Текст книги "Сен-Жермен"
Автор книги: Михаил Ишков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Шатер был привезен из Казвина, стены его были обиты индийскими тканями. В каждом углу обтянутые шелком тахты, между ними было разложено множество вышитых золотом подушек. К стенам были прикреплены полки, где была выставлена цветная посуда. Крыша поддерживалась двенадцатью деревянными, в серебряной оправе столбами. Высоту шатра я определил в три человеческих роста, в длину даже не берусь говорить – это было обширное строение.
Весь декабрь продолжался приезд гостей. Надир-хан подолгу просиживал в главной зале, принимая начальников провинций – беглербегов, муджтехидов, имамов соборных мечетей и казиев-судей. На курултай собралась вся служилая знать, а также родовитые люди, вожди кочевых племен, городские старшины-калантары и даже многие кедхуды – квартальные старосты в городах, а также – частично – сельские старосты. Всего я насчитал более двадцати тысяч человек. В лагере было сооружено двенадцать тысяч временных построек из камыша, а также мечети, бани, базары. Были приглашены турецкий и российский послы со своими свитами.
В те дни – возблагодари его, Господи, милостью своей – Кретаци, посвященный в мои, так сказать, "внутрисемейные" обстоятельства, предложил мне поделиться своей бедой с российским послом. Неужели никто из офицеров-христиан не попытается спасти несчастную девушку! Неужели ни у кого из них не забьется сердце при виде совершенной красоты этой пери! Быть того не может, тихо добавил он. Я бы предложил ей в мужья кого-нибудь из своих джигитов, все-таки мы одной веры. Но в этом случае Тинатин останется в воле Надир-хана и последствия этого брака могут лечь горем на твои, Сен-Жермен, плечи и плечи её родителей. Русский офицер – это совсем другое дело. Ссориться с Россией Надир-хану сейчас совсем не с руки, так что ему придется позволить молодым соединиться и уехать в северную страну. Там Тинатин не пропадет, в Кизляре большая грузинская колония. Другого выхода, добавил старец, я не вижу.
На первом же званном приеме в шатре российского посла католикос обмолвился послу об одном исключительно заковыристом в дипломатическом смысле деле. Выслушав старца, посол ответил согласием встретиться со мной, где сообщил, что по официальной части он не может нам содействовать, но его офицеры – ребята из молодых да ранние, чести российского дворянства не уронят и помогут спасти христианскую душу от позора. Взять хотя бы поручика Еропкина Александра Петровича. Из знатных московских дворян, сынок самого Петра Михайловича, гоф-бау-интенданта и архитектора. Петр Михайлович близкий дружок прежнего посла в Персии Артемия Волынского. Саша по воле матушки нашей Анны Ивановны обучался за границей, потом Волынский пристроил его на Кавказ.
Дело сладилось на удивление быстро. Поручик Александр Еропкин, увидев Тинатин, был сражен наповал и за неделю до мусульманского новруза православный священник обвенчал их в посольском шатре. Я тоже не возражал, потому что в разговоре молодой русский офицер выказал немалые познания в той области, которую я называю тайной наукой. Не был он чужд и идеям вольных каменщиков, о которых был наслышан ещё от отца, учившегося в Италии.
На следующий день Тинатин перебралась к мужу в палатку. Первые два дня я ходил сам не свой, чувство тревоги не оставляло меня. Время было суматошное, сам Кретаци не мог пробиться к Надир-хану для объяснений. Весь персидский лагерь гудел в преддверии великого праздника. Двадцать первый день марта запомнился мне торжественной молитвой, вознесением хвалы малолетнему шаху Аббасу III, пожеланиями ему здоровья и долгих лет, приемом в шатре Надир-хана и тем особым напряженным ожиданием, которое ощутимо висело в воздухе. Большие чины: ханы – числом пятьдесят четыре – сутками засиживались в шатре регента и почти не показывались на людях. Служилая знать, армейские офицеры-баши, удельные феодалы, вожди кочевых племен тоже хранили молчание, и, если их вынуждали к разговору, отделывались малозначащими фразами. На второй день праздника были назначены большие скачки – любимое развлечение персиян, но уже с утра стало известно, что конные состязания не состоятся. Большое горе постигло всю необъятную персидскую землю – скончался шах, пятилетний Аббас III, посему праздничные мероприятия были отменены. В полдень был объявлен фирман регента государства, могучего Надир-Кули-хана. В нем предписывалось "ханам, султанам, бекам, агам, почтенному халифэ армян (католикосу), кедхудам, прочим знатным людям и всем прибывшим" к концу дня избрать из своей среды нового шаха, "светоча, столпа и украшения персидской земли".
