355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Михаил Немо » Либертанго » Текст книги (страница 3)
Либертанго
  • Текст добавлен: 9 марта 2021, 21:00

Текст книги "Либертанго"


Автор книги: Михаил Немо



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Навстречу автобусу из темноты возникали написанные на двух языках указатели. Вот указатель на Герцлию. Макс не знал, что и думать. «Раанана». Его прошиб пот. «Нетания». Он решил, что сходит с ума.

Наконец шофер, остановившись посреди пустоты, выкрикнул заветное слово: «Гиватхаи́м!».

Вместе с Максом в кромешную тьму сошел расхристанный человек средних лет в военной форме и с автоматом.

– Простите, где здесь улица Вайцман? – Более уместного вопроса Макс не придумал.

– Улица? – удивился резервист. – Дружок, здесь нет никаких улиц. Оглядись-ка!

– Но ведь это Гиватхаи́м?

– Ну да, неподалеку.

– Тогда должна быть улица Вайцман, – упорствовал Макс, доставая листок с адресом.

Солдат взял листок и, подсвечивая фонариком, принялся его изучать.

– Тут написано «Гивата́им», – наконец сказал он, делая ударение на предпоследний слог. – А здесь у нас – через поле, по этой вот дорожке – Гива́т Хаи́м, кибуц. Я там живу. А тебе нужно вернуться в Тель-Авив, и оттуда уже ехать до Гивата́има. Вон, через дорогу, остановка – скоро пройдет последний автобус на Тель-Авив.

Сёма с Ривкой успели переполошиться, ожидая родственника засветло, и когда тот поведал им свою одиссею, полушутя предположили, что некие таинственные силы пытались вернуть его обратно в кибуц, и им это чуть было не удалось: кибуцы Сдот-Ям и Гиват Хаим находятся по соседству.

На следующий день один из сыновей Сёмы и Ривки повез Макса знакомиться с родственниками: выяснилось, что их в Израиле целый «клан» (помимо Сёмы еще двое некогда вошедших в Землю обетованную бабушкиных братьев к этому времени размножились и расплодились).

Одна из семей владела трехэтажной виллой в пригороде Тель-Авива – у них и собрались остальные. Израильтяне во втором и третьем поколении – русского языка никто не знал. Хозяин дома Шимон взялся показывать виллу.

– Здесь у нас гостиная, там веранда, а ниже, в цоколе – телевизионно-игровая комната. На втором этаже – спальни, детские и гостевые комнаты. Сколько всего ванных комнат? Точно не скажу, надо посчитать… На третьем этаже живет Дэнис, ты его видел: наш черный… слуга. Я привез его из Нигерии, когда закончил там с делами…

– А что у вас за дела?

– Ну… у меня был бизнес. Не имеет значения. Помимо слуги я нанимал там еще двух шоферов с машинами. С одним шофером в Лагосе никак: гигантский город, страшные пробки. Так что машинам с четными номерами разрешено ездить по четным дням, остальным – по нечетным. Самому водить тоже нельзя: увидев белого за рулем, местные специально устраивают аварию, чтобы «подоить»… А здесь у нас бар. Что будешь пить?

Максу был знаком лишь советский ассортимент напитков: в основном водка, пиво да «бормотуха». Западные же напитки он видел только в кино, а пробовал лишь в мечтах. Заглянув в бар, Макс испытал культурный шок: там было всё, и всё хотелось попробовать. Пришлось пить последовательно и понемногу: виски, джин, ром, текилу, бренди… Мечты оказались куда вкуснее.

В конце вечера Шимон предложил новоявленному родственнику до начала учебы пожить у них (положение, по-видимому, обязывало: будучи самым из всех богатым, он испытывал давление со стороны «клана»). Слегка для приличия поломавшись, Макс согласился.

Ему выделили комнату на втором этаже, а через пару дней устроили на работу в израильский сетевой фастфуд «Бургер Ранч». Управляющий знал английский, так что для работы на кухне Макс годился.

Опять кухня! Но теперь – другое дело: пять шекелей в час в переводе на рубли – это… страшно даже подумать. Представлялось, что за эти деньги потогонная буржуйская система выжмет из него последние соки. Но оказалось иначе: небольшой аврал возникал лишь в обеденные часы (гамбургеры, картофель фри, кола, снова гамбургеры…). В остальное время никто не перетруждался.

