь жили от осады до осады, по ним вели счет годам, и эта своеобразная хронография куда как точно отражалась в его неприступных стенах. Тягловыми животными здесь служили собаки, и один из хозяев уверял меня, что его кобель может везти семьсот фунтов на расстоянии полулиги. Врет, конечно, ради того, чтобы заработать лишний суа, он готов был пожертвовать своей собакой, единственным кормильцем многодетной семьи. Это было жалкое зрелище – пегий, худой пес, впряженный в повозку с огромными колесами...

Теперь за окном кареты лежала плоская равнина Пикардии. Ровно нарезанные каналы, угодья и нивы, с которых уже месяц как были убраны хлеба; поросшие кустарником межи. Разве что рощи здесь погуще, чем во Фландрии. Даль была подернута клочьями тумана. Меня знобило, видно, не просто далось мне посещение собственной могилы. Никогда ранее я с такой силой не ощущал свою несовместимость с тем, что мы обычно называем временем. Глядя на себя со стороны, я не уставал поражаться безумной работе моего мозга, одновременно перемалывающего события, относящиеся к первым десятилетиям нашего века, к его середине и к самому концу. Собственно времени как шкалы следующих одним за другим исторических фактов для меня не существовало. Я одинаково свободно – зримо и слышимо – чувствовал себя в любой точке хронологической таблицы. Я пересек границу Франции в августе 1788 года, но в то же время все, что происходило со мной в 1724 на улицах Лондона, в 1760 годах на дороге в Париж оказывалось ощутимой и непосредственной явью.

Кто я?

Этим вопросом я не уставал задаваться все эти годы? Для меня не существует ни прошлого, ни настоящего, ни будущего – только сиюминутное и вечное, а также свершившееся и не совершенное. Эти понятия я с грехом пополам ещё могу различить в своем сознании, все остальное не для меня. Я человек, лишенный мечты. Я неспособен мечтать, всякая моя, как мне кажется, фантазия, причуда, всякий вымысел, в конце концов оборачивался реальностью. Других видений, кроме пророчеств, предсказаний, проникновения в тайну свершающихся – не важно, в прошлом ли, в будущем – событий, мне видеть не дано. Всякий бред являлся либо свидетельством произошедшего в истории, либо предчувствием непременно надвигающегося события. Дороги Франции особенно располагают к размышлениям, но даже они, ухоженные, поддерживаемые в идеальном порядке, не в состоянии были освободить меня от печали, от неистребимой горечи, которая скопилась в моей душе за все эти столетия, которые я прожил на свете.

Одно спасение женщины! Хвала Всевышнему, за то, что он не ограничился одним неудачным опытом и не пожалел ребра своего любимца, чтобы создать это нежное, обольстительное существо. Я всегда мчался от одного приключения к другому, эта пуповина крепче других связывала меня с реальностью. Один из самых увлекательных анекдотов ждал меня в Лондоне... Она была очень молоденькая и необыкновенно остроумная кокетка, эта маркиза Д. Я познакомился с ней в богатых меблированных комнатах госпожи Пенелопы Томпсон, расположенных на Брук-стрит, в нескольких минутах ходьбы от квартиры, которую занимал в ту пору в Лондоне несравненный Гендель. Несмотря на выдающуюся худобу и впалые щеки, хозяйка пансиона оказалась приветливой и добродушной женщиной. Вам когда-нибудь приходилось встречать сушеную, высокую и добродушную англичанку преклонных лет? То-то. Удивительные подарки иногда подбрасывает нам жизнь.

Этот пансион оказался хранилищем удивительных тайн, способных взволновать и куда более здравомыслящего человека, чем я. Спустя два дня, как-то вечером я позвонил в колокольчик у себя в кабинете. Вместо ожидаемой служанки Софи, лицом, возрастом и фигурой во всем похожей на свою хозяйку, ко мне вошло прелестное существо семнадцати лет. Девушка краснела, поминутно приседала, глядела в пол и наконец прошептала что-то вроде "что угодно господину?"

– Господину угодно узнать, откуда ты, милое созданье? – спросил я.

Так и не добившись толкового ответа, я попросил принести мне чаю. Девушка быстро исполнила просьбу. Я принудил её налить чашку и для себя, однако усадить горничную мне так и не удалось. Ее поминутно вспыхивающие и бледнеющие щечки были очаровательны. Наконец я сумел выяснить, что зовут её Дженни, что хозяйка наняла её, чтобы заменить Софи, которая отправилась в деревню, где скончался её "папа". Софи жаждала разобраться с наследством. Скоро Дженни призналась, что она тоже из деревни, и у неё тоже есть "папа", который тяжко болен. Уже совсем тихо она призналась, что хотела бы заработать пару гиней на его лечение и возвратиться в Кент.

