Текст книги "Сен-Жермен"
Автор книги: Михаил Ишков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Наша задача сохранить прослойку людей, верующих в конечную цель, знающих к ней дорогу. Одним словом, жаждущих истин и своими руками – как плотник скамью – созидающими их.
Я был в восхищении от его слов. Попытка провидения в лице Надир-шаха внести хотя бы какой-нибудь окорот в ежедневную, поднадоевшую резню, какой занимались люди на земле, теперь казалась смешной. Но в любом случае вне зависимости от личных качеств, присущих этому незаурядному человеку – это была героическая попытка. Я верил, теперь, в Европе, дела пойдут по-другому. У меня есть единомышленники, мы сможем доказать, что нравственное состояние общества есть дело наших, человечьих, рук.
Вернувшись в пансион миссис Томпсон, я был приглашен вечером на чай. Вдове тоже хотелось послушать о невероятных приключениях, которые мне довелось испытать в Персии.
– Прошло пять лет, дорогая Пенелопа, – вздохнул я, – но мне кажется, что я только вчера покинул ваш гостеприимный дом. Такое впечатление, что я только вчера убеждал Дженни не обманываться надеждой разбогатеть в Лондоне... Кстати, где теперь это милое создание, где маркиза Д.?
Миссис Томпсон поджала губы, строго посмотрела на меня.
– В том, что случилось с бедной девушкой есть доля и вашей вины. С вашим даром убеждения вы могли бы быть более настойчивы в утверждении добродетели. Мне жаль её.
– Что же случилось?
– Обычная история, какие всегда происходят с крестьянскими девушками, решающими добиться успеха в городе с помощью добродетели.
– В чем же повинна добродетель? – поинтересовался я.
– Она её сгубила, – вздохнула миссис Томпсон.
– Добродетель? – переспросил я.
– Да, граф. Добрые наклонности тоже бывают жестоки к человеку. Я не осуждаю её, о, нет! У нас слишком много развелось ханжей из пуритан, которые только и ждут, чтобы ткнуть пальцем в своего ближнего и обвинить в грехе.
– Так что же с ней случилось? – нетерпеливо спросил я.
– Она покончила с собой. Повесилась в Ньюгейте...
Я только развел руками.
– Что и говорить, печальная история. Эта так называемая французская маркиза – здесь её называли малютка Жази – и не думала открывать салон мод. Она занялась куда более прибыльным делом... Представляете, она додумалась открыть бильярдную для состоятельных джентльменов. Девицы, гонявшие там шары, были совершенно... обнажены. Представляете, совершенно!..
– То есть она устроила, что-то вроде веселого заведения для мужчин?..
– Ну да, самый препохабный бордель, какой только могла выдумать это дитя развратных лягушатников.
– Я разделяю ваше возмущение, Пенелопа, но что необычного в том, что Дженни свернула на плохую дорогу. При чем здесь добродетель?
– Ах, граф, вы не дослушали до конца. Главный доход малютка Жази извлекала как раз из таких девушек, как Дженни, невинных и глупых овечек. Она торговала их свежестью, неопытностью. Их девичеством! Она набирала служанок, которым был запрещен доступ на второй этаж, где тыкали шары эти голые обезьяны. Девицы прислуживали в кофейне, расположенной на первом этаже. О, там все выглядело чинно и благородно, но захаживающие туда повесы именно среди служанок выискивали очередную жертву. Уламывать девушку бралась сама Жази. Подобное заведение не могло просуществовать долго, поэтому она торопилась сколотить капитал и улизнуть из Лондона. Два или три месяца ей все сходило с рук, потом некоему сынку маркиза Б. приглянулась Дженни, которая не могла уйти от Жази поскольку та не заплатила заработанные деньги. Обещала со дня на день. Дженни приходила ко мне, я её не выгнала, – миссис Томпсон строго поглядела на меня, – но и ничем помочь не могла. Я посоветовала ей спешно бежать из этого притона и скрыться в деревне. Туда мистер Уинфред вряд ли посмел бы сунуться. Прошел бы месяц-другой, эта причуда схлынула, наш повеса увлекся бы другой женщиной. Дженни расплакалась, сказала, что отец совсем плох, ферма со дня на день пойдет за долги, и она просто не смеет возвращаться домой без денег. В ту же ночь Уинфред безжалостно похитил Дженни, отвез в заранее нанятый дом в Падингтоне и там поступил просто зверски. Девушка сопротивлялась, но что она могла противопоставить джентльмену? Истерзанная, она два дня просидела в этом доме, и когда собиралась уходить, хозяйка потребовала с неё плату за проживание. Откуда у девушки деньги? Она написала записку Жази, но та будто никогда не слыхала о её существовании. Промаявшись, так и не дождавшись помощи, Дженни написала мне. Я поспешила в Падингтон, но было поздно. Та жестокая особа, пытавшаяся нажиться на горе бедной девушки, пожаловалась мировому, и констебль препроводил Дженни в Ньюгейт.