Возвращаясь домой, Макс, как правило, заставал хозяина с бутылкой пива перед телевизором. Иногда тот вел загадочные телефонные переговоры на английском (речь шла о купле-продаже некоего товара, звучали суммы, но предмет разговора не назывался). Жена Шимона листала глянцевые журналы. Дочка – ровесница Макса – служила в армии и редко бывала дома. Сын бил баклуши в преддверии последнего, 12-го класса школы.

Макс подружился с Дэнисом: «представитель угнетенного класса» и «бедный родственник» легко нашли общий язык. Тем более что оба не знали иврит. Макс пробовал выяснить, чем же все-таки занимается Шимон (ему тоже хотелось виллу с негром), но слуга надежно хранил хозяйские тайны.

Негр был себе на уме:

– Я не дурак совсем, – делился Дэнис. – Через три года буду домой. Деньги класть в банк, за пять лет – много процент! Магазин потом открою. Жена довольная будет. Детям образование давать. Макс тут тоже хорошо жить будет: тоже маста станет. Я буду скучать по другу.

«Маста» – так Дэнис, по воле самого хозяина дома, называл Шимона, как в кино. У них была мизансцена, которая разыгрывалась при каждом случае:

– Маста идет завтра в синагогу? – серьезно-почтительно обращался Дэнис в третьем лице.

– Разумеется! В синагогу – обязательно! – чуть-чуть переигрывал Шимон. – Разбуди меня в 4:30 утра. Не забудь – ровно в 4:30!

При этих словах Дэнис закатывал глаза и, схватившись за живот, принимался дико хохотать: мол, где маста Шимон и где – синагога!

Макс взял пару выходных, чтобы съездить в Иерусалим и сдать экзамены по английскому и математике на подготовительное отделение. Еще в Хайфе ребята дали ему координаты друзей в иерусалимском общежитии – к ним Макс и направился после первого экзамена.

Здешнее общежитие сильно отличалось от хайфского: кампус располагался террасами на склоне горы и состоял из двух десятков зданий, облицованных желтоватым «иерусалимским» камнем. («Золотому Небесному Иерусалиму» необходим земной прототип, поэтому строительство или, по крайней мере, облицовка городских зданий производится из особого камня, добываемого в иерусалимских окрестностях.)

Среди жилых корпусов таились пара кафешек, супермаркет, спортивная площадка и даже небольшой кинотеатр. Доносились обрывки разговоров на всевозможных языках: иврит, английский, французский, испанский, русский… Плутая по этому «Вавилону», Макс представлял, как будет здесь жить.

Найдя нужный корпус, он поднялся по ступенькам и, постучав, открыл дверь. В комнате находилось несколько расслабленного вида ребят.

– Привет. Мне Саша с Лешей из Хайфы ваш адрес дали. Насчет переночевать.

– А, живы еще, математики… – сказал голый по пояс парень, возлежащий на койке слева. – Ну, до ночи далеко, ближе к делу придумаем. Да ты проходи пока.

Неловко потоптавшись в дверях, Макс сделал несколько шагов вглубь комнаты, зацепил стоящую на полу пепельницу и… оплавленные сигаретные фильтры веером разлетелись по комнате.

– Сейчас уберу, – засуетился Макс. – Где швабра?

– Брось, – сказал голый. – Всё равно планировалось.

– Планировалось… что?

– Ну, не то, что ты пепельницу опрокинешь, конечно. Уборка. Собирался тут пошуршать.

Мусора и вправду не сильно прибавилось – уборка, по-видимому, планировалась уже давно.

Сидящий на стуле парень наигрывал на гитаре что-то из Розенбаума. Еще двое полулежали на койке справа, привалившись к стене. Макс пристроился возле них.

– Сыграешь что-нибудь? – «Розенбаум» протянул Максу гитару.

– Сто лет в руках не держал…

– Не выпендривайся – играй.

Макс взял гитару. Железные струны с отвычки резали пальцы:

Теплое место, но улицы ждут отпечатков наших ног.

Звездная пыль – на сапогах.

