Текст книги "Траян. Золотой рассвет"

Автор книги: Михаил Ишков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Другое тревожило. Сацердата не так прост, у него могучие покровители, и неизвестно, дойдет ли до него очередь, сумеют ли эдилы вывести его на арену, а тут он стоит голенький, беззащитный. Позволяет себе дерзить, угрожает. Тут еще Комозой, всегда готовый пустить в дело меч, подкатил.

– Может, кончить его?..

Ларций глянул на него – высоченного, раскрасневшегося, забрызганного кровью, потом перевел взгляд на окончательно окровавившийся бассейн. На поверхности спинами вверх плавали три трупа.

– Посмотрим. Если по дороге.

Всего в лавке задержали восьмерых членов банды и «малыша», как называли сообщники того самого юнца, сробевшего в вестибюле. Малыш назвал себя Витразином, остальные хранили молчание. Ту же дерзость проявили преступники, когда Ларций поинтересовался, где они прячут награбленное? Сначала Сацердату, затем его подручных приласкали огнем. Подручные принялись причитать и призывать богов в свидетели, что не ведают о тайнике. Мол, добычу главарь всегда переправлял в какое‑то другое место. Когда Комозой угостил огнем Витразина, тот вспомнил, что в одном из жилых помещений стену недавно заделали кирпичом. Там кладка свежее. Отправились на поиски этого помещения. Когда внутренность потайной камеры осветили мерцающим, дребезжащим светом факела, просунувший туда голову Фосфор присвистнул.

– Ну, дела!..

Ларций заглянул в пролом. В небольшой тесной комнате стояло два сундука с золотыми монетами, на полках – серебряные блюда. Там же располагалась большая, обитая мягкой кожей, удлиненная коробка. Префект усмехнулся – не густо. Только простаку Фосфору эта добыча могла показаться царскими сокровищами. Принимая в расчет срок, в течение которого Сацердата орудовал в городе, его добыча должна была составить многие таланты всякого имущества – золотые изделия, самоцветы, куски дорогих тканей. Он и слоновой костью не брезговал.

Ларций сплюнул и приказал составить опись.

Сацердата усмехнулся.

– Ну, ты служака, префект. Надеешься сохранить доверие тех, кому будешь сдавать изъятое у меня имущество? Неужели ты настолько глуп, Лонг? Неужели полагаешь, что твое начальство поверит, что ты не прикарманил бóльшую часть добычи? Ты вел себя умнее, когда вырвал у меня золотой палец.

Ларций приблизился и ударил Сацердату по голове рукоятью меча. Кровь залила лицо фракийца.

– Глуп ты, разбойник! По себе судишь, – ответил Лонг. – Это у вас каждый рад выхватить кусок из глотки подельника. Тот, кто отдал мне приказ, достаточно опытен, чтобы разобраться, обманываю я его или нет. Он позволил мне наградить бойцов по собственному усмотрению. Они получат долю из твоего имущества, остальное отойдет в казну.

Сацердата, страдающий от потоков крови, натужно и хрипло засмеялся.

– Ну–ну.

Между тем Фосфор извлек из тайника обшитую кожей коробочку. Едва удержал ее в руках

– Ого, – воскликнул он, передавая добычу Ларцию. – Тяжелая.

Действительно, приняв коробку правой рукой, Ларций едва не выпустил ее. Пришлось подсобить крюком на левой.

– Что здесь? – спросил он.

Сацердата засмеялся ему в лицо.

– Взгляни, если такой смелый.

– Ты, негодяй, полагаешь, что я испугаюсь твоих угроз?

Он поставил шкатулку на столик, нащупал замок, нажал и крышка откинулась.

В тусклом подрагивающем свете факелов Ларций различил отлитую из золота, человеческую руку, отпиленную ближе к локтю. Сходство было ошеломляющим, разве что размеры были великоваты для обычного предплечья, но более всего Ларция поразил несуразно длинный и омерзительно изогнутый, большой палец. Казалось, еще мгновение, и этот отведенный в сторону отросток замкнет хватку, к которой изготовились четыре других, вполне человечьих пальца. Всем остальным рука очень напоминала ту, которая когда‑то принадлежала статуе Домициана.

Префект удивленно глянул на Сацердату.

Тот довольно рассмеялся.

– Она и есть, – подтвердил разбойник. – Я приказал отлить оторванный тобой палец и приладить его на прежнее место.