Во время первого голосования подавляющее большинство собравшихся в ханском шатре проголосовало за Надир-Кули-хана. Только мулла-баши, глава шиитского духовенства, открыто воспротивился этому решению и заявил, что стране нужен преемник, кровно связанный со славной династией Сефи, которая дала народу такого выдающегося правителя как шах Аббас I. Муллу-баши поддержал беглербег карабахский, кое-кто из кызылбашской знати, из кочевников Угурлу-хан, однако, когда утром выяснилось, что какие-то злоумышленники пробрались ночью в шатер муллы-баши и задушили его, охотников противится волеизъявлению народа не осталось. На новом голосовании, состоявшимся утром следующего дня, курултай единогласно выступил за Надир-Кули-хана. Сразу после объявления результатов выступил доверенный человек Надира и зачитал послание, в котором правитель благодарил за доверие и объявлял, что "устал от государственных дел и намерен удалиться в Хорасан, где хочет жить в уединении, счастливый тем, что оставляет Персию умиротворенной внутри, безопасной извне и грозной для соседей".
Времени для обдумывания было дано до вечернего намаза, после которого было проведен ещё один опрос, в котором приняли участие все собравшиеся в Муганской степи, включая женщин. Результат тот же. Все поголовно просили Надир-хана потрудиться ради государства.
На этот раз доверенное лицо объявил, что его повелитель имеет сообщить лучшим людям страны некоторые условия, выполнение которых является обязательным. В противном случае он отказывается встать у руля государства. Тут же они и были зачитаны:
– не принимать претендентов на трон из рода Сефивидов;
– улемы и светская знать, а также представители городов, племен и деревень должны дать клятву верности ему, Надир-хану, и его дому;
– не противодействовать воссоединению шиитов и суннитов;
Условия были приняты единогласно, что было зафиксировано в особом фирмане, который скрепили своими подписями и печатями все присутствовавшие на съезде. До единого!..
Через несколько дней был подготовлен развернутый указ о коронации Надир-Кули-хана, который отныне должен именоваться Надир-шахом. Далее был издан указ "О почитании праведных халифов", уже в феврале разосланном во все области Ирана. В нем были подробно расписаны обоснования и меры по замене шиитского вероисповедания имамитского толка на компромиссный культ (в частности было отменено проклятие трех первых халифов – Абу-Бакра, Омара и Османа).
Спустя ещё несколько дней состоялась торжественная коронация Надир-шаха, на которой всем присутствующим были розданы почетные, изготовленные к этому дню, серебряные туманы. Мне тоже довелось принять участие в этом празднике. Здесь же католикос всех армян Авраам Кретаци улучил момент и попросил по случаю великого торжества благословить молодых Еропкина и Тинатин, только что прошедших обряд венчания и ждущих его милости.
Надир-шах был улыбчив. Он издали погрозил мне пальцем и объявил, что благословляет молодоженов, желает им долгих лет жизни, счастья и многочисленного потомства. Их ждут богатые дары. На следующее утро гулямы доставили в палатку Еропкина ларец с золотыми монетами, несколько прекрасных керманских ковров, толстые штуки парчи, а также письменное распоряжение, запрещающее поданной шаха Тинатин из Гюрджистана покидать пределы персидского государства. Этот запрет не распространялся на её супруга.