Через неделю в пансионе поселилась молодая, очень миленькая француженка. Она назвалась вдовой маркиза Д. и после смерти супруга решила "посмотреть свет". Точнее побыстрее потратить доставшиеся ей по наследству денежки.

Я в тот же день коротко познакомился с ней. Мы посетили Британский музей, Вестминстерское аббатство, здешний собор Святого Павла, чей купол огромным сверкающим полушарием встретил меня при подъезде к Лондону. Когда служба кончилась, проводник предложил нам подняться в верхние галереи. Маркиза изъявила согласие, и мы поспешили наверх. Это был утомительный и трудный подъем. Я бывал на Страсбургской башне, бродил по альпийским горам, однако если бы не моя спутница, то отказался бы от славы покорителя самой высокой точки Лондона. Она же взбиралась, даже не затруднив дыхание. Однако на верхней площадке, почти под самым крестом я забыл о своей усталости...

Сверху Лондон показался мне грудой цветной черепицы, на Темзе – ежовым мехом – густые джунгли корабельных мачт. Наверху вовсе не ощущался прогорклый запах древесного угля, которым повсеместно, во всех концах отапливался великий город. Здесь маркиза позволила себе повести окрест крошечной ручкой и объявить:

– В Англии, – прощебетала она, – надобно только смотреть. Слушать здесь нечего. Англичане прекрасны видом, но скучны до крайности. Женщины здесь миловидны – и только. Их дело разливать чай и нянчить детей. Ораторы в парламенте напоминают индейских петухов, здешние актеры умеют только падать на сцене. Все это несносно, не правда ли?

Она казалась такой взволнованной, кровь её была в страшном движении. Я кивнул, подал руку и мы пошли вниз, дружелюбно разделяя опасности спуска и говоря без умолку.

– Не оступитесь, мадам, – предостерег я её. – Не сделайте ложный шаг.

– Ах, женщины так часто поступают... – ответила она.

– Это потому, что порой падение для женщины бывает таким приятным, возразил я.

– Возможно, но от этого выигрывают только мужчины.

– Но потом дамы так грациозно поднимаются...

– Не без того, чтобы до конца дней своих не чувствовать печали, укорила меня маркиза.

– Что может быть прекрасней печали очаровательной женщины?! – спросил я.

– Наша беда в том, что мы всем готовы пожертвовать ради его величества мужчины...

– Этого владыку частенько свергают с престола, мадам...

– Как бедного Чарльза I*, не так ли?

– Почти, мадам...

Ах, какая это была женщина! Какая деловая партнерша!.. Она обладала редкой проницательностью и первая угадала, что имя кавалера Шеннинга, которое я принял, чтобы освободиться от настырной опеки отцов-иезуитов, было всего лишь маска. К своему стыду я не сразу обнаружил, что моя милая маркиза одного со мной поля ягодка. Случилось это в преддверии телесного облегчения, когда она, разгулявшись, принялась ловко, выказывая профессиональные навыки, подстегивать меня. Потом, не в состоянии надышаться запахом её юного тела, я долго с удивлением прикидывал, каким же образом эта веселая парижанка сумела провести знатока потусторонних тайн, адепта и свидетеля света небесного. Ах, как она щелкнула меня по носу, предложив составить компанию на паях по ловле богатых любовников. В мою задачу входил поиск подходящих клиентов, а уж до нитки, улыбнулась она, я всегда сумеет их обобрать. "При этом, – уверила меня Жази, – я всегда буду доступна для вас. Ваша прыть пришлась мне по нраву".

Я принялся хохотать, она также безудержно поддержала меня и открылась, что Париж ей пришлось покинуть не по собственной воле. Она едва успела опередить полицейских ищеек, которые почему-то решили, что именно малютка Жази похитила дорогое ожерелье у одного из высокопоставленных вельмож.

– Это был такой скупердяй, что я была вынуждена сама похлопотать о причитающейся мне плате, – заявила она. – Не страшись, мой милый, у меня ловкие руки, и все, что мы с тобой добудем, я спрячу так, что никакой полицейский прохвост не сможет обнаружить.

– Ах, Жази, ты так непосредственна. Твое предложение делает мне честь, но, к сожалению, я вынужден отказаться от него. Я очень недолго пробуду в Лондоне. К тому же, милая, ты несколько ошиблась, обвинив меня в присвоении чужого имени. Если в отношении Шеннинга ты безусловно права, что же касается "кавалера", я имею полное право на подобный титул.