– Но почему же в Ньюгейт, ведь это же тюрьма для уголовников? воскликнул я.
Пенелопа развела руками.
– Когда я явилась туда, мне сообщили, что ночью девушка покончила с собой. Мне пришлось заплатить за похороны. Отец её тем же летом умер. Все пошло прахом. Как только в свете начался легкий шум, о том, что в заведении малютки Жази творятся странные делишки, она тут же исчезла из города.
– Как насчет Уинфреда?
Миссис Томпсон улыбнулась.
– У кого же хватит смелости поднять руку на человека, который очень скоро займет место в Верхней палате. Тем более, что далее слухов дело не пошло.
– Слухи слухами, но, может, сохранились какие-нибудь свидетельства его участия в этой трагедии.
– Записки Дженни. Хозяйка была свидетельницей, но вряд ли она согласится дать показания на суде. Она сдала комнату, заработала несколько шиллингов и ничего не видела и не слышала.
Так бы и забылась эта история, если бы на очередной встрече с полковником я не познакомился со списком кандидатов, которые должны были в скором времени быть приняты в общество вольных каменщиков.
Имя Уинфреда стояло в списке первым. Это уже было чересчур. Я рассказал историю Дженни полковнику.
Тот как всегда невозмутимо выслушал, долго молчал и наконец спросил.
– Ну и что? Вы жаждете поразить свет зрелищем поруганной добродетели?
– Я не настолько наивен, полковник, чтобы рассчитывать пробудить сострадание к невинной жертве, но пребывать в компании с этим негодяем это, знаете, слишком!
– Дорогой Сен-Жермен, мне понятен ваш пафос. Я готов разделить ваше негодование по поводу недостойного поступка, совершенного джентльменом из такой славной семьи, но вы должны понять и нас, ваших братьев. Уинфред без пяти минут член парламента, с его связями он не сегодня-завтра войдет в кабинет. Если мы без объяснения причин откажем ему в приеме, у нас появится опасный соперник, он в состоянии опорочить общество вольных каменщиков. Он пойдет на все, чтобы только сбить волну общественного интереса к нравственным вопросам, которое возникло в свете. Что вы можете противопоставить ему? Историю крестьянской девушке? Он заявит, что это клевета, дело дойдет до дуэли.
– Как раз на такой исход дела я и рассчитываю, – ответил я.
– Вы рассчитываете! – степенный, обычно невозмутимый Макферсон хлопнул руками по бедрам. – А если он пристрелит вас как куропатку – Уинфред прекрасный стрелок и отменно владеет шпагой.
– В поединке со мной у него не будет этих преимуществ.