Горе молодых было безмерно. Никакие просьбы, ходатайства российского посла не могли изменить решение шаха. Он действовал с неотвратимостью судьбы. Может, в том и заключался смысл навязанной игры, что мне, обязанному играть по правилам, противостоял противник, для которого правила не писаны, поэтому исход партии, как бы я не изощрялся, предрешен заранее? Может, он испытывал особое сладострастное удовольствие, когда ощущал себя всемогущим и всемилостивейшим? Может, именно о такой минуте мечтал он, сидя в зиндане, в Хорезме, рядом с другими пленниками? Может, тогда в его голове мелькнула дерзкая мысль, что богами не рождаются, а становятся?.. Он не был ни жесток, ни милостив, ни разумен, ни капризен. Он просто разыгрывал перед нами роль судьбы, и это была высшая форма кощунства, которая могла родиться только в голове грязного раба.
Его ждал бесславный, более того, бесстыдный конец. Я воочию видел это. Но этого было далеко, в ту пору мне приходилось соображать, как уберечь Тинатин от самоубийства. Мне приходилось постоянно держать под наблюдением Сосо, чтобы тот не попытался ворваться в шахский шатер и заколоть Надира. Шамсолла по моему приказу не спускал с него глаз. Мы с Еропкиным дотошно обсудили все возможные способы передачи корреспонденции. Он мне понравился. Этот грубоватый московит ни разу не дрогнул, вел себя достойно. В те дни я испытывал крайнюю степень возбуждения, пил свой чудодейственный "чай", спал, как убитый, а в минуты бодрствования неотрывно прикидывал – как бы мне не проиграть партию.
Прежде всего, я повел себя тише воды, ниже травы. Смирение отчетливо читалось на моем лице. Только раз я попытался обратиться к разуму повелителя, воззвать к человеколюбию – Надир-шах даже поморщился и попросил, чтобы я не говорил красиво. Как только он получит на руки свод законов, подзаконных актов, распоряжений, которые можно будет вести в действие с целью окончательного устранения всяких религиозных распрей, он в тот же день отпустит меня и эту грузинскую "тигрицу". Пусть она выбросит из головы всякие мысли о мести, о побеге, за ней будут внимательно наблюдать. Он, Надир, вовсе не желает прослыть жестокосердным деспотом или того хуже тираном, однако то, что задумано, должно быть исполнено. Как только свод законов будет готов и он одобрит его, я получу свободу и разрешение на беспрепятственный выезд из страны. При этом я не буду жалеть о проведенных здесь годах, награда будет достойна великого труда. Он дает слово – Мирзо Мехди-хан будет свидетелем, – что я сам смогу выбрать из его сокровищ все, что будет угодно моей душе. Конечно, в разумных пределах. И, Талани, больше не надо обращаться ко мне с просьбами о помиловании, прощении, освобождении от рабства своих соотечественников и прочее, прочее, прочее... Все это в ведении его канцелярии, и если у меня возникнет охота походатайствовать за кого-либо, следует обращаться в диванхану.
Глава 9
Я снял дом в Новой Джульфе, левобережном районе столицы Персии Исфахана, заселенном в основном армянами, и с первого же дня стал готовиться к побегу. Другого способа покинуть Персию я не видел. Тинатин проплакала всю весну. Брат её отправился на родину, однако, к моему удивлению, через месяц вернулся в столицу навестить сестру. Мне бы следовало повнимательнее присмотреться к Сосо, но в ту пору мне было не до этого. Я наконец познакомился с человеком, чья осведомленность в тайных знаниях Востока была поразительна.
Новая Джульфа считалась богатым районом, здесь проживали в основном купеческие семьи. Местные воротилы держали в руках всю внешнюю торговлю Персии, вернее, тот кусок, который им удалось удержать в руках под напором энергичных индийских, голландских английских и французских купцов. В ту пору европейцы ещё только подступали к богатствам Персии, так что мои соседи по кварталу были важные, имеющие вес в правительстве люди. Я скоро подружился с ними и, прежде всего, со столпом католической веры в Персии графом Арутюном Шарманом и его братом Леоном, а уже они свели меня с известным в столице аптекарем – по-местному аттаром – Хамдаллахом Мустауфи Казвини. Он держал лавочку на самой большой в мире площади Майданешах, раскинувшейся перед дворцом властелина и окруженной двухэтажной аркадой торговых рядов.