– И я не держусь за этот вечно простуженный Лондон, – заявила она. – У нас впереди вся Европа, а за ней медвежья Россия. Там я буду изображать итальянку. Мне так хочется побыть итальянкой, это говорят очень увлекательно. Буря страстей, слезы, жадные лобзания, на которые вынуждает меня могучий, сбежавший из Сибири любовник. Мне так хочется побыть итальянкой, я думаю у меня получится. Так ты не в Россию направляешься?

Я усмехнулся.

– Нет, Жази, я собираюсь в Индию.

Она охотно совмещала слежку и постель. Трудилась добросовестно, так что миссис Томпсон вынуждена была сделать ей замечание. Через несколько дней Жази съехала в снятый для неё сыном небезызвестного члена верхней палаты, маркиза Б. домик. Я было взгрустнул, так как сам по собственному почину во время прогулки в Гайд-парке представил её этому бессовестному rake [1], однако она сумела мгновенно развеять мою печаль, напомнив, что я должен ей изрядное количество монет. В первый момент это ошеломившее меня требование поглотило всякую печаль от разрыва наших отношений. Помню, в тот день, прогуливаясь возле площади Кавендиш я приметил несчастного слепого старика, которого вела маленькая собачка на снурке. Собачка остановилась возле меня, начала ласкаться, лизать ноги. Нищий сказал дрожащим голосом: "Сэр, я стар и слеп!" Более ничего... Я дал ему несколько пенсов. Старик благородно поклонился, дернул снурок и собачка побежала дальше.

1 – Распутник, повеса

Это было очень разумное четвероногое существо – она вела хозяина подале от края тротуара, от ям, из которых выглядывали полуподвальные окна. Часто останавливалась, ласкалась к прохожим (но не ко всем а по известному только ей выбору – собака оказалась физиогномисткой!), и почти каждый из них подавал нищему. Я шел за ними следом и в тот момент меня сразила простенькая мысль. Странным показалось мне, что порок с такой легкостью выманил у меня три десятка гиней, а человеку, истинно нуждавшемуся в поддержке, я пожалел лишний пенс. Неужели так легко откупиться от добродетели и так дорого высвободиться из объятий зла? Я догнал старика и сунул ему шиллинг. Вечером, в присутствие Дженни, тоже испытал некоторую неловкость и передал девушке необходимую на лечение отца сумму. Каково же было мое удивление, когда перед самым отъездом из Англии я узнал, что девушка, вернувшись в Лондон, поступила к Жази горничной.

Я видел её судьбу наперед, для этого не надо было обладать даром ясновидения. Встретился, попытался отговорить, однако Дженни ответила, что хозяйка очень добра к ней, хорошо платит и к тому же намерена открыть модное ателье, где ей будет предоставлено место младшей компаньонки.

Обо всем этом у меня было время поразмышлять на борту торгового флейта*, отправлявшегося из Плимута в далекую Индию, где мои новые друзья хотели укрыть меня, а также проверить, насколько точны мои учителя в оценке моих способностей. Меня в ту пору донимали мучительные сны, смысл которых состоял в том, что долгожданная заря занималась в восточной стороне. Там появился великий герой, чьим предназначением должно было стать насаждение новой правды на земле, установления долгожданного братства между людьми.

Глава 4

Вересковые пустоши и насквозь просвечивающие перелески Пикардии скоро сменились лесистыми холмами Иль-де-Франса. Долина Сены и особенно междуречье этой прославленной реки и Луары – самые милые моему сердцу места. Дубовые и буковые рощи, ухоженные поля, замки... Как естественно вырастает из этого уютного европейского приволья наш современный город Изиды*, называемый теперь Парижем. Поверьте, я знаю, что говорю – не было на земле подобного града. Ни императорский Рим в пору расцвета, ни гордые Афины – скопище мудрецов и недоумков; ни экзотический и сверхрегулярный Теночтитлан*; ни пышный, уставший от прожитых столетий Константинополь; ни многолюдные Дели и Нанкин*; ни священный Бенарес; ни крикливый и шумный прародитель Парижа, первозданный Вавилон не в состоянии оспорить у этого необозримого улья славу столицы мира.

Моя карета – изобретение хитроумного английского гения, в которой можно было спать, как в домашней постели, мчалась вперед. Мягкие рессоры, дорога, словно пух – я налил себе чашку чудесного чая, отпил немного и запел песенку, которой поделился со мной глухой музыкант – мне довелось встречаться с ним в Вене. Слова я позволил себе немного переиначить. "Из края в край вперед иду, мой чай всегда со мной. Под вечер кров себе найду, мой чай всегда со мной..." Скоро я вновь оказался в точке, в которой слились события, случившиеся в середине третьего и девятого десятилетий нашего века, и пока корабль плывет, самое время вкратце пересказать историю моих новых английских друзей, напутствовавших меня в путешествие на Восток. Начало их тайного союза, как сообщил мне полковник Макферсон, следует искать в сообществах мастеровых, которые в средние века густо заставили города Европы огромными соборами.