– Не будет?.. – полковник не мог скрыть досаду. – Это ещё страшнее. Если вы убьете его, это бросит тень на все наше общество. Вы – иностранец, а в Англии не очень-то любят, когда парни с континента суют нос в наши внутренние дела. Кто такая Дженни? Дочь мелкого землевладельца, шлюха, решившая разыграть сцену насилия, чтобы потом шантажировать несчастного молодого человека. Вот как будет обставлено это дельце. В этом случае мы будем вынуждены принять его в ложу, у него много друзей среди братьев и отказ без объяснения причин – пусть даже неформальный – просто исключается. Я как раз никак не хочу видеть его в наших рядах, но мое желание сейчас ничего не решает. Отказ в приеме раз и навсегда загубит его карьеру здесь, в Лондоне. Вы, граф, оторвавшись от европейских дел, несколько воспарили в эмпиреях. Как честный патриот, я хочу сказать, Англия нуждается в таких парнях, как сэр Уинфред. В колониях... – он многозначительно поднял указательный палец, – но не в Лондоне. Там, в обеих Индиях ему место. Из него получится прекрасный губернатор где-нибудь на Ямайке или в Бомбее. Настоящий зверь! Если вы считаете это лицемерием и цинизмом, это ваше право, но если вы всерьез решили начать дрессировать пчел, то нужно придумать что-нибудь похитрее, чем пошлая дуэль или публичное оскорбление мерзавца, которых в Лондоне хоть пруд пруди.
Меня всегда поражал практицизм англичан, их умение оборачивать себе на пользу любое происшествие, любой поворот событий. Терпения и выдержки у них тоже хватало. Не в силах забыть о судьбе несчастной Дженни, я должен был признать, что мое первоначальное решение довести дело до дуэли, отличалось непростительной наивностью. Если я вообразил, что принял на себе роль карающей божьей десницы, то исполнение приговора должно было соответствовать степени вины этого rake. Никакие сны тоже не могли помочь в этом деле, но и отступить я уже не мог. Что ж, после встречи с Тинатин и общения с Надир-ханом мне было легче найти способ нанести ответный удар.
Полковник Макферсон был во многом прав. История бедной Дженни была известна в свете и как раз в том изложении, о каком поведал мне наставник. Что у меня было на руках? Записка самоубийцы, находившаяся в руках миссис Томпсон, её свидетельство и свидетельство той женщины, предоставившей место для совершения зла. Она проживала на Мерилебон-стрит, неподалеку от Реджент-парка. Я навел о ней справки. Она оказалась наглой и трусливой сводней, не раз предоставлявшей свои апартаменты для всяких неблаговидных делишек. Такого рода тоже... Найти уличающие её доказательства не составило труда. Заняться сводней можно было в надлежащий момент...
К тому времени я уже приобрел кое-какой авторитет в рядах светской молодежи. Меня начали приглашать в самые благородные дома. Так, с помощью полковника и его друзей я добрался до некоей юной девицы – не будем разглашать её имя – к которой намеревался посвататься сэр Уинфред. На землях, которыми владела их семья, была расположена ферма, где выросла бедная Дженни. Как-то раз, воспользовавшись приглашением совершить прогулку, я подвез девицу и её подруг к заброшенному домику, до сих пор пребывавшему в запустении, и не жалея юмора и некоторого скепсиса к версии сэра Уинфреда, рассказал им подлинную историю Дженни Хопкинс. О, это был чрезвычайно сентиментальный рассказ!.. Юные леди смутились, на глазах будущей невесты навернулись слезы. Сердце у меня дрогнуло, глядя как юное поколение англичанок – будущие жены бездушных колониальных чиновников, спесивых офицеров, продажных членов парламента, разбогатевших на разорении своих ближних лендлордов, хватких воротил из Сити – близко к сердцу приняли историю бедной девушки. Они отнеслись к ней как к сестре, для которой судьба поскупилась и на богатый дом, и на домашнее образование. На гувернеров, лошадок чистых кровей и подающих большие надежды женихов. Не поскупилась только на отцовскую любовь и несчастья...
– Даже если она хотела с помощью порока заработать немного денег для излечения больного отца, она сполна заплатила за минутную слабость. Это ужасно, милые дамы, быть ввергнутой в тюрьму за преступление, которое не совершал. Она повесилась ночью в общей камере... Сплела веревку из разорванной юбки.
– Вы же не хотите сказать, что Уинфред виновен в её смерти? пристально глядя на меня, спросила юная девушка.
– О нет, мисс. Хотя с другой стороны было бы по-христиански заплатить хозяйке притона, которая засадила Дженни в Ньюгейт за неуплаченное жилье. Джентльмен всегда должен платить, так мне кажется.