Мы часто беседовали с ним о различных способах, применяемых западной и восточной медициной для лечения больных. Быстро сошлись на том, что за траволечением будущее, особенно если знаток умеет извлечь из травы некую эссенцию, в которой заключена её душа. Если сведущий человек в совершенстве знаком со способами возгонки, перегонки и вытяжки из настоев существенных веществ, если он чувствует силу и владеет тайным алхимическим знанием, то тогда он может считать себя подлинно образованным человеком.
Как-то я пришел к нему пополнить запас своих снадобий и в тот день в первый раз услышал о свойствах удивительного растения, называемого беленой, чей сок способен разжечь воображение, нагнать страх и подарить небывалое блаженство. Главное, знать, в какой пропорции смешать её с другими травами, как приготовить отвар и как им пользовать.
Быт мой тоже постепенно налаживался. Однажды утром, в апреле, когда все окрестности Исфахана запестрели цветами и наступило время сбора лекарственных трав, я неожиданно услыхал пронзительное: "Дареджан! Дареджан!" – и почувствовал такое облегчение, что на радостях устроил пир. Здесь я позволил себе сказать тост, в котором напомнил Тинатин и её брату, что лучший помощник в беде – это терпение. Храбрость и напор – лучшие добродетели только в том случае, когда выдержка, смирение и разум подготовят почву для дерзости. Этот час скоро пробьет, сказал я молодым. Видно, скучно говорил. Шамсолла, сидевший в комнате, только усмехнулся, а вспорхнувшая Тинатин чмокнула меня в щеку. Мне бы тогда обратить внимание на её блестящие глазки, вслушаться в переливчатый смешок, осадить бы Сосо, порывавшегося увезти сестру в северную страну, где ждет её любимый. Однако в ту пору я был на седьмом небе, с помощью Хамдаллаха я нашел последнюю составную часть напитка, о котором небесные создания поведали мне во сне. Это был эликсир, продляющий жизнь. Результаты регулярного его употребления можно заметить на мне: согласно записи в церковной книге я уже четыре года, как торчу в могиле, а на самом деле сижу в карете, тороплю Жака, спешу в Париж.
Сразу после коронации Надир-шах начал подготовку к походу в Афганистан. Официально было объявлено, что властитель желает примерно наказать местные племена за измену престолу Персии, за мятежи, бунты, отказ платить налоги, за все зверства, содеянные ими в период междоусобицы десятых-двадцатых годов, однако все приближенные ко двору лица знали о конечной цели похода.
Надира влекла Индия!.. Благодатный край в междуречье священных рек Инда и Ганга, государство, основанное внуком Тамерлана Бабуром – империя Великих Моголов!
"Там залежи сокровищ, – в узком кругу говаривал Надир-шах. Россыпи!.. Пусть поделятся ими для богоугодного дела".
В августе сорокатысячный пеший корпус и сорокатысячное конное войско с большим количеством пушек выступили из Исфахана. 15 марта 1737 года персы взяли Кандагар, и уже через год после неудачных переговоров, в сентябре 1738 года шах со ста восьмидесятитысячным войском двинулся на Кабул. Шел путем Александра Македонского. Покорив главный город Афганистана, направился к Джелалабаду, и в конце ноября вышел на берег Инда. Здесь, возле крепости Атока, его настигла весть о гибели брата Ибрагима, который был отправлен в Дагестан, чтобы тот расправился с непокорными лезгинами.
Никто, кроме Мехди-хана, не смог предвидеть, как отзовется в сердце Надира это печальное известие.
В конце декабря пали Лахор и крепость Шоль-э-ма, что в переводе означает "Свет луны". Этот город славился на востоке своими более, чем четырьмя сотнями фонтанов. В Дели началась паника... Мехди-хан в своем письме описывал, что творилось на землях Пешавара, Пенджаба при приближении войска шаха. Например, в городе Азим-Абад, при появлении персидского авангарда воины местного гарнизона бросили доверенные им для защиты крепостные стены, разбежались по улицам и, окончательно лишившись от страха разума, принялись искать спасения в домах местных жителей. Горожане палками выгоняли их из-под своих кроватей, гнали на стены, заставляли брать в руки оружие. Выступивший навстречу Надир Великий Могол Мухаммед-шах имел при себе триста сорок тысяч воинов, триста орудий и две тысячи боевых слонов, однако бездарный повелитель позволил персам отрезать свою огромную армию от Дели. В наказание двор потребовал от Мухаммед-шаха сочинить героическую оду, в которой бы он сравнил себя с чудо-богатырем. Ода, по утверждению любимых наложниц, оказалась весьма изысканной и напевной. Визири и мудрые советники сочли, что прочтение этой оды в войсках должно было возбудить в солдатах боевой дух.