Мягкое кресло, клетчатый плед. Не нажатый вовремя курок.

Солнечный день – в ослепительных снах.

Группа крови – на рукаве…

– Ты, кстати, в курсе? – вклинился любитель Розенбаума. – Цой погиб.

Макс резко прижал струны ладонью.

– Да ладно, – не поверил он.

– По радио говорили: разбился в аварии.

Макс огляделся – никто и не думал это опровергать.

Как же так?.. Стоило уехать – всего лишь какой-то месяц – и всё рушится… Последние герои гибнут, уходят не прощаясь… Обратного хода нет… Что было важно и дорого – закончилось…

– Ты еще поплачь, – насмешливо прищурился «Розенбаум», увидев, как гость изменился в лице.

Час 4. Странный стук

Плыть становится тяжело, отдыхать – холодно.

Пора прощаться.

Что остается сделать?..

Да в общем-то… всё уже сделано.

«Прощай…»

Нет, громче:

«Прощай, Мир!»

Да. Еще:

«Здравствуй, Новый Мир!»

Всё. Теперь, вроде бы, всё.

Берег сзади, луна впереди, наверху звезды.

Страшно. Но как любопытно!

Пора.

Одновременный толчок ногами и руками. Выскакиваю по грудь из воды, проваливаюсь обратно и погружаюсь с головой.

Теперь вдох носом. Носом!

Не получается, что-то мешает – нос словно заткнут!

Тогда – ртом. Не глотать! Вдыхать! Вдыхать, а не пить!!!

Вода выталкивает! Двигаться, удерживаться под водой!

Движения рук и ног хаотичны…

__________

Иерусалимская зима убивала. Будь круго́м снег, организм бы понял: «зима». Перестроился бы, адаптировался, включил предусмотренные природой защитные механизмы. Но по совокупности признаков (долгий световой день, трава зеленеет, на деревьях листья) – северное лето в своем разгаре. Такое вот хреновое лето.

Батарея включается только вечером, на пару часов. Стены бетонные, пол каменный, стекла одинарные. Есть солнце – можно хотя бы погреться на улице, а нет его – выходишь из промозглого помещения, а снаружи тот же холод да еще ветер и дождь.

Нос вечно течет, горло воспалено… Единственная отрада – душ (в конце коридора, горячая вода по расписанию). Побаловав себя обжигающей струей, какое-то время наблюдаешь восходящий от тела пар…

Тлетворный климат – полбеды. Максу казалось, что он угодил в страну лжецов. Люди обманывали в большом и малом, часто без видимой для себя пользы. Прохожий, у которого спрашивали дорогу, не признавался в неведении, но обязательно давал директивы. Не представляя местонахождения искомого, он либо тыкал в произвольном направлении, либо таки подробно объяснял, как найти, но совершенно другие, вовсе не имеющие отношения к искомым, зато хорошо знакомые лично ему места.

Разумеется, Макс и прежде встречался с подобными проявлениями, но здесь это было, скорее, не исключением, а нормой. Истина и ложь в сознании людей являлись равноценными, а руководила ими сиюминутная потребность не ударить лицом в грязь.

Потребность эта принимала и вовсе анекдотические формы. Гигантские, состоящие из десятков разнокалиберных ключей связки, свисающие у мужчин с поясов, были призваны придавать значимость в глазах окружающих: сколько ключей, столько, стало быть, у их обладателя и дверей – машин, квартир, домов… И пускай он насобирал эти ключи где попало – глядишь, кого-нибудь да впечатлит!

Но истинный гротеск – игрушечные телефоны. Мобильная связь была доступна пока лишь избранным, и в магазинах появились игрушки: отнюдь не дешевые имитации настоящих аппаратов, с батарейкой и звонком. Можно было увидеть, как, завидев девушку, мужчина приосанивается, незаметно прикасается к висящему на поясе аппарату, раздается пиликанье, мужчина подносит телефон к уху и, постреливая глазами, принимается громогласно вещать…

Макс мог бы упростить себе жизнь: игнорировать уродливое, сосредоточиться на приятном. Один его приятель любил Израиль за дешевые помидоры. Другой переименовался из Миши в Моше и носил кипу́. Но Макса подобная мимикрия пугала: утратить чувство истины, сотворить из помидоров кумира, меряться ключами, разговаривать с игрушечным телефоном и превратиться наконец в Моше…