Эти слова сделались крылатыми. Фраза начала бродить по Лондону, и каждый повторявший её должен был вновь и вновь рассказывать историю несчастной Дженни. Общество сошлось на том, что джентльмен должен платить. Понятно, такой оборот дела не устраивал сера Уинфреда, и мы рассчитывали, что теперь ему придется первым бросить мне вызов. В этом случае дело получало совсем другой оборот, вполне устраивающий полковника. Меня тоже. Теперь я оказывался оскорбленной стороной, потому что нигде, ни на одном приеме, на одном обеде я не назвал Уинфреда виновным в смерти Дженни. Я объяснял, что судить о взаимоотношениях мужчины и женщины со стороны неблагодарное занятие. Это их частное дело. Что касается сэра Уинфреда, то лично я склонен доверять этому блестящему молодому джентльмену, но факты упрямая вещь – за аренду помещения он не заплатил.
Кое-кто из моих доброжелателей предупредил, что мне не следует встречаться с Уинфредом. Он взбешен и постоянно ищет повод, чтобы вызвать меня на дуэль. Загвоздка состояла в том, чтобы вызов ни в коей мере не был связан с историей Дженни. Правильно соображает, решил я. Теперь мне только оставалось ждать, когда утихнет шум по поводу обязательств джентльменов всегда и за все расплачиваться. Рано или поздно какое-нибудь новое острое словцо, сногсшибательное нововведение парижских придворных модельеров овладеет вниманием благородной публики. Вот тогда руки у него будут развязаны.
Я так и не дождался вызова. В июле 1745 года претендент высадился в Шотландии, спустя два месяца меня арестовали* по подозрению в шпионаже в пользу якобитов. Лондон, переполненный слухами, в ту пору гудел как растревоженный улей. Все сходились на том, что эта попытка утвердиться на троне не более, чем политическая авантюра. Если деду претендента Иакову II в 1689 году, его отцу, рыцарю Сент-Джорджу, в 1708 году, тоже решившему побороться за престол, не удалось добиться успеха, на что теперь, после объединения Англии и Шотландии, мог рассчитывать Карл-Эдуард? Другая опасность беспокоила лондонцев. В городе не стихали разговоры о нашествии орды диких шотландских горцев, которые только и ждут сигнала, чтобы начать резню добропорядочных граждан на равнине. Эти страхи я не мог слышать без улыбки, поэтому можно представить мое изумление, когда в декабрьскую промозглую ночь полицейские драгуны перехватили меня неподалеку от Гайд-парка, высадили из переносного экипажа – носильщики тут же, подхватив кабинку, бросились прочь – заставили надеть на лицо черную маску и сесть в огромный, выкрашенный черной краской кабриолет. Я отчетливо различал путь, которым двигалась карета. Я вообще отлично ориентируюсь в потемках, никакой поворот не способен сбить меня с толку. Почуяв запах реки, поежившись от промозглой сырости, так и спросил у сидевшего напротив офицера: "Что, теперь по Темзе поплывем?" Тот встревожено принялся озираться, позволил себе проверить крепко ли держится на моем лице маска. Офицер промолчал, мне его оторопь доставила некоторое удовольствие... Какая промашка со стороны знаменитого мистика! Лучше бы я с помощью сновидческого дара проверил карманы своего кафтана!..
Скоро меня высадили на крепкий, по-видимому, выложенный камнем берег. В памяти до сих пор стоят поблескивающая в свете факелов, черная гладь реки, широченные ворота, ведущие под своды средневековых башен. Все это смутно, в каком-то мерцающем фиолете. Скорее всего маска была изготовлена из фиолетового плюша. Час был поздний, но и теперь я отчетливо различаю в ушах хрипловатое многоголосое карканье ворон.
Тауэр!..
Сердце забилось гулко. Мне стало зябко, тревожно. Тауэр – это слишком!.. Драгуны – офицер с саблей наголо шагал впереди – провели меня в Королевский дом. Здесь сняли маску и вопреки всяким понятиям о чести и достоинстве дворянина, а также параграфах "Habeas corpus act"*, обыскали и в кармане кафтана обнаружили письмо, подписанное Карлом-Эдуардом Стюартом, внуком короля Иакова II, высадившемся на побережье.