21 февраля Мухаммед прибыл в ставку Надир-шаха и смиренно преподнес ему свою корону.
– Да, она моя, – ответил Надир-шах, – но я возвращаю её тебе, брат мой!
Спустя два дня я добрался до армии и был представлен Надир-шаху. Он назначил мне аудиенцию сразу после вступления в Дели.
Приказ отправить меня в ставку шаха пришел в декабре 1737 года. Видно, до него дошли известия о неудачном побеге Тинатин и Сосо, а также о моих усилиях спасти молодого грузина и вернуть женщину в Исфахан. Хорошо, что везли меня не в кандалах. В пути мне оказывали почет, я пользовался относительной свободой. Вел беседы с мудрыми людьми, к которым мне дали рекомендации уважаемый Хамдаллах и некоторые армянские купцы, пытался разговорить дервишей. Те молчали – то ли вера не позволяла им открывать рот в присутствии гяура, то ли им сказать было нечего. Советовался с муллами, придерживающимися как шиитского, так и суннитского толка, радость которых от приказа объединиться в едином поклонении Аллаху под сенью святого имама Джафара Садыка, была невелика. Теперь правоверных мусульман следовало называть джафаритами, но за все время я ни разу не слышал, чтобы кто-то их священнослужителей использовал это наименование. Путешествие оказалось увлекательным, однако я ни на минуту не забывал о своих близких, оставленных в Исфахане – Тинатин и Шамсолле.
Столько лет прошло, но до сих пор я не могу простить себе преступной близорукости! Мне были вручены судьбы молодых, неопытных людей. Как же я позаботился о них! Позволил проявить неразумие, не остановил вовремя. Позор на седой хохолок, что остался торчать на моей лысеющей голове.
...В конце апреля Сосо неожиданно вновь начал собираться домой. Мы простились по-родственному, он отправился в путь, и спустя неделю я, проснувшись, не услышал знакомый утренний вопль: "Дареджан! Дареджан!" Сначала как-то не обратил внимания, что в доме стоит гробовая тишина, потом меня словно кольнуло. Я вскочил, отыскал в одной из дальних комнат молившегося на мое личное распятие Христово Шамсоллу, долго тряс его, пока не выбил признание, что Тинатин умчалась. Он ещё рукой так забавно махнул, мол, ищи ветра в поле. Она подалась на север, вслед за Сосо, с которым заранее уговорились встретиться в Реште, расположенном на берегу Каспийского моря. Там двоюродный брат собирался нанять лодку, на которой можно было бы увезти Тинатин в российские владения, начинавшие сразу за Дербентом, в сотне лиг к северу. Еропкин, служивший на Кавказе, по-видимому, уже поджидал их.
Первой моей мыслью было броситься в погоню, но я сразу осадил себя. Мне нельзя было отлучаться из города без специального разрешения. Первым делом необходимо навестить диванхану. Получить разрешение на поиск лечебных трав в окрестных горах было плевое дело, и в обед я уже гнал коня на север.
Я догнал Тинатин, переодетую мужчиной, в караван-сарае маленького городишки, который лежал в дне пути от столицы. Я пытался убедить её, что нам следует немедленно возвращаться в Исфахан, что более безумной затеи выдумать невозможно, что я и так тружусь не покладая рук, чтобы как можно скорее вырваться из Персии. Зачем они не посоветовались со мной? Молодая женщина уперлась и ни в какую не хотела возвращаться в столицу. Что было делать, мы добрались до Решта. Поспели к самой казни, которой местный хан предал изменника-гяура, пытавшегося бежать в Россию. Выдали его сами лодочники... В тот момент, когда помощник палача, накинув на шею осужденному веревочную петлю, пригнул голову Сосо к огромной деревянной колоде, я закрыл Тинатин глаза, усыпил её, сделал послушной. Сказал: "Крепись!.." – и она крепилась.