На строительство каждого такого храма собирались сотни, а то и тысячи людей, от которых требовались сноровка, умение, обладание перешедшими от отцов к сыновьям знаний, ведь каждое подобное архитектурное сооружение должно было стать достойным жилищем для Спасителя.

Прежде всего, требовались искусные каменщики, потому что вознести под самые облака стены, имевшие огромное число вырезов, проемов, карнизов, надежно подпереть их контрфорсами* было в высшей степени трудным делом. Что уж говорить о колокольнях, высотой до трехсот-четырехсот футов*!.. Громадное значение при этом имели не только конкретные профессиональные навыки, но и накопленный веками опыт возведения подобных конструкций, поэтому каменщики и мастера в других областях строительного дела начали организовываться в вольные товарищества, целью которых со временем стало не только выполнение дорогостоящего подряда, но подготовка смены. Старшины подобных союзов поняли, что без воспитания себе подобных их дело может угаснуть.

Первые строительные товарищества возникли в Германии и Фландрии пять-шесть веков назад. На возведение гигантских зданий требовались годы и годы, и все это время строители жили бок о бок с художниками, расписывавшими стены. Инструменты и припасы они хранили в особых бараках, именуемых по-английски "lodge", или "ложи". С годами эти сообщества приняли однообразную и стройную организацию, перешли на особый язык для узнавания своих и передачи особых профессиональных знаний, которые нельзя было доверить бумаге, да и грамотных людей в те дни было очень мало. Были выработаны правила, определявшие порядок приема новых членов, разрешения споров и так далее... Вместе с тем художественно одаренные люди сочли необходимым устроить из посвящения особый церемониал, так как понимали, ничто так крепко не связывает новообращенных как цепь красивых, пусть даже малопонятных, но освященных традицией действ. Скоро возникла необходимость в изобретении особого языка. Ученикам никто и никогда не выдавал свидетельств о принадлежности к ложе, но обучал изъяснению с помощью особых жестов, а также вопросов и ответов. Подобные сообщества скоро образовались в Англии, Италии, во Франции.

С годами стало ясно, что в такой организации, в тесном общении с себе подобными человек куда быстрее научается правилам братского отношения. В строительных, объединенных единой целью сообществах он быстро возвышался и духовно, и нравственно. Первыми из образованных людей на эти, как они назывались в официальных документах, "Free-mason" или "Free-stone-Mason", обратили внимание англичане, и уже два века назад среди товарищей-каменотесов стали появляться люди из высших сословий, а также ученые, группировавшиеся вокруг университетов.

Однако к началу семнадцатого столетия строительные товарищества начали приходить в упадок. Они строили на тысячелетия, и постепенно вся Европа покрылась чудесными, поражающими воображение храмами. Нынешние церкви уже не требуют подобного количества умельцев, так что в ложах в конце концов возобладали числом "сторонние каменщики", которые первым делом задумались об источниках знаний, которые хранились среди строителей. Удивительно было не то, что неграмотные каменотесы овладели вершинами математики и строительных расчетов, но их умение сохранить эти знания в творческом, подвижном состоянии. Каким образом они каждый раз умудрялись возводить здание, соразмерное и прекрасное во всех отношениях? Соблюдая дух эпохи, принимая то или иное прочтение имени Бога, они тем не менее сумели воочию воссоздать великую мечту о братстве, в котором люди должны соединиться с именем Создателя на устах. Насколько трудна эта задача стало ясно уже в новое время, когда появились награжденные дипломами архитекторы. Их подолгу обучали, что есть соразмерность и красота, они прочитали горы книг, измерили множество зданий, и в итоге убедились, что все эти Божьи дары красота, соразмерность, вкус – оказались одними и теми же, что в умах безграмотных каменотесов, так и в сознании образованных строителей. В чем же корень подобного единообразия? Нельзя ли приложить тот же метод к воспитанию достойного человека, для которого сосед станет прежде всего братом и никем иным.

Те, кто ломал головы над этой задачей, чьи души пылали гневом при виде несуразностей, ввергавших людей в греховные страсти, решили воспользоваться формой строительных лож, тем более что воображение порой уносило подобных энтузиастов в такие исторические дали, в которых даже я не мог отделить правду от вымысла.