Заполночь Париж затих, редки стали крики и вопли на улицах, издали время от времени доносился грохот проезжавших по улицам карет. Дождь прекратился. Крупные капли звучно шлепались о подоконник, разговорчиво потрескивали дрова в камине, ворочался и похрапывал в прихожей Шамсолла-Жак. Я молча наблюдал за игрой язычков пламени, осмысленной, завораживающей...
Помнится, полтора десятка лет спустя, во время моего второго посещения Лондона мне довелось прочитать в "Еженедельных записках или Британском журналисте" от 17 мая 1760 года полуофициальную версию моего ареста. Тем самым мне как бы давали понять, как следует относиться к тому неприятному случаю.
Граф вытянул ноги поближе к огню, приставил указательный палец ко лбу – тридцатилетней давности статья легко всплыла в памяти.
"От корреспондента "Брюссельской газеты" нами получено сообщение о том, что недавно прибывший из Голландии человек, именующий себя графом Сен-Жерменом, родился в Италии в 1712 году. Он к тому же бегло говорит по-немецки и по-французски, как и по-итальянски, впрочем, и по-английски он выражается довольно терпимо. Но, как может убедиться всякий, познания его во всякого рода науках и искусствах весьма поверхностны, разве что он знает толк в химии, виртуоз в музыке и в высшей степени приятный собеседник. В Англии в 1746 году он чуть было не оказался на краю гибели. Некто приревновавший его к даме, незаметно опустил в карман графа фальшивое письмо будто бы от претендента на британскую корону, в котором выражалась благодарность за некие услуги и пожелания в продолжение сотрудничества, и не замедлил указать на него представителям власти. Невиновность его, однако, была полностью доказана на допросах. Он был освобожден из-под стражи и тут же приглашен на обед в лорду Х. Знающие его, видимо, огорчатся, услышав о том, что он умудрился навлечь на себя немилость нашего христианнейшего короля".*
Сен-Жермен вздохнул. Укрощение пчел занятие трудное, неблагодарное. Эти существа настырны, тупы, шумливы, склонны к вранью и беспринципным компромиссам. Где, скажите на милость, вы видали виртуоза, поверхностно разбирающегося в игре на скрипке, или знающего толк в химии недоучку!.. Нет, это не обида говорит, просто жаль, что смена времён мало что вносит свеженького в дежурные пасквили, ежедневно публикуемые на страницах печатных изданий.
Лорд Х. – это Уильям Стоунхоп, лорд Харрингтонский, являвшийся в то время секретарем Министерства финансов и казначеем парламента. Обед состоялся на следующий день после моего освобождения из Тауэра, но о месяцах, проведенных в заключении, в статье ни слова.
Первым предвестником надвигавшейся беды оказалось мое имя, но даже тогда я с каким-то легкомыслием отнесся к вопросу допрашивающего меня чиновника – являюсь ли я небезызвестным графом Сен-Жерменом? Я даже позволил себе съерничать.
– Вы удивительно проницательны, сэр.
– Это подлинный титул? – невозмутимо продолжил чиновник.
– Да, сэр, – ответил я, – граф Сен-Жермен – именование вполне законное. Я являюсь владельцем одноименного поместья.
– Скажите, каково ваше настоящее имя, полученное при крещении?
– Прошу называть меня графом Сен-Жерменом. Более ничего добавить не могу.
Этим заявлением я окончательно испортил дело. В глазах королевского служащего всякий человек, не желавший назвать свое настоящее имя, сразу становился весьма подозрительным субъектом. Подобное вызывающее поведение становилось неопровержимым свидетельством его вины. На все мои требования предъявить ордер на арест, чиновник отвечал, что я "попал в надежные руки и могу не волноваться. Официальные дознаватели, отвечающие за соблюдение законности, поступят со мной в точном соответствии с требованиями нынешних грозных обстоятельств и интересов государства". После чего чиновник пытался добиться от меня, о каких именно услугах и сотрудничестве идет речь в письме и в чем я мог так отличиться, что вдохновил узурпатора на выражение "самой горячей" благодарности. Я ответил, что не только о полномочиях, но и о самом письме не имею никакого понятия. Не могу даже представить, как оно оказалось в моем кармане. Я назвал послание фальшивкой, подброшенной каким-то негодяем, затем заявил, что никакого отношения к якобитам, высадке и восстанию не имею. Да, подтверждаю, что прибыл в Лондон из Парижа по приглашению высокопоставленного лица, имени которого назвать не могу. Он сам вскоре представит мистеру дознавателю все необходимые свидетельства моей невиновности. Да, перед тем, как появиться в Париже я провел несколько лет в Персии, куда попал с помощью уважаемого губернатора Бомбея...