Палач взмахнул широким, кривым, похожим на удлиненную секиру, мечом. Как только голова юноши оказалась отделенной от туловища, я выкрикнул "Хик!". Когда же палач показал голову казненного взревевшему от радости народу, с выдохом добавил "Пхет!". На нас начали оглядываться, но мне, советнику самого шаха, плевать было на кривляющихся рыбаков и торговцев, присутствовавших на казни.
Дальше больше. Как только я не вернулся к сроку в Новую Джульфу, на меня тотчас объявили розыск, взяли в городскую тюрьму Шамсоллу, где ему все припомнили: и еврейское происхождение, и крещение в христианской церкви, и ложное принятие мусульманства. Судейских, по – видимому, мало заботила идея государя слить воедино все три вероисповедания. Пытали Шамсоллу долго. Хотели дознаться, куда запропастился его хозяин-фаранг? Освобождение несчастного стоило мне больших денег. Когда его доставили домой, он был совсем плох – ступни опухли от битья палками по пяткам. Если бы не мой "чай", Шамсолла вряд ли встал на ноги. Теперь вроде оправился, вот уже полвека он возит меня по дорогам Европы.
Столица Великого Могола Дели добровольно распахнула городские ворота перед победителем. 19 марта Надир ступил во дворец Мухаммед-шаха Лал Кила*. Там, ещё до бунта, поднятого жителями и небывалой по жесткости расправе, которой были подвергнуты и стар, и млад, он нашел время ознакомиться с привезенным сводом общих положений и законов. Сказал, что, в общем, доволен, однако есть некоторые замечания, которые необходимо исправить после его возвращения в Исфахан.
– Особенно спорен вопрос, – он нашел в кипе бумаг соответствующий раздел, – о праве гяуров посещать мечети и разрешении правоверным справлять намаз в христианских храмах.
– Повелитель, это дело отдаленнейшей перспективы. Должно смениться много поколений прежде, чем святые места могут быть общими для всех. В нынешних условиях я всего лишь указываю на возможность разрешения всем верующим, придерживающимся христианских толков, а также последователям Моисея, проходить мимо мечетей, ведь шариат требует наказания гяура, оказавшегося ближе, чем в пятидесяти шагах от мечети.
– Даже на это я пока не могу пойти. Хотя...
У меня перехватило дыхание.
Шах пристально, чуть усмехаясь, посмотрел на меня и добавил, что, впрочем, он готов признать работу законченной и что не прочь уже сейчас вознаградить меня.
Мы направились в обширную сокровищницу Великих Моголов, правителей Индии. Это был сводчатый зал, разделенный на отдельные помещения. Густой полумрак не давал возможности заглянуть в дальние углы – масляные лампы горели тускло – но то, что открылась моим глазам, что лежало под ногами, на расстоянии протянутой руки, в пределах нескольких шагов, ошеломляло. Золото – слитками, монетами в сундуках, в виде различных фигур и статуэток, смотрелось тусклым, густовато-желтым изобилием. Холодно поблескивало лучшее в мире оружие. Его здесь было горы: сабли, пики, невиданные доселе мечи с двойными лезвиями, колющие трезубцы, секиры, бердыши, щиты, на которых кровавыми зрачками посверкивали рубины, шлемы, шишаки, кольчуги. Всего не перечесть... И груды самоцветов в сандаловых ларцах. Возле их ряда, выставленного на полках, мы и стояли.
В сумраке горки бриллиантов в ларцах казались хранилищами потайного света. Сияние копилось внутри камней, разобранных по величине и формам. Возле нас, в резном сундучке, были собраны удивительно крупные экземпляры. У меня рука дрогнула, когда после слов шаха я решился взять лежавший сверху, исторгающий слабый свет камень размером со зрелую сливу.
– Что ж, – хрипло сказал Надир-шах, – мое слово твердо. Я не стану возражать. Ты можешь взять с собой столько, сколько в состоянии унести. Бери любые.