Соседом по комнате оказался коренной израильтянин Ифтах, отслуживший в армии и учившийся теперь на юриста. Тут бы и погрузиться в языковую среду! Но сосед тоже знает английский – с чего бы говорить между собой на иврите? У кого хватит терпения по сто раз повторять, а главное, выслушивать, как человек бекает и мекает, мучительно подбирая слова? Пускай к зиме Макс и выучил немало ивритских слов, но связать их во что-либо осмысленное пока не получалось.

У Ифтаха имелся радиоприемник, и в отсутствие соседа можно было послушать передачи на русском языке. Страна готовилась к войне: 15-го января истекал срок американского ультиматума Ираку с требованием прекратить оккупацию Кувейта. Саддам Хусейн грозился, что если американцы посмеют атаковать Ирак, в ответ он обстреляет Израиль. Логики в этом, казалось, не было. Во всяком случае, СМИ старались, и не без успеха, преподнести это как совершеннейший абсурд, присущий арабской ментальности в целом.

За неимением иной информации, Макс верил тому, что говорилось. Впрочем, не поленись он задуматься, логика происходящего тотчас стала бы очевидна: Израиль оказался в заложниках. Ирак не мог дотянуться через океан до Америки, зато ненавистный сосед – стратегический союзник и лучший друг США – был под боком.

За полгода в Израиле Максу достаточно промыли мозги: арабов он не любил. Их полагалось не любить: начиная с тех, кто, будучи гражданами Израиля, жили в комнате за стенкой (университет изобиловал местными арабами: им полагались льготы при поступлении), и заканчивая каждым из нескольких сотен миллионов жителей враждебных Израилю арабских стран. И уж, конечно, полагалось ненавидеть непосредственно Саддама Хусейна – виновника всех зол.

Америка же, наоборот, виделась воплощенной добродетелью – защитницей непреходящих ценностей, и, в частности, маленького, но гордого Израиля от его соседа-маньяка. Об американских нефтяных интересах и о том, что те сами заварили всю кашу, не говорилось ни слова.

В русскоязычной газете Макс прочел присланное маленькой девочкой стихотворение:

Саддаму Хусейну – кумкум бэ рош.

И плачут дети.

Пускай не любит его Дед Мороз

И все на свете.

Стихотворение трогало. «Кумкум бэ рош» означало «чайником по голове» – девочка, по-видимому, давно жила в Израиле (возможно, здесь родилась), неосознанно мешала русский с ивритом и хорошо уже знала, кого положено ненавидеть.

Газеты публиковали перечень продуктов, которыми следовало запастись на случай перебоев снабжения, и призывали граждан ввиду опасности химической атаки ипритом («горчичным газом») получить противогазы и загерметизировать скотчем одну из комнат в квартире. В качестве альтернативы предлагалось, заслышав сирену, спускаться в подземные убежища.

Между тем, в реальность войны не верилось: окружающий мир выглядел привычным и безмятежным. Это, впрочем, не помешало Максу сходить на пункт выдачи противогазов и набить шкаф консервами. До кучи он запасся водкой и пивом.

На вопрос, станут ли они герметизировать комнату, Ифтах ответил, что ему это не нужно: в случае реальной угрозы его немедленно призовут. Макс же волен поступать, как хочет, но лично он – Ифтах – ничего бы делать не стал. Он проиллюстрировал свою позицию:

– В Ливане мы ожидали ракетного обстрела. Все укрылись в бетонный блиндаж, лишь мой напарник и я остались снаружи для наблюдения. Ракета попала точно в укрытие – не уцелел никто. С тех пор я уверен, что там, – Ифтах ткнул пальцем в направлении потолка, – есть парень, который давно уже всё и за всех решил. Так что особого смысла рыпаться нет.

Такая философия заражала, и Макс решил и вправду не рыпаться. Тем более что возня со скотчем совершенно ему не улыбалась.

***

Марина с мамой долго откладывали, но 15-го января ближе к вечеру – пока гром не грянул! – удосужились, и теперь совместными усилиями заклеивали скотчем окно, герметизируя одну из комнат квартиры.