– Имели ли вы какие-нибудь обязательства перед его превосходительством? – поинтересовался чиновник.
– Да, я должен был дать устный отчет о путешествии по Персии, Азербайджану, Грузии и Армении, а также о своем пребывании в Дели, где я оказался вместе с войском Надир-шаха.
– И вы отчитались? – тем же тусклым голосом спросил чиновник.
– Нет, так как выбираться из Персии мне пришлось спешным порядком через Алеппо, но я готов выполнить договоренность, которой мы достигли с его превосходительством.
– Расскажите подробнее о вашем пребывании в Париже. Были ли вы представлены ко двору? Входили ли в сношения с кардиналом Берни, министром иностранных дел его величества короля Людовика XY? Что вы можете сказать о происках незаконного претендента Карла-Эдуарда Стюарта и его поддержке французским двором?..
Обвинения были столь чудовищны, что я сначала принялся бурно оправдываться, приводя сообщения очевидцев моего пребывания во Франции и в Англии. Я был готов вызвать в качестве свидетелей наиболее влиятельных членов нашей ложи, однако наученный рассудительностью и прозорливостью полковника Макферсона решил не пороть горячку и не впутывать в это странное, на первый взгляд, недоразумение своих единомышленников. Пока не разберусь досконально, по чьему указанию было подброшено письмо. Кому так не терпелось отправить меня на виселицу как вражеского агента? Одно дело, если эта провокация явилась ответным ударом сэра Уинфреда, хотя мне не верилось, чтобы молодой человек был способен сам додуматься до такого иезуитского хода. Неужели вместо вызова на дуэль он рискнул оклеветать меня? Или кто-то подсказал ему, что, может быть, следует принять правила предложенной ему игры? Но в этом случае он рисковал куда больше, чем в случае с неясностями в истории Дженни. Одно дело погибнуть, защищая честь на дуэли, другое – оказаться лицом к лицу со слухами, которые непременно поползут по Лондону, стоит мне только выйти из ворот Тауэра. В своем скором освобождении я не сомневался. Вряд ли человек, испугавшийся дуэли и оклеветавший противника, может рассчитывать на хорошее место даже в самой отдаленной колонии – на этот счет в среде английской аристократии нравы были суровы. Если не сказать, безжалостны... Значит, кто-то убедил его, что мне никогда не выбраться из замка? Это уже интересно...
Вот ещё какое обстоятельство не давало мне покоя. Почему я оказался именно в Тауэре, а не в Ньюгейте? Насколько мне известно государственных преступников в Англии, всяких сектантов, безумствующих по городам и весям проповедников, которых в ту пору развелось неисчислимое количество, якобитов, наконец, сажали именно в Ньюгейт. Единственным объяснением могла быть только строжайшая секретность ареста. О том, что я попал в Ньюгейт, мои покровители узнали бы в тот же день. Вот Тауэр – это другое дело. Это полная гарантия сохранения тайны. Подобное историческое место заключения придает жутковатый привкус безмерности и дьявольского коварства любому злому умыслу, и всякий человек, желающий хлопотать за меня, должен хорошенько призадуматься, кого он собирается защищать.