– Благодарю, светоч мира, – ответил я и, неожиданно взмокнув, безмолвно взмолился. Скорее потребовал милосердия Божьего. В эту минуту меня нельзя было лишать разума. Пусть небо позаботится обо мне. Это зрелище вокруг не для человеческих очей! Надели силой, спаси и сохрани!..
Настроившись подобным образом, я принялся отбирать совершенные, безукоризненно ограненные бриллианты а также необработанные алмазы, чья форма наиболее подходила для огранки, из них пара дюжин была с фалангу указательного пальца взрослого мужчины, остальная груда состояла из самоцветов величиной, не превышающих размеров ногтя ребенка.
– Что так робко? – усмехнулся Надир-шах.
– Государь, я не хочу ставить свою жизнь в зависимость от величины камня. Мелкие и средние тоже имеют хорошую цену. Камни-великаны, как свидетельствует история, всегда приносят гибель своим владельцам.
– Если они не в состоянии себя защитить, – усмехнулся Надир. – Ты рассудил здраво, я подумаю о судьбе грузинской "тигрицы". Пусть только она не совершает необдуманных поступков. Что, если я возьму её в свой гарем? он неожиданно тихо рассмеялся, потом похлопал меня по плечу. – Не беспокойся, я человек простой. Если захочу, не буду мучить тебя, возьму её сразу. Ты же получишь фирман о свободном отъезде из Персии.
В ту пору Надир уже отдал распоряжения о подготовке похода в Среднюю Азию. Видно, Хорезм неудержимо притягивал его к себе. Неужели ему так хотелось заглянуть в колодец зиндана, в котором он когда-то сидел, посмотреть в глаза тюремщикам и своего бывшего хозяина?.. До сих пор я не замечал, чтобы сердце Надир-шаха было склонно к бессмысленной мести.
Согласно древнему пророчеству только тот правитель, который завладеет Индией, способен покорить весь мир. Эти слова свежи и сегодня... Какого рода тоска поселилась в сердце Надир-шаха в завоеванном Дели? Несбыточность мечты об идеальном государстве? О грани, через которую не способен переступить ни один владыка? В его силах провести реформы, успокоить страну, упорядочить управление, но посягнуть на образ мыслей, создать миф, разом направить народы в сторону добра и справедливости, не дано никому. Даже великому Чингиз-хану!.. Все его потомки склонились кто перед величием Аллаха, кто Христа, а кто нашел успокоение в вере Просветленного Будды. Не знаю, просто не могу сказать, что наводило на Надир-шаха зудящую, обессиливающую тоску, но ведь не мелочная же месть в конце концов! Он был человеком острого, прозорливого ума, всегда смотрел в корень... О нем легенды ходили. Я сам был свидетелем, как в Мешхеде Надир одной только силой разума излечил слепых, клянчивших милостыню на пороге мечети. Один из них осмелился подойти поближе и потребовать подаяния. Повелитель Персии спросил, сколько лет несчастный живет во мраке. Тот, всхлипывая признался, что пошел уже двенадцатый год, как Аллах лишил его зрения. Надир-шах кивнул и добавил, чтобы к вечеру несчастный прозрел, иначе не сносить ему головы. И точно – чудо свершилось! Слепец вмиг обрел способность видеть и дал деру.
Вот ещё настораживающее обстоятельство – в Дели Надир-шах издал указ, освобождающий всех своих подданных от налогов. На три года... Потакание глупцам опасно, но подачки народу таят смертельную угрозу как самим простолюдинам, так и правителю.
Не я один замечал, что с шахом в ту пору происходило что-то странное. Временами он начинал странно подшучивать над приближенными. Особенное озлобление вызывало у него упоминание о младшем брате, год назад погибшем в Дагестане.
Брата он любил преданно, всегда заботился о нем, особенно с той поры, когда им удалось вырваться из Хорезма. Он полагал, как однажды признался мне Мирзо Мехди-хан, что гибель Ибрагима являлась вопиющей несправедливостью, незаслуженным наказанием, хуже того – ошибкой, допущенной провидением. Зачем судьбе отнимать у него брата? Узнав о смерти Ибрагима, Надир-шах поклялся, что дикие горцы, все это быдло, попрятавшееся в горах Дагестана, жестоко поплатятся за совершенное злодеяние.