И слава Богу!.. Пусть бы каждый из нас мудрствовал над тем, как облегчить жизнь себе и другим, как вырастить сад, достойно воспитать детей, чем тратить свои силы на поиск земных сокровищ и возможностей объегорить ближнего своего.

В 1717 году, как сообщил мне полковник Макферсон, четыре английские строительные ложи соединились в одну великую английскую ложу, и с этого момента братский союз подлинных каменщиков перешел на ступень объединения символических строителей духовного дела. И как во всяком деле, прежде всего, стало необходимо начертать устав нового братства, в котором надо было определиться со способами достижения великой цели. Этим занялся брат Андерсен – по понятным соображениям я не имею возможности сообщить его подлинное имя. Он составил свод, который назвал "Книгой уставов". Эта книга заключает в себе краткую историю масонства от сотворения мира и, прежде всего, историю строительного искусства, собранную из сказаний, сохранившихся в прежних товариществах, а также "старые обязанности или основные законы" и "общие постановления", то есть список всех принятых решений.

Теперь самое время рассказать о тамплиерах или храмовниках – ордене, члены которого впервые задумались: для чего же люди в самом деле питают такую страсть к общению? Зачем им объединяться в особые группы, союзы, особые братства? Неужели только из-за тяги друг другу? Не над этими ли сообществами витает Святой Дух? Эта догадка укрепляла Божье величие, ибо всем известно, что существуют Храм и Церковь. Храм выше Церкви, это понятие более обширное и глубокое. Уже в этом противопоставлении мне видится мятежный дух тамплиеров, однако слова из песни не выкинешь, и как бы ни могуча был общая для многих христианская вера, всегда найдутся сектанты, которые измыслят совершенно недопустимое для правильного ума объяснение.

Пусть их!.. Их бунтарское начало, богоборчество, тоже проявления великой благодати, снизошедшей на Землю. Я-то знаю, откуда что берется, и как рождаемый деятельной человеческой массой дух обретает святость и в конце концов наряжается в провидение, напяливает на себя одежды абсолюта. Но это знание ни в коей мере не является отрицанием Легенды о Храме. Все сгодится для обретения праведности, все ведет одним путем. Бог есть любовь, и Любовь есть Бог – на этом я стоял и стоять буду.

Вот ещё что утверждали тамплиеры: у церкви всегда обозначен фундамент, всегда существовал первый камень, храм же существует вечно. Церкви, мечети, пагоды, синагоги, кумирни рушатся, храм – единый для всех! – существует вечно.

Господь сошел на Землю, чтобы проповедовать именем Святого Духа...

Человек в выдумывании не может остановиться на полдороге, и вскоре тамплиерам пришлось выдумать особый язык символов, тайных жестов и обрядов, которые должны были сохранить в чистоте помыслы членов ордена. Необходимость соблюдения тайны подразумевалась сама собой, так как в ту пору это была неслыханная со времен альбигойцев* ересь. Что поделать, если человеческая натура такова, что она не может без превращения святого места в театр, иначе откуда же взяться площадке, на которой должен торжествовать дух.

Эти мысли пришлись по душе первым основателям мистического масонства. Прибавьте сюда легенду о Христиане Розенкрейце, которой поделился со мной мессер Фраскони. Он уверял меня, что общество розенкрейцеров возникло в университетских кругах, среди людей свободных профессий, к которым примкнули и многое принесли наследники-дворяне, чьи предки примыкали к тамплиерам. Целью этого союза стало покровительство мудрецам, пытавшимся отыскать философский камень. Существует книга, называемая "Fama fraternitatis"*, в которой потерявшие надежду искатели истины обращались лицом к востоку. Есть и ещё одно небольшое сочинение под заглавием "Всеобщее преобразование света", где собственно и изложена легенда о некоем немецком рыцаре, Христиане Розенкрейце, основавшим братство, члены которого должны были хранить и развивать тайны, сообщенные Христиану на Востоке. В 1378 году Розенкрейцу довелось путешествовать по Аравии, и к его удивлению, в каком бы городе он не появился всегда находились никогда не видевшие его люди, горячо приветствовавшие путешественника. И люди эти были богаты духом, им были ведомы многие тайны. Среди них была одна, сразу сразившая меня в самое сердце – это был секрет долгожительства. Сам Розенкрейц имел много учеников и прожил до ста пятидесяти лет. Умер он не от упадка сил, просто ему надоела жизнь. В1604 году один из его последователей открыл его, источающую свет могилу и нашел там странные надписи и рукопись, написанную золотыми буквами. Склеп, где была устроена могила этого человека, напоминала пещеру, войти в неё дано не каждому.