Взяли меня со скрипкой. Я возвращался со званного концерта, устроенного друзьями, однако при обыске инструмент был отобран, внесен в опись и спрятан в караульном помещении. Первое время я не скучал. Я успел всласть выспаться на жестком топчане, побывать во сне в Древнем Египте, где удалось побеседовать со жрецами-строителями пирамид. Посетил Вавилон времен Навуходоносора – осмотрел сады Семирамиды, затем навестил своих старых друзей-лекарей в древних Афинах, когда-то обучивших меня искусству врачевания с помощью удивительного магнетического флюида, по желанию знахаря ввергающего больного в целительный сон. Нынче мой друг Антон Месмер в Париже с большим успехом использует этот метод. Он назвал его "животным магнетизмом"*. В ту пору я не мог сказать, в какой степени мне удалось овладеть искусством усыпления взглядом. Может, поэтому, погрузившись в туман сомнений и отчаяния, и решил поставить первый опыт... Но это случилось в конце месяца. В первую неделю я наслаждался покоем, легковесной, грубой пищей – от мяса я как всегда отказывался, чем вызвал нескрываемое удивление тюремщиков – наконец на свежую голову поразмышлял над своим положением.
Прежде всего следовало выяснить, кому принадлежит замысел затеянной провокации. Является ли она следствием дурно понятых государственных интересов или это всего лишь месть зарвавшегося, закусившего удила негодяя? Или группы негодяев в черных сутанах, пронюхавших о наследстве, которое я получил от Ференца Ракоци, Джованни Гасто, и об алмазах, привезенных мною из Персии. Нет на свете более жадных и охочих до чужих богатств интриганов, чем эти лицемеры в черных сутанах! Что-то смущало меня в этом объяснении иезуиты, как мне стало известно после возвращения в Европу, не имеют теперь той силы, какой обладали раньше, тем более на Британских островах, где самым ругательным словом являлось "грязный папист". Конечно, они могли подкупить кого-нибудь в правительственных верхах. В этом случае дело приобретало частный характер, значит, всякое публичное освещение ареста было мне на руку. Прежде всего, следовало вытребовать адвоката, который мог бы ознакомиться с уличающими меня свидетельствами. Насчет адвоката следует посоветоваться с полковником Макферсоном... Черт бы побрал эту островную демократию, позволяющую любому подонку закрутить судебную машину, любого подвести под статью!..
Прошла вторая неделя. Ко мне по-прежнему не допускали посетителей. Потом третья... Я начал терять терпение, все чаще и чаще мне стали досаждать грустные мысли – выйду ли я когда-нибудь из этой пропитанной сыростью каменной могилы? В подобном исходе не было ничего неожиданного. На моей памяти в декабре 1722 году умер самый старый заключенный в Бастилии, в Париже. Он был взят по подозрению в отравлении одного почтенного буржуа. На допросе отвечал на языке, которого не знал ни один королевский переводчик. Следствие никак не могло установить его имя, отечество, чем он занимался в Париже? Никаких улик против него не было, и все равно он просидел в Бастилии тридцать пять лет. До самой смерти... Глупо было рассчитывать, что английское правосудие далеко ушло от французского. К тому же сны начали терять познавательное значение. Ко мне все чаще и чаще начали являться окровавленные отроки – малолетний король Эдуард Y и его десятилетний братишка, герцог Йоркский, убитые дядей, узурпатором Ричардом III. Историю этого злодейства поведал людям небезызвестный Шекспир...
Глава 3
Перед рассветом угас огонь в камине. На востоке развело тучи, и оттуда хлынул предутренний свет, овладел Парижем. Нет на земле прекраснее зрелища, чем открывшееся передо мной в первые дневные минуты регулярное скопление крыш, каменных громад и улиц. За долгую жизнь мне так и не удалось встретить более удачный пример силы и изворотливости человечьего разума, способного даже в таком необъятном масштабе распространить на весь окружающий мир понятие красоты как освобожденного, обладающего некоей изюминкой порядка. Здесь каждый имел право вступить с природой в соревнование, каждый мог выстроить дом, добиться подряда на строительство дворца, разбивку бульвара, возведение моста. Никому из жителей и домохозяев в голову не приходило согласовывать свой проект с изумрудно-пепельным небом, широко распахнувшимся над городом, с каймой сизых туч, уносящих дожди в сторону океана, с лукавой Сеной и округлыми холмами, окружавшими Париж. Редко, кто из прежних строителей принимал во внимание общий вид хотя бы соседних домов, слыхал о центральной перспективе, специально изучал красоту упорядоченно высаженных деревьях и аккуратно подстриженной травы на лужайках – и все равно открывшийся передо мной человеческий улей оказался завораживающе цельным и сентиментальным, рождающим восхищенный вздох или нежданное затаивание дыхания, какое я испытал, в первый раз увидев расположенный в излучине Сены город. Или, например, Версаль... Отодвинутый на пару лье от столицы, этот загородный дворец нельзя вырвать из общего впечатления, произведенного строениями, составляющими сердцевину Латинского квартала, отделить от Тюильри, дома Инвалидов, от самого незамысловатого доходного дома, расположенного напротив моих окон. Там, в нижнем этаже располагалась типография. Из окна было видно, как заспанный, чумазый подросток лет пятнадцати – по-видимому, подмастерье, – открывал ворота, ведущие во внутренний двор... В этой мастерской печатались книги, содержание которые тоже таинственным образом сопрягалось с этим окрасившимся золотистым сиянием небом, с вспыхнувшей в прогале улицы гладью реки, с блеском заигравших светом куполов...
Спустя два недели допросы внезапно прекратились. Ко мне по-прежнему не допускали посетителей, и все равно я знал наверняка – шестым чувством догадывался, – что и полковник вместе с членами Палаты общин, и мисс Томпсон пытались пробиться ко мне. Сам по себе отказ в свиданиях был неслыханным, выходящим за всякие разумные рамки нарушением закона. Я терялся в догадках, в чем причина такого вызывающего поведения властей? Удивительное дело, я так стремился в Лондон, страстно надеялся внести свою лепту в дело нравственного совершенствования общества – и на тебе! Сижу в каменном мешке – дюжина шагов в длину, пяток в ширину – сплю на жестком топчане, умываюсь из кувшина, установленном на треугольной полке, вделанной в угол стены, любуюсь коптящим язычком свечи, имею возможность биться головой об массивную каменную кладку, видеть жуткие, навязчивые сны убиенных в этом мрачном месте было более, чем достаточно – и все это вместо созидательной и активной работы на поприще распространения знаний, терпеливого убеждения власть имущих в пользе свободы и разумных законов. Как бы пышно, по-королевски, это не звучало, однако в ту пору призыв к просвещению казался мне единственно разумным оправданием моего пребывания на земле.
Скоро мне стало совсем тошно. Раздражала нарочито старомодная форма йоменов, местных тюремщиков. Особенно уродливой казалось их средневековая круглая шляпа с узкой тулье и расширяющимся верхом. Как можно было носить подобную дребедень! Неужели непонятно, что обычная суконная треуголка и выглядит наряднее и удобнее сидит на голове!.. Более всего мне досаждали побывавшие когда-то в Тауэре узники. Из-за них я боялся заснуть, они шли чередой: уже знакомые детишки, красавицы-королевы Анна Болейн и Катерина Говард – дамы без конца спорили, кто из них имел большее влияние на супруга, короля Генриха YIII. Болейн утверждала, что, поскольку ей отсекли голову мечом, а другие жены пали под ударами топора, мужицкого орудия, то и говорить не о чем... Следом в мои сновидения вступали королевский любимчик Томас Кромвель, граф эссекский, герцог Норфолк, леди Джейн Грэй, мой якобы сообщник герцог Монмут, тоже отъявленный якобит и многие-многие другие. Я потребовал перевода в другой застенок – в камеру, в которой никто до сих пор не сидел. Такой в Тауэре не нашлось... Однако после того, как я заговорил королевскому констеблю зубную боль, он смилостивился и поместил меня в Колокольную башню. Здесь я оказался в компании схожих со мной людей, сэра Томаса Мора и епископа Фишера. По вечерам меня выводили на прогулку. По верху стены я добирался до Зеленой башни, пугал ворон, озадаченно посматривал на город, откуда уже который день ожидал помощи, а её все не было. Вот также всматривалась вдаль будущая королева Елизавета, которой в принцессах довелось провести в башне два долгих года.