Резким движением Сацердата попытался стряхнуть с лица набегавшую кровь.

– Я смотрю, – добавил он, – палец Домициана принес тебе удачу. Послушай доброго совета, Лонг. Сдай руку в императорскую сокровищницу, пусть ее перельют на золотые аурелии. Она приносит несчастье. Видишь, что со мной приключилось.

– Поговори у меня, – предупредил Ларций и приказал вывести разбойника.

В ту же ночь в Риме было взяты несколько сотен преступников, сведения о которых все эти месяцы собирал новый префект города Сервиан и ответственный за доставку хлеба в столицу Помпей Лонгин. Еще с неделю караулы и конные разъезды сингуляриев вылавливали прятавшихся в окрестностях Рима злоумышленников. Что касается поименно известных доносчиков, их числом около сотни свезли в лагерь преторианцев. Два дня держали под строгой охраной – многие жители были не прочь посчитаться с ними. Были отмечены попытки подкупить легионеров, чтобы те тихо, без шума прирезали кое–кого из задержанных.

Утром третьего дня был объявлен эдикт императора, в котором сообщалось, что репрессивные меры направлены исключительно на установление мира и спокойствия в столице. В эдикте также говорилось – пусть судьбу преступников решат боги. На следующий день доносчиков под усиленным конвоем и в сопровождении многочисленных граждан, выкрикивавших проклятия негодяям, доставили в Остию – порт, являвшийся морскими воротами Рима. Здесь посадили на ветхую трирему, которую без задержки на буксире вывели в открытое море и, отцепив канат, бросили на произвол судьбы. Доносчики, облепившие борта, громко взывали о милосердии, ломали в отчаянии руки, рыдали, призывали в свидетели богов – пусть те подтвердят, что они в своих обвинениях руководствовались исключительно интересами государства.

Каялись немногие.

По приказу императора ни одно судно не имело право приблизиться к разваливавшейся на глазах посудине ближе, чем на милю. Столица замерла в ожидании, куда ветры отгонят трирему. Если к берегу, значит, утверждали скептики, в этом мире не дождаться справедливости Приговор не заставил себя ждать. Ночью налетела буря, и в море разыгрался небывалый для середины сентября шторм. Сверкали молнии, грохотал гром. После той ночи о доносчиках в Риме не слыхали более сотни лет.

На тех же, кто жалил тайно, кто скрывал имя, подписываясь «доброжелатель», кто сумел остаться в тени, император приказал не обращать внимания, и никогда более не принимать к рассмотрению жалобы без указания имени написавшего, его рода занятий и места жительства.

После очистительной грозы Император Цезарь Нерва Траян Август утром появился на форуме. Пришел в сопровождении двух пеших сингуляриев, тех же здоровенных негров, уже, правда, не позволявших себе зевать в присутствии публики. Императора сопровождали его ближайшие друзья. Все были в тогах, как простые граждане. Тоги были украшены красными, в зависимости от достоинства, полосами и каймой. Траян не спеша обошел главную площадь города, осмотрел арку Тиберия, ростры, заглянул в храм Януса – здесь преклонил колено и о чем‑то пошептался с древнейшим из отеческих богов, покровителем и создателем света, времени, замков и ключей, открывавшего по утрам небесные ворота, чтобы нарядное, яркое солнце радостно и весело светило римскому народу.

В храме божественного Юлия, своего духовного наставника и покровителя, Марк Траян дал отчет о проделанном, о намеченном – о том, что общественное спокойствие восстанавливается, деньги из провинций поступают (правда, не так густо, как хотелось бы), войска готовы. Он поклялся божественному Юлию, что и впредь, отвергая пороки, не сворачивая и не смущаясь безразличным, будет шагать по проложенному им пути. После сокрушения Дакии двинет римские легионы на восток. Достаточно греческим умникам, воспевателям славы Эллады, тыкать в лицо Риму подвигами Александра Македонского.

Намолившись, награжденный просветлением и легкостью в мыслях, вышел из храма. Божественный Юлий не поскупился на доброе предзнаменование – в пронзительно–синем италийском небе кружил орел. Если мысленно провести линию с севера на юг и встать лицом на полночь, то орел кружил как раз в правой, благоприятной для дальнейших свершений стороне. Между тем жители сбегались на Форум со всех концов города. Удовлетворенный Марк Ульпий Траян улыбнулся, дождался, пока вокруг соберется побольше народу, и, овевая лицо рукой, поделился с публикой.

