Текст книги "Либертанго"

Автор книги: Михаил Немо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

В этот момент сидящая рядом девушка уткнула лицо в ладони, привалилась виском к его плечу и, всхлипывая, затряслась. «Еще одна истеричка», – ужаснулся Макс. Нужно ее как-то успокоить, но как? Иврита он не знает – не по растрепанной же голове ее гладить!

Тут ему показалось, что сквозь всхлипы пробиваются знакомые слова: «нерж», «долбоёб»… Девушка отняла руки от лица – по щекам катились слезы, но она смеялась.

– Это твой друг? – не унималась девушка. – Я тоже… я тоже хочу с ним дружить!

И она, вновь уронив голову Максу на плечо, мелко затряслась.

Вторая девушка недоуменно взирала на подругу. Макс встретился с ней глазами и состроил гримасу: ума, мол, не приложу, что можно сделать.

Тем временем первая девушка, слегка, вроде, успокоившись, вытерла слезы и обратилась к Максу:

– Как зовут твоего друга?

– Израилевич, – не задумываясь, ответил тот.

Девушка вновь пала ему на плечо.

В полседьмого утра убежище отперли снаружи (в течение ночи отдельные личности порывались сами открыть дверь и сбежать, но их дружно удерживали, взывая к благоразумию). Выяснилось, что отбой воздушной тревоги прозвучал через час после ее начала, несколько выпущенных Ираком ракет «Скад» попа́дало в Тель-Авиве и окрестностях, погибших, вроде бы, нет. Таким образом, студенты, оказавшись заложниками собственного страха, напрасно протомились ночь под землей.

Напрасно ли? Во всяком случае, Марина и Макс, выбравшиеся поутру из глубин подземелья, знали теперь друг о друге всё. Или почти всё. Помимо ленинградского происхождения их единило большее: вселенская тоска и извечный ее спутник – жажда.

Прежде чем направиться к остановке, Марина истребовала у Макса адрес и пообещала завалиться к нему «с бутылкой чего-нибудь». Тот не особенно поверил: одно дело обещать, а другое – по трезвому размышлению завалиться к фактически незнакомому человеку, да еще с бутылкой. В общем, Макс, хотя и был взволнован таким знакомством, не слишком рассчитывал еще когда-нибудь увидеть Марину.

Придя домой, он влез под душ (война войной, а горячая вода по расписанию), и с четверть часа простоял под раскаленной струей. Затем в облаке пара вернулся в комнату, упал на кровать и умер до вечера. А вечером, по своему воскресению, узрел чудо: пред ним явилась Марина – прекрасная фея из сказки, да не просто «с бутылкой чего-нибудь», но и с целым пакетом деликатесной снеди.

Девушку было не узнать: помыв и расчесав каштановые, до плеч, волосы и наведя легкий марафет, она преобразилась – мало что напоминало ту растрепанную, красноглазую и немного безумную узницу подземелья. Марина казалась несколько смущенной, но Макс заверил ее в своей искренней радости и выразил понимание момента.

– Водка, – прочел он на ивритоязычной этикетке. – Ноль семь. Самое то!

Марина принялась выставлять на стол яства. Максу оставалось лишь сидеть на койке и наблюдать за священнодействием.

– Позовем Израилевича? – предложил он.

На столе у Марины что-то звякнуло.

Макс, разумеется, шутил. Но правдивая доля шутки состояла в том, что ему было страшно: он боялся оставаться с девушкой наедине. Не стоило лукавить и притворяться перед собой – он отлично понимал: обстоятельства чреваты для него потерей невинности. Невинность же свою он не ставил и в грош (и отдал бы с приплатой), однако пугала сама ситуация, в которой он рисковал оказаться не на высоте.

Дело осложнялось тем, что нельзя было уразуметь, возможен ли у Марины какой-либо к нему интерес помимо алкогольного времяпровождения. Она успела поведать, в числе прочего, о бывшем своем замужестве, и в представлении Макса была человеком взрослым. Выходит, он ей не ровня: моложе лет на пять, живет в общаге и недавно лишь прибыл из «совка», что в глазах старожилов не могло не делать его человеком второго сорта.

О том, что женщина может банально хотеть секса, он, разумеется, знал. Но знал теоретически. Внутреннее же чувство сообщало ему другое: женщины в корне отличаются от мужчин, они устроены совершенно иначе, и, таким образом, присущие мужчинам животные побуждения им не свойственны. Стремясь погасить диссонанс, психика давно уже выработала защиту: общаясь с противоположным полом, Макс напрочь забывал, что перед ним потенциальный сексуальный объект.

Между тем Марина ему безусловно нравилась. Особенно после того, как он увидел ее истинное, очень даже симпатичное лицо (хотя какое из лиц – «убежищное» или нынешнее – считать истинным?). В общем, Макс пребывал в сомнениях. Но это, по крайней мере, не должно было помешать им с Мариной выпить.

Девушка закончила сервировать, Макс сдвинул стаканы и налил.

– Давненько я в приличной компании не пила, – сказала Марина. – Скажешь тост?

– «Приличная компания» – это, видимо, я? Ладно. Значит – тост. Так. За ху… Нет… За Хусейна с ними! – не придумав лучшего, Макс перефразировал полюбившийся с юных лет тост.

Чокнулись. Выпили. Взялись за вилки.

– «Нерж», – сказала Марина, – значит «не ржать».

Заржали: смущение еще витало в воздухе.

– Кстати! – Марина извлекла из сумочки книгу. – Почитать тебе принесла.

Макс взял: Венедикт Ерофеев, «Москва – Петушки».

– Вчерашний рассказ о твоих мытарствах между Гиватаимом и Гиват Хаимом эту книгу напомнил. Хотя речь здесь, скорее, о мытарствах души. И заканчивается духовной смертью героя. Я это недавно поняла, когда перечитывала.

Макс полистал. На глаза попались рецепты коктейлей: «Слеза комсомолки», «Поцелуй тети Клавы», «Сучий потрох»…

– Еще «Ханаанский бальзам», – прибавила Марина. – Мы, кстати в самом сердце Ханаана сейчас.

– Думаешь, стоит набодяжить?

– Обойдемся без политуры с денатуратом – не настолько у нас всё плохо. – Марина кивнула на бутылку.

Макс снова разлил в стаканы.

– «И немедленно выпил», – процитировала Марина.

Копченый тунец выгодно отличался от «американских шницелей».

– Духовная смерть – это как? – спросил Макс.

– Самой бы разобраться. Словами тут сложно… В художественной форме – в книге – другое дело. А так…

– Попробуй.

– Ладно. В общем, по моим наблюдениям, годам к 25-ти (ну да, мне недавно как раз и стукнуло), человек начинает, что называется, «осознавать себя». И лишь с этих пор может осознать существование Духа вообще. Это и есть начало процесса духовного умирания. Понимаешь, о чём я?

– Не уверен.

– Это как раз подтверждает мою теорию: возраст играет ключевую роль. Попробуй всё же понять умозрительно: есть нечто – назовем это «Дух» – что одно только и делает человека человеком, в истинном смысле слова. К 25-ти годам ты созреваешь, и тебя ставят перед выбором…

– Кто меня ставит перед выбором?

– Можно сказать «Бог», но лучше, не умножая сущности, назовем это так же – «Дух». В то же время это вроде программы – типа как с молочными зубами, которые, скажем, начинают выпадать с пяти лет и полностью заменяются к двенадцати. Только смена зубов заложена био-программой, а здесь своего рода «духо-программа». В соответствии с этой программой к 25-ти годам запускается процесс, и ты становишься перед выбором: либо сознательно решаешь быть человеком (что бы это ни значило), либо тебе не хватает осознанности, и ты, таким образом, отвергаешь Дух и остаешься просто животным. Своего рода «верховная проверка» – достоин, а вернее – способен ли ты быть человеком. Если проверку не выдерживаешь, тебя ждет участь всех животных: деградация и в конечном итоге – смерть. Умирать, понятно, никто не хочет – поэтому сознательно Дух никто не отвергнет. Беда в том, что когда Дух «стучится» к человеку, тот, как правило, безотчетно его игнорирует.

– «Странный стук зовет в дорогу» – типа, так?

– Типа, так. Это откуда?

– Ха! Тут у тебя пробел. Это Цой. Виктор Цой.

– Впервые слышу.

– Может, тогда за Цоя? – налил Макс (в былые питерские времена они регулярно поднимали тосты «за Цоя́»). – Я тебе как-нибудь спою.

– За Цоя! – покорно выпила Марина. – Так вот, стук этот действительно зовет в дорогу, но мало кто решается в эту дорогу отправиться. Тем более, что никто понятия не имеет, куда именно отправляться. И вот, с 25-ти до 30-ти лет, приблизительно, внутри идет борьба. Фактически это борьба за выживание. В этот период у каждого происходит так называемый «духовный поиск». Как правило, он не осознан: выражается в метаниях, страданиях, кризисах и прочем. Зачастую – в пьянстве. Некоторые в сектантство или религию ударяются. Редко кто пытается структурировать поиск. Но есть и такие. Моей двоюродной сестре, например, двадцать семь, так она второй год по Индии путешествует: далеко зашла в поисках своего «я».

– А Индия при чём?

– Строго говоря, ни при чём. Но Индия – Мекка для «ищущих», туда-то как раз и принято отправляться, заслышав зовущий в дорогу стук. Там «духовные учителя» гнездятся, духовный рост пастве сулят. На мой же взгляд, ростом Духу вряд ли поможешь, это лишь агонию продлевает. Иной подход нужен, радикальный.

– Непонятно всё же: Дух умереть может? Он, что ли, от человека зависит?

– Ну, Дух, конечно, никуда не девается. Его «смерть» – лишь способ об этом говорить. «Духовная смерть», скорее, означает потерю человеком связи с Духом. Можно еще сказать, что у человека умирает душа – орган, ответственный за связь с Духом. Самому же Духу вряд ли что угрожает.

– А то я уже испугался. – Макс утер со лба воображаемую испарину. Марина улыбнулась:

– Короче, годам к тридцати человек, как правило, окончательно теряет связь с Духом. То есть наступает его духовная смерть. После этого он уже не живет, а лишь доживает – это и есть «старение». Начинается физический распад, человек медленно, но верно глупеет, под конец впадает в маразм. У тех же, кто по-настоящему боролся за «выживание духа», духовная смерть наступает позднее. Соответственно, и старение начинается позже – такие люди обычно выглядят моложе сверстников, ум у них острее и чище.

– И бывает, что удается «выжить»? Я имею в виду – окончательно?

– Хотелось бы верить. Хотя, может статься, это в принципе невозможно. Оттого, например, что любая окончательность по определению несовместима с вечным Духом. Духовная жизнь – процесс, требующий неослабевающих усилий: каждое мгновение приходится выбирать Дух, вновь и вновь. И однажды человек устает, усилия ослабевают, и духовная смерть тогда неизбежна. Это страшно, конечно. Хочется что-то предпринять, но что – непонятно. Короче, без пол-литра не разберешься…

– Чуть не забыли, зачем собрались, – спохватился Макс. – Кстати, ты в курсе, что по-английски слова «дух» и «спирт» обозначаются одним словом: «spirit»?

– И правда! То-то последнее время жажда особенно мучит. Связь с Духом, видно, слабеет – подкреплять надо.

– Ну, давай за… – Макс на секунду задумался. – За связь с Духом – чтобы не слабела!

– Прекрасный тост.

Макс зачерпнул питой хумус.

– Ты сама эту телегу про духовную смерть придумала?

– В общем, да. Из наблюдений за собой, за другими, ну и, конечно, за литературными героями – через них отслеживается духовный путь самих авторов. Это мне отец подсказал: писатель вытаскивает на свет метафизическую подоплеку собственной жизни, сам иногда не подозревая.

– А твой отец – какие он книги пишет?

– Да всякое… Недавно, кстати, повесть закончил, хотел назвать «Выстрел из ада». Я ему: папа, вслушайся – из какого еще зада?! Верно, говорит, спасибо, а то я бы и не увидел. Хотя, говорит, такое название – в самый раз: герой – старый пердун, всех занудством достал…

– За литературу! – налил Макс.

– «Трансцендентально!» – выпила Марина. – И за поэзию. Поэты – настоящие, я хочу сказать – они люди спонтанные, интуитивные. Принимать волевые решения – не их сильная сторона. А вот «резать в кровь свои босые души» – сколько угодно. Поэтому духовная смерть постигает их своевременно, а то и раньше, чем остальных. И после духовной смерти они, как правило, сгорают быстрее других. Ведь поэты – совесть человеков. Как им жить, зная, что они мертвы? Поэтому либо саморазрушению предаются, либо вообще дуэль подгадывают. Тут тоже арифметика: «Задержимся на цифре 37. Коварен Бог – ребром вопрос поставил: или – или». Выходит, для поэта семь лет после духовной смерти – срок критический.

– У нас тут, кстати, типичный пир во время чумы…

– Давай тогда – за войну. Ведь она – не самое страшное…

– Нормальный темп! – Макс бахнул стакан о стол. – Так… Кажется, щас спою.

– Есть гитара?

– Щас принесу и – спою. Сиди – жди.

Макс поднялся, взял курс на коридор, вышел за дверь, зарулил в туалет, а затем постучался в комнату к аргентинцу Хуану: тот не раз выручал гитарой, когда к Максу приходили певчие друзья. Хуан, по счастью, оказался на месте (не срываться же в Аргентину по случаю войны), и, увидев раскрасневшегося соседа, без вопросов вручил инструмент.

По возвращении обнаружилось, что и Марина времени не теряла: потушила верхний свет, зажгла настольную лампу и сидела теперь на кровати. Держа на отлете вилку с наколотой маслиной, она листала лежащую на коленях книгу.

– Я тебе сцену с иллюминацией подготовила. – Как бы извиняясь, Марина указала на зажженную лампу и на освободившийся стул. – А пока предисловие почитала. – Она кивнула на книгу. – Всё сходится: Ерофеев, когда «Петушки» написал – ему как раз чуть за тридцать было. Так что в книге он, по моему разумению, свою духовную смерть и обрисовал. Вот, в самом конце, прямым текстом: «И с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду». После этого лет двадцать еще прожил – недавно умер.

– Цой тоже недавно умер, ему двадцать восемь было. Видать, почестнее других оказался, радикально подошел. Умер прежде, чем духовная смерть постигла. Подгадал автокатастрофу.

– Ты уже заинтриговал. Что за Цой такой?

– А вот такой! – Макс вдарил по струнам:

…Но странный стук зовет в дорогу –

Может, сердца, а, может, стук в дверь.

И когда я обернусь на пороге,

Я скажу одно лишь слово: «Верь!»

Марина сидела, чуть откинувшись и опершись ладонями о кровать, на ее лице читалось нечто сродни восхищению. Но впечатляло ее отнюдь не мастерство исполнения (спасибо, что Макс вообще попадал по струнам), а прущий со «сцены» драйв.

– Давай еще, – попросила она.

– Еще Цоя?..

Тот, кто в пятнадцать лет убежал из дома,

Вряд ли поймет того, кто учился в спецшколе.

Тот, у кого есть хороший жизненный план,

Вряд ли будет думать о чём-то другом.

М-м-м, бошетунмай…

Марина скинула туфли и сидела теперь, подобрав ноги.

– Похоже, я совсем отстала от жизни. Что такое «бошетунмай»?

– Бошетунмай?! Так! – Макс схватил бутылку. – Тут у нас последнее, но это только тут! А есть еще «здесь»! – Он широким жестом распахнул дверцу шкафа, демонстрируя батарею спиртного.

– Ого! – одобрила Марина. – К войне подготовился.

– Да я всегда готов!

Раздухарился Макс не на шутку. Он разлил по стаканам остатки принесенной Мариной бутыли, и они выпили.

– Так что же такое «бошетунмай»?

– Ну, это… короче, слово такое… Типа, Цой – он ведь кореец, да? Так вот – это слово такое, корейское, наверно. Откуда мне, вообще, знать – я ведь не кореец! А, вспомнил! Так коноплю, кажется, где-то там у них называют. Ну, типа, травку. Типа, план. Точно: «хороший жизненный план». А еще есть «Алиса»!

– Какая Алиса? – испугалась Марина.

– Ну, Кинчев.

– Алиса Кинчев???

– Ты не путай! – подняв указательный палец, строго произнес Макс. – Щас спою, и поймешь.

…Быть живым – мое ремесло.

Это дерзость, но это в крови…

Когда закончил песню (а пел он, целиком отдавшись процессу, закрыв глаза и попадая по струнам через раз), Марина полулежала, подперев голову рукой, и смотрела из-под прикрытых век. По лицу ее блуждала улыбка.

Макс, конечно, не мог не чувствовать призыв. Но одновременно с тем, как это случалось и прежде, он не доверял ощущениям. С другой стороны, он понимал, что пора уже брать быка за рога.

– Нужно еще выпить! – он полез за бутылкой в шкаф.

– Подожди пока…

Он воззрился на Марину. Та едва заметно, одними пальцами похлопала по кровати рядом с собой:

– Не спеши.

Макс присел туда, где похлопала Марина.

Непонятно, что делать!

– Может, тогда пива? – в отчаянной надежде сказал Макс.

– Даже не знаю… – Рука Марины легла ему на колено.

И тормоза́ наконец сорвало: Макс стремительно наклонился к Марине, в последний момент зажмурился, коснулся ее губ своими, и его утянуло в какой-то водоворот. Всё неистово вращалось, и, чтобы выплыть, нужно было непрестанно двигаться. Он шарил руками – руки шарили по нему. Волосы, плечи, грудь, бедра, грудь, плечи, волосы… Он срывал с нее одежду – одежду срывали с него. Губы словно приклеились к губам, его губы перетекали в ее губы – где чьи? Водоворот затягивал, силы слабли, тону!

На мгновение Макс оторвался от ее губ и разомкнул глаза: оба голые, раздеты до нитки! Два тела вьются, двое пытаются слиться в одно, стать одним. Его тело внутри другого тела! Превратились в одно? Нет, тела мешают, нужно выйти из тел, сблизиться еще – превратиться совсем, совсем в одно! Ближе друг к другу, очень близко, совсем близко, ближе, ближе, ближе!.. Еще ближе! Одно!!!

Притиснувшись, они лежали на узкой койке.

– Надеюсь, соседи не поскакали в убежище, приняв твои крики за сирену, – сказал Макс.

– Сирена… налет… ты меня обстрелял… своей ракетой, – засыпая, бормотала Марина.

Макс проснулся первым. Лежа на спине, закинув одну руку под голову, и положив другую девушке на бедро, он подумал, что Марине незачем знать, что она стала его первой женщиной. Само́й же ей такое и в голову не придет – похоже, она держит его за бывалого ловеласа.

Вскоре Марина проснулась, и в течение дня их тела не раз еще сливались в одно и вновь распадались надвое. В перерывах они, не вставая с постели, отпаивались пивом, и лишь вечером вышли к телефону-автомату, чтобы Марина позвонила домой, после чего вновь улеглись в постель.

Ночью их разбудила сирена, и они единодушно решили никуда не идти. Макс плотно закрыл окна, кинул под дверь пару предназначенных в стирку футболок и включил радио. Натянув противогазы, они вновь залезли под одеяло. Было забавно стукаться друг о друга, «целуясь» противогазными банками.

Вдруг что-то бабахнуло, очень близко. У Марины за стеклами расширились глаза.

– Американская противоракета «Патриот», – пробубнил Макс навязшее в ушах словосочетание. – Стартовала.

Через час радиовещание внезапно прервалось, и на фоне эфирного треска раздались слова: шара́в кавэ́д. В тот же миг за окном зазвучала сирена: отбой тревоги. Гудя на одной ноте, сирена успокаивала, желала спокойного сна.

Марина и Макс стянули противогазы, явив красные лица.

– Что значит «шарав кавэд»? – спросил Макс.

– «Тяжелый зной». Должно быть, сигнал для отбоя тревоги. У военных свои хохмы.

– А «нахаш цефа»? Позавчера перед началом тревоги сказали.

– «Змея-гадюка».

Утром их разбудил стук в дверь (ключ торчал в замке изнутри). Это мог быть только Ифтах.

– Минутку, пожалуйста! – крикнул Макс.

– Вернусь через пять минут, – ответил из-за двери сосед.

Макс засуетился, одновременно пытаясь одеваться и наводить в комнате порядок.

– У нас времени больше, чем летит ракета из Ирака, – сказала Марина, неспешно застегивая блузку. – Да и сосед – это не смертельно.

– Не смертельно, – согласился Макс, застыв на секунду с мусорным пакетом в руке. – Хотя мы так и не разобрались, что именно чревато духовной смертью.

Час 5. Картонный щит

Поверхность! Что за чёрт?!

Отплеваться и отдышаться.

Ожидал подвоха, знал ведь, что тело будет сопротивляться! А ведь люди захлебываются и тонут – сплошь и рядом! Вода попадает в легкие, человек теряет сознание и – на дно. Даже опытные пловцы, среди дня, рядом с берегом: попал в течение – небольшая паника и – готово. Захлебываются и тонут! Чего проще!

Вот именно – паника. Они не хотят идти ко дну, а я – наоборот.

Ладно, теперь делаю иначе: выдыхаю весь воздух и лишь тогда погружаюсь. Телу ничего больше не останется – только вдохнуть воду.

Итак!

Полный выдох. Толчок ногами и погружение.

Вдыхать воду!!!

Нос как пленкой залепило!

Тогда ртом! Не пить!!! Удерживаться под водой!..

__________

Макс лежал на койке и невольно прислушивался, пытаясь отфильтровать привычные шумы общежития и и́здали уловить приближающийся к его двери решительный и ритмичный перестук каблучков. Сосед отбыл домой, и Макс, закончив нагоняющее сон задание по макроэкономике, завалился на кровать в предвкушении вечера с Мариной и последующих выходных.

Они встречались уже третий год. За это время Макс изменился и мир изменился тоже: распался Советский Союз, Ленинград перекрестился в Санкт-Петербург, а в израильских магазинах стала продаваться пепси-кола – события, с перспективы Макса, равновеликие. А вот события значимые: в комнаты общежития провели телефон, и с некоторых пор кто-то повадился звонить и молчать в трубку.

Не вмешайся однажды в его судьбу Саддам Хусейн и Израилевич с их ржавыми ракетами и нержавеющими вилками, жизнь, наверняка, пошла бы иным курсом. А так…

Вдохновившись примером Марины, Макс поступил на факультет экономики. Выраженных технических или гуманитарных способностей у него так и не обнаружилось, а потому экономика, находящаяся где-то между этими крайностями, представлялась оптимальным выбором. Привлекала также востребованность профессии и потенциально высокая зарплата (Марина со степенью магистра устроилась в один из крупных израильских банков).

Учеба шла с некоторым скрипом, но была надежда, что по мере овладения ивритом учиться станет легче. Порою Макс просто закапывался в учебники и словари, выныривая лишь к выходным. Всё же он выкраивал время и дважды в неделю ходил на бокс – звезд он там с неба не хватал, но удар держал.

Секс как таковой не разочаровал – на этот счет у Макса и прежде не водилось иллюзий: с давних пор он подозревал, что не найдет в сексе новизны. Оказалось сродни еде: утоляешь голод, получая в процессе удовольствие. А кулинарные изыски хороши для гурманов. Макс же гурманом не был – просто обладал здоровым аппетитом.

Но отношения не исчерпывались сексом: невидимая нить соединяла двоих, давала ощущение принадлежности. Макс неизменно чувствовал, что теперь не один, и это было здо́рово!

Однако кое-что в отношениях с подругой мешало. Марина переехала в Израиль в том возрасте, когда у нее начал просыпаться интерес к противоположному полу. Резкая смена северных реалий на южные (правильнее сказать «восточные») наложила курьезный отпечаток на психику: Марина обрела нездоровое (по мнению Макса) пристрастие к мужчинам светлой масти. С ее стороны это было вопросом не расовых, а, скорее, эстетических предпочтений: Марина обожала блондинов. В ее устах слово «блондин» заменяло понятие «красивый», и в эту категорию непостижимым образом попадал и Макс: блондинами являлись все, у кого волосы были светлее типичных для ближнего востока угольно-черных.

– Ты мой блондин, – ворковала Марина в минуты нежности. – Давай заведем ребеночка, маленького – вот такого. – Марина показывала, какого именно, демонстрируя миллиметровый зазор между большим и указательным пальцами. – Беленького, блондинчика – как ты.

Шатен Макс, в противовес Марине с трудом переносивший не только блондинов, но даже и блондинок (блондины казались ему женоподобными, а приверженность мужчин блондинкам виделась вульгарной), внутренне бесился. Вдобавок «удочки» по поводу ребенка, словно бы шутя закидываемые Мариной, тоже нервировали.

Еще она заводила разговоры о совместном съеме квартиры. Макс понимал, что Марине в ее возрасте положено радеть о будущем: такова уж заложенная в женщин программа. Но в свои двадцать два он менее всего собирался обзаводиться семьей и лишать свою молодую жизнь красок. Может быть… когда-нибудь потом…

В коридоре простучали каблучки, дверь распахнулась, и в комнату ворвалась Марина – белая блузка, черная мини-юбка – стремительная и деловая, как всегда.

– Слушай! – Марина присела рядом с Максом на койку. – Случайно увидела объявление: квартира, однокомнатная, недорого. Близко к университету. Может, посмотрим?

– Посмотрим? – рассеянно повторил Макс, кладя одну руку Марине на грудь, а другой внедряясь под юбку. – Посмотрим, посмотрим…

– Прекрати, я ведь серьезно! – В шутливом негодовании Марина шлепнула его по руке.

Квартира была как квартира, впечатляла лишь большая белая ванна. Всё произошло слишком быстро: Макс не успел толком сообразить, а Марина уже подписала с хозяином договор «по-черному» и выписала чеки.

После общаги это был, несомненно, скачок уровня жизни – некоторые завидовали Максу черной завистью. Если раньше приходилось считаться с соседом по комнате, подгадывая встречи под его отъезды-приезды, то теперь к их услугам – целая квартира с широченной кроватью и отдельной кухней. Марина хорошо зарабатывала – холодильник всегда ломился.

Когда Макс оканчивал университет, родился первый ребенок – мальчик. По меркам Марины – самый что ни на есть блондин.

Макс устроился работать в Центробанк.

Жена ездила на белом «Форде», Максу на работе тоже выдали «Форд», черный.

Родилась дочка – и вовсе белобрысая, маме на радость.

Приобрели квартиру, расписав на тридцать лет ипотеку.

Жену теперь приходилось «разводить» на секс: то у нее не было времени, то – настроения. Постепенно обоим это надоело, и теперь они спали, раскатившись по противоположным краям непомерной кровати. Максу такой расклад не нравился, но в его отделе, по счастью, имелись симпатичные сотрудницы без комплексов. Марине же, судя по всему, вполне доставало карьеры и детей.

Работа была неинтересной: сидеть в четырех стенах, пялиться в экран, стучать по клавиатуре. Но уровень жизни необходимо поддерживать, семейный бюджет расписан до шекеля. Еще откладывать на черный день! Ничего, – убеждал он себя, – все так живут, и мы не хуже. Выплатим ипотеку, и начнется белая полоса. А там и пенсия не за горами.

На праздник Пурим Центробанк устраивал корпоративный бал-маскарад. Макс нарядился ангелом: взял у дочки белые кукольные крылышки, прицепил на спину. Пил «Черный русский», быстро опьянел.

В туалет вслед за ним зашел негр в шинели (костюм «белогвардеец»), и, распахнувшись, встал у соседнего писсуара. Макс не помнил, чтобы у них работали негры, и подумал, что, вероятно, «негр» – часть маскарадного костюма. Краем глаза он увидел, что под шинелью у белогвардейца ничего нет – из-под черного живота извергал мощную струю исполинских размеров член. Пенис Макса не шел с этим гигантом ни в какое сравнение. Негр мочился, покачивая своей черной дубинкой, затем посмотрел на Макса и, белозубо осклабившись, потянулся к его члену…

Ощутив жар в паху, Макс кинулся к выходу, но на положенном месте двери не оказалось. Он метался по туалету, задыхаясь, налетая на унитазы и писсуары… Выход?! Где выход?!!

– Ты что? – раздался над ухом испуганный голос.

Марина – в красной футболке и синих джинсах – сидела возле Макса на койке, удивленно взирая на него сверху.

– Я зашла – ты спишь. Я тебя разбудить хотела, нежно – вот так… – Марина показала, как она его нежно будила. – А ты – ка-ак дернешься.

– Я сон такой видел… черно-белый, – пробормотал Макс.

Марина кивнула на учебник на столе:

– Макроэкономику делал? На меня она тоже сон нагоняла. Ну что, едем в «Таверну»? Наш Нержик зеленый тебя заждался.

Вскоре после их знакомства Марина обзавелась «Фольксвагеном-жуком» – ровесником Макса, битым, но неубиваемым, ласково именуемым за свою ржавость «Нержик», – и вечерами они любили, погрузившись в машину, совершать набеги на иерусалимские пабы.

Не считаясь с количеством выпитого, Макс садился за руль, а хорошо знакомая с географией заведений Марина была за штурмана. Иногда они прихватывали из общежития парочку друзей, и машинам оставалось лишь шарахаться от выписывающего зигзаги «жука» с помятыми крыльями, из которого неслось нестройное, но удалое пение.

Благодаря Марине музыкальный кругозор Макса кардинально расширился. Она таскала из дома кассеты, и если прежде из «западных» он знал лишь «Битлов» («Абба», «Бони М» и итальянцы не в счет), то теперь спектр его приверженностей простирался от «Пинк Флойда» и «Генезиса» до Дона Маклина и Саймона с Гарфункелем, и от Шаде и Таниты Тикарам до израильской рок-группы «Наташины друзья». В долгу Макс не оставался (теперь у него была гитара), и подруга фанатела от русского рока. Когда же ей доводилось услышать какую-либо из песен в оригинале, она неизменно утверждала, что Максово исполнение вне конкуренции.

Также он снимал сливки с библиотеки Марининого отца: классика и авангард мировой литературы вперемешку с детективными и приключенческими романами текли к нему бесконечным потоком. Несомненно, Марина явилась для него мощнейшим источником познания мира.

Для зарабатывания денег предназначались каникулы, субботы и ночи. Макс успел потрудиться в бригаде кровельщиков, на кухне ресторана и на бензоколонке. Теперь он охранял университетский кампус.

В охране работали студенты: с фонарем и рацией парами патрулировали общежитие в вечернюю и ночную смены. Часто удавалось неплохо провести время, заныкавшись в комнате у друзей, или же найти укромный уголок между корпусами, устроиться на травке и даже вполглаза поспать (главное, не терять бдительность и, заслышав по рации позывные патрулирующего на джипе дежурного офицера, быстро и как ни в чём не бывало выйти ему навстречу).

Очень многое зависело от напарника. Штат был большой, попеременно работало несколько десятков человек, ребята и девушки. Пары непосредственно перед сменой формировал разводящий офицер. Присутствовал элемент неожиданности, своего рода лотерея: повезет с напарником – считай, взял джекпот. Не повезет – беда.

Худшее, что могло произойти – оказаться в паре с «неправильной» девушкой. Когда в напарники доставался «неправильный» парень – слишком ли сознательный и рвущийся соблюдать букву инструкций (ходить до утра по общаге кругами), или же болтун и зануда – это можно было перетерпеть. Но среди напарниц были такие, кого по-настоящему боялись: за шестичасовую смену она могла вымотать душу. Зато подобающая девушка превращала работу в праздник.

В тот вечер Макс патрулировал общежитие с Ципи – они любили работать вместе. Возможно, само имя наложило на внешность девушки отпечаток: «Ципи» – уменьшительное от «Ципора» – значит «птица». Она и вправду напоминала довольно милого цыпленка: полтора метра ростом, круглые очки, волосы в хвостик.

Ближе к ночи по рации сообщили, что некие студентки нашли возле двери «подозрительный предмет». Тот оказался непрозрачным пластиковым мешком ростом почти с Ципи, наполненным чем-то угловатым.

– Это не наше, – встревоженно поведали девушки. – Понятия не имеем, откуда оно взялось.

Макс с сомнением оглядел мешок и рефлекторно пнул.

– Ой! – сказала Ципи.