В углу лежали три коробки с противогазами, стояли три упаковки по шесть банок пива «Маккаби», и валялось несколько пачек крекеров и орешков (женщины не продумали, как станут пить и закусывать в противогазах, но одно было ясно: стресс придется снимать). Валялась тряпка, которой предполагалось (если, не приведи Бог, понадобится) заткнуть щель под дверью.

Маринин отец стоял в дверях и нудил под руку:

– Какие же вы курицы. Я повыкину все противогазы. И не пущу вас в эту комнату. Всё равно ничего не будет. А если будет – тогда уже ничего не поможет. Подумайте лучше о главном. Вас отвлекают от главного, а вам хоть бы что. Да делайте что хотите! – осерчал наконец он и, пнув тряпку, вышел из комнаты.

Отец Марины был известный ленинградский писатель-диссидент. В разгар застоя, когда дочке было семь лет, его арестовали и осудили по статье «антисоветская агитация и пропаганда». Все до единого обвинения были смехотворны, что не помешало засадить писателя на четыре года, и еще два года продержать на поселении в Казахстане.

За политику в те времена сажали редко, больше выдворяли на запад. Чтобы всё-таки сесть, требовалась исключительная бескомпромиссность. На зоне таких уважали. Блатной авторитет Чеба даже предложил «политическому» заиметь персонального пидора. Писатель скромно отказался, и Чеба вручил ему банку сгущенки, чтобы тот в случае крайней нужды оплатил услуги рабочего петуха Тани. Но оставаясь в любой ситуации диссидентом, Маринин папа употребил драгоценную сгущенку своеобычно: съел ее с хлебом.

Столь тертому калачу было бы неприлично бояться каких-то там иракских ракет.

Мама Марины тоже была не из робких. Однажды, спустя несколько месяцев после ареста мужа, она гуляла во дворе с дочкой. К ним подошел молодой человек и, наклонившись к копающейся в снегу девочке, протянул конфету.

– Ничего не бери, – быстро произнесла женщина.

– Какая у тебя строгая мама, – сказал молодой человек, разгибаясь. – А я очень люблю детей. Ваша дочка – красавица. И вы тоже.

Мужчина был хорош: высокий, широкоплечий, в длинном пальто и шапке из дорогого меха. Усталая женщина под сорок, с маленькой дочкой – с чего бы она приглянулась такому ферту?

– Знаете, что? – сказала мама, разглядывая мужчину в упор. – Я думаю, вы из КГБ.

– Ну что вы! – неестественно хохотнул тот. – Будь я оттуда, вы бы ни за что не догадались.

Затем он поспешно свернул разговор и удалился.

Мама любила вспоминать эту историю, насмехаясь над несуразным ответом мужчины: если он обычный человек, то почем ему знать, как работают профессионалы. А если он всё же из КГБ (что вероятнее всего), то она ж таки его раскусила!

В общем, Маринина мама тоже знавала вещи пострашнее ракет. Но не идти же теперь у мужа на поводу!

Зазвонил телефон. Марина взяла трубку и некоторое время разговаривала на иврите – ее лицо отражало целую гамму чувств и сомнений. Окончив разговор, она обратилась к маме:

– Я, пожалуй, съезжу в общежитие к Сарит. У нее соседка уехала, одной страшно. Может, заночую. Там есть убежище, так что, если что…

– Ну и правильно. Я, может, тоже найду, куда пойти. – И, повысив голос, мама оборотилась в сторону двери: – Мы тебе комнату приготовили! Герметичную! Будешь один тут сидеть, о главном думать!

Оттрубив на зоне и в ссылке, отец Марины эмигрировал с женой и дочкой в Израиль. Вот уже более десяти лет они жили в Иерусалиме.

После школы Марину, как и положено, забрали служить: на два года, в авиационные части (существует миф, согласно которому в авиацию отбирают самых красивых девушек). Просидев год в штабе при аэродроме, она вышла за одного из летчиков. Для этого ей, будучи по матери русской, пришлось пройти непростой обряд обращения в иудаизм – гиюр. Но это было оправдано: замужних женщин освобождают от армии.