– Кажется, воздух в Риме стал заметно чище, не правда ли, граждане?

Толпа заревела от восторга. Императора подхватили и поволокли к рострам, там взгромоздили на пьедестал и под грохот овации начали скандировать.

– Траян! Траян!

* * *

Вечером в доме Лонгов на Целийском холме был устроен праздник. Старый Тит, выпив разбавленного вина, прослезившись, начал философствовать. Никто не посмел перебить его – ни жена Постумия, ни ее возвращенная из изгнания, двоюродная сестра Гратилла, ни молодые Ларций и Волусия.

Старик сказал так:

– Злого царя можно считать чем‑то вроде заразы, губящей соотечественников подобно моровой язве или холере. Доброго – чудодейственным снадобьем, излечивающим сразу тысячи и тысячи граждан. Философы утверждают, что человеку для счастья не нужен царь – ни злой, ни добрый. Человеку для счастья вполне достаточно знания, что такое хорошо и что такое плохо. Это знание и следует хранить в душе. Однако, дети, мы, римляне, изначально были привержены иной мудрости. Это наше неотъемлемое достояние. Чтобы народ в целом и каждый гражданин в отдельности не свернул с добродетельного пути, необходим опытный и знающий проводник. Или поводырь, если гражданин слеп, глух и подвержен порокам. Конечно, лучше прозреть самому, чем ждать, пока тяготы жизни не принудят тебя жить по природе, однако прозреть в обнимку с соседом, со всеми ближними и дальними свойственниками, ощутить согласие в душе, много приятнее и полезнее.

Ночью, испытав блаженство с женой, наслушавшись от нее всяких небылиц, которыми делились с Волусией домашние рабы – женщины, например, жаловались на необычайное сладострастие кота, который не дает покоя прижившимся в доме кошкам, они же со страхом упоминали о непонятных стуках и корябаньях, который доносятся по ночам из семейного сакрария; о тете, которая теперь после свадьбы то и дело вворачивает в разговор – «мы с императрицей»; о «дядюшке», которого в городе теперь называют не иначе, как «непотопляемый»; о том, что сообщила императрица, пригласившая их с тетей во дворец отведать удивительного копченого осетра, которого прислали с берегов Меотийского моря, – Ларций наконец погрузился в сон. Он уже не слышал, как Волусия с откровенной неприязнью отозвалась о Адриане, не только посмевшего строить ей глазки, но и намекнуть, что он является «верным приверженцем истинной красоты».

Ларцию приснилась морская ширь, поглотившая земную твердь. Он шел по мелким ласковым волнам. Шагал за поводырем. Со спины не мог различить, кто вел его к восходу – человек был в свободной хламиде, с посохом, длинноволос и высок.

Через неделю по приказу императора Марка Ульпия Траяна в Риме начались игры, посвященные Фортуне Возвращающейся (Fortuna Redux). На торжества Траян при острой нехватке средств денег не пожалел. Праздник продолжался три дня, и все три дня в Большом амфитеатре Флавиев (Колизее) устраивались гладиаторские бои, в которых приняли участие те, кто так долго досаждал мирным гражданам. Их все знали. Граждане, ранее опасавшиеся лишний раз упоминать их имена, теперь свободно выкрикивали оскорбления, насмехались, призывали проявить мужество, сражаться честно, а не бить исподтишка.

По мнению ветеранов, это было жалкое зрелище. Храбрые с женщинами, беззащитными и безоружными жертвами, негодяи в первый день вели себя на арене отвратительно. Стадом носились по полю, убегали, бросали оружие, просили известить прежних своих покровителей, не посмевших явиться на праздник, о том, какие муки они испытывают по их милости. Требуя снисхождения, взывали к тем, кто пользовался их услугами и скупал краденое, а теперь счел себя выше людской молвы и отважился явиться на праздник. После таких воплей многие, в их числе не менее десятка сенаторов, сгорая от стыда, вынуждены были покинуть почетные места на южной трибуне. Скоро страсти накалились до предела. Плебс воззвал к императору – что же это творится? Где обещанные поединки между бандитами, промышлявшими на улицах, и теми, кто грабил и убивал в домах. Где схватки между ворами и вымогателями? Пусть они покажут свою прыть! Зачем народу слушать этот скулеж и потоки брани? Народ требовал крови.