Мирзо неожиданно замолчал, лицо его побледнело. Он огладил небольшую бородку и добавил странную, эхом отозвавшуюся у меня в ушах, фразу.
– Народы Персии тоже, – тихо выговорил он.
"Я тоже..." – добавил я про себя.
Только через год года Надир-шах с войском вернулся в Исфахан. Пробыл в столице недолго. Меня не принял и все разговоры о моем отъезде отложил до возвращения из Дагестана, куда он отправлялся, чтобы усмирить мятежных лезгинов. Мирзо Мехди-хан посоветовал мне не настаивать на аудиенции.
– Талани, ты только навредишь себе, – в минуту откровенности признался секретарь шаха. Он замолчал, поджал губы, принялся покачивать головой, словно желая, чтобы я сам все додумал. Наконец решился договорить...
– Помнишь знаменитый Кохинур – величайший в мире алмаз, украшение короны Мухаммед-шаха?
Я кивнул.
– По дороге в Исфахан, – продолжил Мехди-хан, – в Пенджабе, его отбили сикхи. Теперь он украшает венец пенджабских магараджей.
– Это потеря очень огорчила повелителя? – спросил я.
– Очень. Казни были преданы все воины отряда, охранявшие алмаз, – он искоса глянул на меня. – Казна пуста. Надир-шах собирается собрать все недоимки и те налоги, которые народ не платил три года.
– Спасибо, Мирзо, ты – настоящий друг. Я не желаю тебе богатств, власти, сокровищ. Даже здоровья не желаю... Буду молить Святую Марьям*, чтобы Аллах был милостив к тебе в лихую годину.
Так мы простились.
Поражение, которое Надир-шах потерпел от горцев Дагестана, вконец озлобило правителя. По городам и весям покатились казни. С трепетом ждали в Исфахане возвращения повелителя. За неделю до прихода войска, я в компании Тинатин и Шамсоллой по поддельным документам отправился с купеческим караваном в сторону Багдада. Мне точно известно, что нас искали, однако нам удалось благополучно пересечь границу Персии. Здесь караван свернул в сторону Иерусалима, затем должен был следовать в порт Алеппо*, что в Сирии. Ради безопасности мне пришлось согласиться на такой замысловатый крюк – не дай Аллах, если кто-нибудь из местных проведает, что Тинатин – женщина. В караване всем управлял старшина, и только он был в курсе дела.
Мы брели по земле Палестины, и весь этот долгий путь меня не оставляла мысль, с чем я возвращаюсь с Востока? Что я мог поведать полковнику Макферсону из мистических тайн, с помощью которых можно было бы обустроить братство жаждущих истин вольных каменщиков? Все, что мне удалось раздобыть, умещалось в хурджинах, которыми был навьючен одногорбый верблюд. Там лежали два котелка с крышками, ложка, тарелка, бокал и кофейник, деревянный ларец с отделениями для соли, перца и других специй, кусок кожи вместо скатерти, бурдюк с вином, мешок алмазов, рис, топленое масло, лук, мука, сухие фрукты, кофе, палатка с матрацем, одеялом и подушкой, мешок с запасной одеждой. Разве что теперь мне под опеку были вручены две души – Шамсолла и Тинатин. Женщина в мужском костюме путешествовала верхом на верблюде, мы с Шамсоллой тряслись на осликах. Тоже невелик прибыток... Тинатин отправится к мужу, Шамсолла в который раз придется привыкать к новой жизни. В том-то и крылась загадка, к чему привыкать?.. Неподалеку от Иерусалима, в Сирийской пустыне мне довелось наткнуться на двух бродяг, называемых дервишами, оба грязные, бородатые, в худых одеждах. Сидели рядышком, жевали разломанную пополам лепешку, делились водой. Потом обнялись и разошлись. Я был тронут этой картиной и, догнав одного из бродяг, спросил, кем приходится ему человек, с которым он только что расстался.