На гражданке Марина сняла квартиру и поступила на экономику. А летчик продолжал служить, изредка наведываясь к жене и проводя остальное время в воздухе или на базе, где оставалось еще немало красивых девушек. Но беда заключалась в другом: муж-абориген совершенно не понимал томящейся русской души. Здоровая страсть жены к питию алкоголя была ему чужда.

В этом смысле Марина не являлась и типично русской женщиной. В России барышня, которая столько пьет, была бы, скорее всего, бомжихой или, по меньшей мере, опустившейся алкоголичкой. Марина же из-за уникальной генетики, а возможно, благодаря особой израильской атмосфере, могла за вечер «приговорить» бутылку водки (лишь немного растеряв ориентиры в пространстве), а на следующее утро, как ни в чём не бывало, отправиться в университет на занятия. Перед экзаменом, чтобы не сильно волноваться, она выпивала грамм сто прямо с утра, и это, как правило, помогало: получив степень бакалавра, Марина училась теперь в магистратуре.

К двадцати четырем годам, отчаявшись за пять лет найти взаимопонимание с мужем, она развелась и вновь переехала жить к родителям. И ей по-прежнему не хватало достойной компании.

Итак, планы на сегодняшний вечер определись. Кинув в сумку зубную щетку, подхватив противогаз и «шестерку» пива, Марина вышла из дома и направилась к остановке.

Ифтаху пришла повестка, и он отбыл на базу – а это что-нибудь да значило.

Макс готовился к экзаменам, хотя смысла в этом не видел: во-первых, сроки экзаменов подвесили вплоть до прояснения ситуации. А во-вторых…

Затаив дыхание, страна замерла. Наступило 15-е января, полночь. Вот сейчас… или, может, сейчас… или вот прямо сейчас – взвоет сирена!!!

Но пока было тихо.

Макс не ложился спать: не хотелось, чтобы его внезапно и грубо разбудили. Одетый, валялся с книжкой на застеленной койке. Потом слушал радио. Потом снова читал. Погасил лампу и опять слушал.

Когда забрезжил рассвет, он выключил радио, и со стороны арабской деревни донеслось заунывное пение муэдзина. При свете занимающейся зари Макс записал на внутренней стороне тетрадной обложки:

Когда на стрелках фосфор блёкнет

И муэдзин зовет к Аллаху,

Когда покоя мне от блох нет,

Залезших с вечера в рубаху…

Дальше не складывалось, да и сил уже не было. Тогда он быстро разделся (холодрыга!) и нырнул под одеяло.

Весь вечер и ночь Марина и Сарит пили пиво (Марина выпила пять банок, Сарит – одну, наполовину) и слушали передачи «Коль Исраэль». Ближе к утру, когда пиво уже закончилось, а война так и не началась, девушки легли спать.

Днем Марина зашла в университет, убедилась, что об экзаменах ничего не известно, и поехала домой. Пообедав, она взяла очередную «шестерку» пива и снова отправилась в общежитие. Вечер и ночь, в общих чертах, повторили предыдущие.

На следующий день Марина опять заехала домой и забрала оставшееся пиво. Она решила, что сегодня будет последняя ночевка у Сарит – хорошего понемногу.

К вечеру 17-го января Макс вовсе пал духом: война не начиналась, друзья разъехались по родителям во всякие там хайфы и тель-авивы, пить в одиночку не хотелось. Хотя к этому шло.

Для начала он решил приготовить закуску, а там будет видно. Выйдя на кухню, поставил на плиту сковородку и достал из холодильника упаковку «американских шницелей» – этакие желтоватые котлетки, плоско слепленные в форме куриных ножек. Наименование «американский» в представлении Макса всё еще сулило какие-то блага. Хотя бы какой-то вкус. На деле же эти так называемые «шницели» более всего напоминали булку. Но они были дешевы, и Макс умел их грамотно приготовить: налить в сковородку побольше масла (не фритюр, конечно, на него не напасешься, но – не жалеть!), хорошенько раскалить и бросить туда шницели, чтобы забулькало. Своевременно перевернуть. Получается аппетитная хрустящая корочка. Для закуски сойдет.

Вернувшись с готовыми шницелями в комнату, Макс обнаружил Израиле́вича.