Император подал знак, и распорядитель игр приказал служителям подогреть новоявленных гладиаторов. Служители выбежали на трибуну, принялись подгонять отступавших факелами, вынуждая их биться. На второй день дело пошло на лад. Видно, вечером всем участникам представления – и тем, кто должен был сражаться на арене, и тем, кто готовил их к сражению, – дали хорошую взбучку. Первыми как всегда инициативу проявили женщины, повинные в тех же преступлениях, что и мужчины – в убийствах, отравлениях, клевете, скупке краденого, вымогательстве, торговле оскопленными мальчиками. Эти всерьез взялись за дело – начали с того, что вцепились друг другу в волосы, принялись щипать за груди, затем неумело пустили в ход кинжалы. Потом и мужчины распалились. Крови было много, но вся эта резня более походила на обычную любительскую разборку. Не было в поединках трогающего за душу искусства выпустить кишки противнику, обмануть его ложным выпадом и затем полоснуть по горлу кривым иберийским мечом или каким‑либо иным образом нанести смертельную рану.

Ларций, все эти дни присутствовавший на играх, давным–давно покинул бы трибуну, если бы не утихавший интерес, когда же на арену выедут Сацердату.

На третий день, в проходе он лицом к лицу столкнулся с Регулом. Тот был горд, весел, хотя его имя за эти дни не раз выкрикивали с арены. Сенатор поделился с Ларцием последними новостями, шепнул по секрету – знающие люди утверждают, что скоро император осыплет его, Регула, новыми милостями. Ларций знал цену этим слухам. Обратившись к императору с просьбой назначить его главой пожарников Рима, непотопляемый сенатор получил решительный отказ. Подобный ответ на просьбу известного в столице мошенника никого из осведомленных в дворцовых тайнах людей не удивил.

Сразило другое.

Кто бы мог подумать, что такая малость, как отказ в официальном назначении, нежелание императора встречаться лично, нагонит такой страх на Регула. «Непотопляемый» более недели не появлялся на заседаниях сената. Прятался в своем убежище среди статуй. Но сегодня Регул был явно доволен. Он попытался напроситься к Лонгам в гости – сам по причине неслыханной жадности Регул никогда и никого не приглашал к себе, – а в конце разговора с нарочитым сожалением известил префекта, что на играх «не будет изюминки».

– Вообрази, Ларций, негодник Сацердата ухитрился сбежать из гладиаторской школы, где его и его сообщников готовили на третий день боев.

Регул, сожалея, развел руками и доброжелательно глянул на Ларция. Смотрел с интересом, словно ожидая, как префект конной гвардии отнесется к жирной и многозначной новости.

Ларций замялся, потом спросил.

– Император знает о побеге?

– Ему доложили. Он приказал принять меры, однако преступник пока не найден.

На том и расстались. Настроение у Ларция сразу испортилось. Уже не радовал дневной свет, не вдохновляла очевидная и заслуженная победа справедливости и торжество добродетели. Могильной тоской повеяло от вчера еще возбуждавшего энтузиазм приказа собираться в поход. До вечера ходил унылый, не в силах справиться с погребальным настроением. Помогла философия – на тайный, рожденный в душе вопрос, намекнула: вспомни, в чем ты волен и в чем нет. Обопрись на мужество, рассудительность, будь умерен и справедлив. Найди согласие с собой и окружающими, а для этого поговори с Эвтермом.

Вечером, оставшись один на один, он спросил у раба.

– Ты что влюбился в мою жену?

Эвтерма, уже вполне зрелого мужчину, бросило в краску. Он помедлил, потом ответил.

– Есть немного, господин.

– Послушай, Эвтерм, хочешь, я дам тебе вольную. Обзаведешься хозяйством, женишься?

– Разве я плохо служу господину?

– Нет, ты прилежен, чистоплотен, исполнителен. Но я спрашиваю тебя не как раба, а как человека.

– Разве у госпожи был повод пожаловаться на меня?

– Нет, – Ларций немного замялся. – Скажу откровенно, я испытываю тревогу. Скоро война, мне придется отправиться в Дакию. Я спрашиваю тебя как товарища по совместным играм, по занятиям философией, по пережитым нами обоими бедам – как мне поступить с тобой? Что случится, если ты не сумеешь совладать со своей страстью? Может, отправить тебя на кирпичный завод? Сначала, как водится, поучишься, потом сменишь прокуратора.

– Разве господин не берет меня с собой? – искренне удивился Эвтерм.

Хозяин совсем смешался. Он долго молчал, вздыхал – видно, что‑то прикидывал про себя. Раб терпеливо ждал. Наконец Ларций продолжил разговор.

– Тут вот какое дело, Эвтерм. Мне сегодня сообщили, что Сацердата сбежал из гладиаторской школы. Я уверен, он попытается отомстить мне. Если сам не решится, его подтолкнет Регул. Мне нужен верный и сильный человек, который мог бы присмотреть за Волусией и родителями. Я рассчитывал на тебя, а ты, оказывается, влюбился в мою жену. А ведь мы вместе с тобой изучали философию. Вот и скажи, как мне поступить?

Эвтерм вздрогнул.

– Господина интересует мое мнение?..

Раб очень взволновался. С трудом проглотил комок, застрявший в горле, затем только продолжил.

– Если господин ссылается, что мы вместе изучали философию, и по этой причине он решил спросить у меня совета, как сохранить самое дорогое, что у него есть, и можно ли это самое дорогое доверить мне, презренному рабу, я отвечу – для меня и для философии эта высшая награда. Я благодарен судьбе, что она привела меня в твой дом, господин. Может, в том и состоял божественный промысел. Здесь я обрел дом, твоя мать всегда была вежлива и добра со мной. Твой отец не ленился наставлять меня в науках. Это дорогого стоит, Лар… господин.

Он сделал паузу. В его глазах выступили слезы, он горячо и страстно продолжил.

– Неужели, Ларций, ты полагаешь, что я способен посягнуть на твое счастье? Неужели в душе считаешь меня бесчестным, наглым, буйным – одним словом, рабом не по облику, а по сути? В таком случае, что стоят твои признания в товариществе, клятвы именем Сенеки? Так уж случилось, что я попал тебе в услужении. В этом нет ни твоей, ни моей вины. Так уж оно, – Эвтерм очертил руками круг, символизирующий миропространство, – устроено. Твое счастье, господин, это и мое счастье. Вряд ли ты сможешь понять меня, но почувствовать меня ты можешь. Ты никогда не попадал в мое положение, однако именем товарищества же, заклинаю, осознай – если господину сказали, что хлестать человека по щекам порочно, и он согласился и более никогда не поднимал руку на того, кто живет рядом с ним, такому человеку можно доверить свою жизнь. По крайней мере, я так считаю. Я, раб Эвтерм. Пусть сколько угодно порет, это только для пользы, если я, раб Эвтерм, провинился. Но, Ларций, ты более никогда не поднял на меня руку.

Они разговаривали в дальней комнате. Ларций сидел, Эвтерм стоял.

– Эвтерм, тогда с еще большей радостью я отпущу тебя на волю.

– Куда я пойду, господин. Знания мои разрознены, никакого ремесла я не освоил. Жить твоими подачками не хочу. В доме у меня есть дело, а в городе? Волусия и для меня госпожа. Записаться в бродячие философы? Полагаю, что смогу пустить пыль в глаза, однако ложь – это не для меня. В городе развелось столько философов, что достойные граждане уже не скрывают возмущение происками этих новоявленных мудрецов. Оставь меня при доме, и я буду верно служить тебе и твоим детям. Этого требует мое ведущее.

Ларций встал и положил руку на плечо Эвтерму.

– Да будет так.

Он помедлил, потом с трудом, словно выдавливая из себя слова, признался.

– Понимаешь, Эвтерм, мне не дает покоя, почему Регул и, возможно, Сацердата, так липнут ко мне. Теперь, когда я на коне, о каком завещании дома, о каком денежном легате может идти речь? Они же не безумцы, далеко не безумцы. Чем питается их месть, какой–такой интерес толкает их?

Отыщи причину, Эвтерм?

Часть II. Укротитель Дакии

Одинаковых расходов требует и старательная и небрежная организация войска, и великая польза не только для настоящего времени, но и для будущих веков, если предусмотрительностью твоего величества, о, император, будет восстановлен крепкий порядок в военном деле и исправлены ошибки твоих предшественников.

Флавий Вегеций Ренат

Древние греки придерживались мнения, что если камень, побывавший во рту собаки, окунуть в вино, то это вызовет ссору между людьми, которые его выпьют.

Джеймс Джордж Фрейзер «Золотая ветвь»