Это был знаменитый в масштабах кампуса хронофаг – пожиратель чужого времени, заторможенный и нудный. Гонимый жаждой общения, Израилевич заваливался ко всем без разбора. Бич русскоязычных студентов – его прихода боялись и старались поскорее изгнать. Поэтому он редко у кого подолгу задерживался и мог за вечер облагодетельствовать многих.

Каким чудом его вместе с остальными не унесло в эти дни из общежития – было загадкой. Возможно, причиной стало то, что семейство Израилевичей обитало на крайнем севере страны, в городке Кирьят-Шмона. (В СССР они тоже жили в каком-то Бобруйске.)

Мало кому удалось бы припомнить имя Израилевича: человеку с такой фамилией имени обычно не требуется. Но Макс учился с ним в одной группе и случайно помнил: Израилевича звали Борей. Сейчас он сидел на стуле, выложив на стол бумажник и записную книжку с адресами потенциальных жертв.

Гость имел примечательную внешность: при небольшом росте и коренастом сложении, в теле его имелась неуловимая диспропорция – слишком ли короткие ноги, а может, чересчур длинные руки – не разберешь. Картину довершали большая с залысинами голова, толстые губы и очки с мощными линзами. Говорил он в нос, речь его – замедленная и монотонная – походила на речь терминатора.

Да, Израилевич обладал солидным набором достоинств, но сегодня Макс был рад и такому обществу.

– Боря! – с порога возликовал он. – Ты очень кстати! Пьянствовать будем?

– Ну, не знаю… – прогундосил Израилевич своим знаменитым насморочным голосом. – Здравствуй, Максим.

– Привет. Так я не понял, ты пить будешь?

– Сначала надо посмотреть… Я потом решу.

Макс поставил тарелку со шницелями на стол и достал из шкафа бутылку водки.

– Водка? – разочаровано протянул Израилевич. – А я думал, что-то другое.

– Какое еще тебе другое? – Макс начинал злиться. – Ну, если хочешь – специально для таких как ты, – есть пиво.

– Покажи пиво, – продолжал гнуть свое Израилевич. – «Маккаби»? Местное… А иностранного у тебя нет?

– Иностранного – нет! – отрезал Макс. – Всё! Я начинаю, а ты – как хочешь.

Макс откупорил водку и налил стакан на треть. (Израилевич всё вертел банку пива, не решаясь открыть.) Смысла медлить не было, и Макс решительно влил в себя содержимое стакана. Грохнув о стол, он всадил в шницель вилку, откусил добрую половину и, тараща глаза, принялся интенсивно жевать.

Израилевич в священном ужасе наблюдал за приятелем. Затем он перевел взгляд на пиво в своей руке и, наконец решившись, потянул за кольцо. Раздался сухой щелчок – кольцо оторвалось, оставив банку закупоренной.

– Кажется, я порезался… – прогнусавил Израилевич, со всех сторон разглядывая палец с надетым кольцом. – Или не порезался?..

Ругнувшись, Макс забрал у Израилевича банку, поставил в эмалированную миску, приладил сверху нож и ударил ребром кулака – зашипев, пиво потекло через край.

– Можешь налить сюда. – Он придвинул Израилевичу стакан.

Израилевич налил на треть и, понюхав, неуверенно пригубил. Пошлепав губами, он сделал еще глоток и о чём-то задумался. Макс тем временем доел шницель и налил себе еще.

– Кажется, я уже пьяный, – сказал Израилевич и потер лоб. – Мысли путаются.

– Закуси. – Макс положил возле него вилку.

– Я больше яйца люблю. – Израилевич наколол шницель и с подозрением понюхал. – Но я их обычно в гостях ем. А до своих яиц руки не доходят…

Возникший на мгновение образ Израилевича, тянущегося к своим яйцам непропорционально длинными руками, побудил Макса незамедлительно влить в себя порцию.

Он включил радио: говорили о развертывании военной операции «Буря в пустыне».

– Боря в пустыне! – скаламбурил Макс, пытаясь взбодрить почти уже задремавшего Израилевича. – Про тебя, что ли?

– Не про меня, – отозвался Израилевич. – Я не в пустыне.

– Это – как посмотреть. Иудейская-то пустыня – вот она, вокруг нас.

Радио снова и вновь напоминало о правилах поведения при воздушной тревоге, о противогазах, герметичных комнатах и бомбоубежищах. Но после многократного повторения это уже не воспринималось.

Израилевич переместился на койку Ифтаха и, привалившись к стенке, всё-таки задремал. Макс налил себе очередную порцию и, держа в руке стакан, пытался определиться: пора? Или еще нет?

Внезапно радио смолкло, и на фоне эфирного треска отчетливо прозвучали два слова: наха́ш це́фа. В то же мгновение за окном оглушительно взвыла сирена.

Оба подскочили. Израилевич, ничего спросонья не понимая, таращился на Макса, глядя как тот, машинальным движением опрокинув в себя стакан, наколол шницель и оттяпал зубами половину. Израилевич тоже схватил одной рукой стакан с недопитым пивом, другой – вилку и воткнул ее в шницель.

Сирена не умолкала, тошнотворный вой выворачивал внутренности.

– Ракета летит четыре минуты, – сказал Макс. – Полминуты прошло.

Израилевич не знал, за что хвататься. Шаря по столу, он рассовывал по карманам вещи: бумажник, записная книжка… что там еще?!

Макс тем временем влез в ботинки и надел куртку:

– Готов? Идем.

В коридоре хлопали двери и слышался топот, перекрываемый адским воем сирены. Покинув здание, ребята пересекли двор, заскочили в соседний корпус и спустились на три пролета.

– Ялла, ялла! Давайте! Скорее! – поторапливал входящих человек, дежурящий возле толстой железной двери.

Убежище представляло собой бетонный ящик, вдоль стен располагались скамьи. Половину мест уже заняли, народ прибывал. Макс сел на свободную скамью, Израилевич плюхнулся рядом. С другой стороны от Макса сели две перепуганные растрепанные израильтянки и тут же принялись о чём-то возбужденно трещать.

Дверь закрыли и плотно притянули к проему с помощью двух огромных поворачивающихся ручек. Сирену стало не слышно, а может, она наконец умолкла. Студенты тоже притихли, испугавшись собственных голосов.

Постепенно все снова загомонили. Привыкая к ситуации, начали обживаться: кто-то встал и принялся шагать из угла в угол, кто-то, подстелив плед, улегся на пол.

У дальней стены рыдала и причитала американка: что-то о маме, о родной Калифорнии… Ее успокаивали.

Некоторые, надев наушники, что-то слушали.

– Надо было радио взять, – прогнусавил окончательно проснувшийся Израилевич.

– Тут, скорее всего, не ловит, – предположил Макс. – Мы под землей, кругом бетон.

Израилевич потер лоб.

– А как мы узнаем, что можно выходить?

Это был интересный вопрос. Вообще, интересных вопросов было много. Воображение рисовало лежащий над головами студенческий городок в руинах, среди которых стелется ядовито-желтое облако горчичного газа… Газ рано или поздно развеется. Но рано – или поздно?

Истерикующая американка теперь сидела, закрыв ладонями лицо, и раскачивалась взад и вперед. Две соседние с Максом девушки вполголоса переговаривались на иврите – Макс вылавливал лишь некоторые слова.

Израилевич заерзал и принялся рыться в карманах:

– Хочу проверить, всё ли у тебя забрал…

Выложив на колени бумажник и записную книжку, Израилевич извлек из внутреннего кармана вилку.

– Вилка, – сказал он, удивленно ее разглядывая. – Это, наверное, твоего Ифтаха вилка.

– Дай сюда, – сказал Макс, забирая вилку. Мельком взглянув, он сунул ее в карман. – Это моя вилка. Она не может быть Ифтаха уже потому, что Ифтах – израильтянин, а на вилке написано «нерж».

– Нерж? – посопев, произнес Израилевич. – А что значит «нерж»?

– «Нерж» означает, – терпеливо объяснил Макс, – что вилка сделана из нержавеющей стали.

Израилевич потер лоб. Затем поскреб затылок. Издал неопределенный звук.

– Всё-таки я не понял: почему у израильтянина не может быть вилки из нержавеющей стали?

– Ну ты и долбоёб! – не выдержал Макс.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю