Текст книги "Либертанго"

Автор книги: Михаил Немо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Впрочем, окажись он даже ненужным – перспектива не пугала. Важным виделось то, что там будет по-другому, появится новое. А вероятная ненужность представлялась даже желанной, овеянной романтикой.

Вот он идет под дождем, в темноте, подняв воротник пальто – никому не нужный. Вообще никому. Он идет и курит, пряча сигарету в кулак. Никто не знает, кто он такой. Никто на свете не знает, где он. Никто его не ждет и не ищет… И это прекрасно – ведь это должно означать, что и ему не нужен никто.

Час 2. У какого берега

Плыву, как умею: не спеша, по-лягушачьи, разводя перед собой воду. Ритмично подскакиваю на невысоких волнах. При каждом движении вокруг рук появляется состоящее из мелких пятен свечение: возбужденный планктон. По мере удаления от берега планктон становится крупнее, пятна – ярче. Волшебная красота.

Такие вот проводы… Интересно, кто же будет встречать?

Берег позади, впереди океан, луна светит в левый глаз – по ней можно ориентироваться. Нужно уплыть подальше от берега… Нет, «нужно» – это в прошлом. Ничего не нужно.

Отдыхаю, становясь в воде вертикально и медленно шевеля ногами и руками.

Снова плыву.

Вновь останавливаюсь и отдыхаю.

В спине появляются признаки усталости. Становится прохладно.

Еще рано.

__________

За несколько дней до нового, 1990-го года к Максу зашел Саня. В его левом ухе болтался металлический крест.

По жизни у Сани вообще был порядок. После школы он поступил в институт железнодорожного транспорта («конкурс» – менее одного человека на место). Через неделю после начала учебы, здраво рассудив, что ж/д транспорт без него только выиграет, Саня покинул стены института.

Правдами и неправдами получив диагноз «шизофрения», он обрел иммунитет от армейской службы и принялся осваивать взрослую жизнь. Попьянствовав с месяц, Саня устроился в ДК Невский подсобным рабочим и уже более года там не без успеха бездельничал. Песня Виктора Цоя «Бездельник У» по-прежнему была его гимном и путеводной звездой.

– Зацени! Круто? – Саня пальцем качнул в ухе крест. – Сам сделал. Бабам нравится! Идем завтра на «Мастера и Маргариту»? К нам театр из Таллина приезжает, на халяву проникнем.

– Театр? Да мне заниматься надо – сессия…

– А забей, – предложил Саня. – Там, говорят, Маргарита голая на свинье летает.

– Если на свинье, то не Маргарита, а Наташа, – сказал Макс, недавно читавший книгу. – И правда, что ли, забить?

Голая женщина по-прежнему была ребятам в диковинку. Саня, правда, рассказывал друзьям байки с активным участием «дворовых блядей», но доверия эти истории не заслуживали (к Саниным россказням относились как к литературе – весьма, впрочем, захватывающей и складной).

Макс же так и не сблизился до сих пор ни с одной девушкой. Хуже того: он в принципе не видел такой возможности. Было, например, совершенно неясно, о чём с ней говорить (уже само то, что с девушкой нужно говорить, вгоняло в ступор).

Тут и там он наблюдал парочки, самозабвенно о чём-то воркующие. Однажды он даже нарочно встал в автобусе позади такой пары, чтобы подслушать, о чём те говорят, но из обрывков беседы ничего не понял. Понял только, что сам так едва ли сможет.

Вдобавок Максу казалось, что ему совершенно нечем девушку заинтересовать. Не было ничего, принципиально отличающего его от других. Подобно большинству сверстников он окончил школу и продолжает учиться, теперь уже в институте. Он ходит в качалку при местном ДК и обладает в меру развитой мускулатурой (у того же Сани мышцы куда мощнее). Слушает музыку: Гребенщиков, Цой и «Битлы» (все слушают). Играет на гитаре (многие играют). Живет с родителями. У него две руки и две ноги… Разумеется, он обладает уникальным внутренним миром, у него рождаются гениальные мысли. Он тонко чувствует и глубоко понимает… Вот только как это выразить? И кому это нафиг интересно?

По условному стуку служебный вход отперли изнутри, и друзья спустились в подвал, откуда, пройдя бетонным коридором, поднялись к зрительному залу. Чтобы ничего не упустить, они заняли лучшие места впереди.

Спектакль не произвел впечатления: одетая лишь в короткую плиссированную юбку и зажав между ног объемистый тряпичный предмет, «Наташа» пронеслась по сцене, потрясая грудями. В остальном спектакль слишком явно уступал книге. (Роман «Мастер и Маргарита» вышел наконец из подполья, и о нём везде говорили. Спектакль был данью моде – наскоро сляпанная китчевая продукция.)

После спектакля друзья задержались в полуподвальной каптерке, где гостеприимно хозяйничал Санин вечерний сменщик Славик. Он сразу поставил на плитку помятый алюминиевый чайник.

– Чо, интересно было? – Ненамного старше ребят, Славик вел себя авторитетно. – А меня хоть жопой в театр гони – голых баб я не видел?

Почти все пространство каптерки было завалено хламом. В углу находился крашеный облупленный стол, над которым висел другой образец перестроечного китча: оформленный под плакат календарь уходящего 1989-го года. Тычущий пальцем красноармеец на фоне дымящих заводских труб крупными буквами восклицал: «Береги Родину, мать твою!»

– С работой повезло. – В лице Макса Славик нашел благодарного слушателя. – Вон шкаф, видал?

– Видал. Да и шкаф уже виды видал, – в меру способностей балагуря, поддерживал беседу Макс (покосившийся платяной шкаф у стены не выглядел атрибутом везения).

– Разберу и через окно по частям вытащу.

– Зачем?

– «Зачем»? Ну даешь! Продам!

Макс кинул взгляд на Саню. Тот едва заметно мигнул.

– А вот смотри – кросы. Во дворе нашел. – Славик вытянул из-под стола ветхую обувь. – «Адидас», фирма́! Только подошва убитая. Протекторы от шин наварю – будут новые. Сотню – как с куста!

Саня опять подмигнул.

Славик открыл ребятам служебный вход, и они двинулись по заснеженной улице к остановке трамвая.

– Прикольный чувак, – сказал Макс. – Что это он гнал про шкаф да кроссовки? Разве такое купят?

Саня хихикнул:

– Это что! Он тут швабру скоммуниздить пытался, так уборщица его застукала, в зад эту швабру грозилась вставить. Теперь на мебель нацелился – зад бережет. А кроссовки… Может, и купят. Сейчас всё покупают.

Это было правдой. За последнее время страна разбилась на два лагеря: одни считали, что нужно срочно всё скупать и делать запасы, потому что скоро ничего не останется (в первую очередь ожидалась пропажа мыла и спичек; спички уже укладывались в коробки́ как попало, головками в разные стороны – будто кошка прошлась). Другие говорили, что паникеров следует ставить к стенке, поскольку скоро ничего не останется именно из-за них. И те, и другие лихорадочно скупали последнее, что еще можно было достать.

Макс принципиально относил себя к третьему лагерю. Вернее, к пятой колонне. «Американская мечта», раз возникнув, уже не покидала его – она была фоном или, скорее, основанием его жизни. Но сама жизнь состояла пока из другого: он по-прежнему считал, что должен сперва выучиться и явиться в Новый Свет не с пустыми руками.

Сколько себя помнил, он не хотел никем становиться. Его окружали дети, непостижимым образом сумевшие выбрать свои «сокровенные» желания из стандартного набора профессий: будущие врачи, милиционеры, космонавты… Но Максим не мог представить себя занимающимся всю жизнь одним и тем же – хотя бы даже летающим в космос. Вдобавок ведь он – это он, и никто другой! Как может он быть кем-то еще? Шофером? Продавцом? Начальником?.. И когда взрослые задавали свой дежурный вопрос, он терялся. Иногда отвечал «пиратом», чаще – «никем». Настало время, и эти хамские ответы перестали устраивать – пришлось убедить себя, что он хочет стать… инженером. Ну а кем?

И вот теперь учеба не шла. Макс уже сдал две сессии в Политехе, но чем дальше, тем становилось труднее: последняя сессия далась с боем, в зачетке сплошь трояки. Но он продолжал учиться, уповая, что однажды всё-таки станет дипломированным специалистом, чувствуя вместе с тем, что особого смысла в этом нет: такие инженеры вряд ли кому нужны. Особенно в Америке. Но просто взять и бросить учебу означало тут же загреметь в армию: близился весенний призыв.

Оставалось катиться по инерции.

Выйдя из трамвая, ребята отправились по домам.

Спектакль вкупе с последующей беседой в каптерке вызвал у Макса невнятный дискомфорт: внутри что-то зрело.

Придя домой, он заявился на кухню и огорошил родителей, призвав их к действию:

– Надо уезжать!

Ленинградской интеллигенции традиционно полагалось проводить жизнь на кухне. Но кухня, на которой «несли вахту» родители Макса, не была даже прокуренной. Там пахло бульоном. Отец, читающий за столом прогрессивный журнал «Огонек», отреагировал однозначно:

– Ты слышала? – обратился он к жене. – Наш сын психически ненормален, его надо лечить.

Мать же, занятая готовкой, вовсе не отозвалась.

Островский не отследил, когда именно снизошло озарение. Но это, несомненно, случилось во время кратких каникул после зимней сессии. А значит, не обошлось без алкоголя: после пережитого за семестр и особенно в сессию необходим был курс интенсивного лечения. Пили тогда помногу, каждый раз как последний.

Компания была прежней, присоединилась лишь Янка – Лехина подруга, которую тот подцепил в своем институте. Янка была тусовщица, играла на гитаре, носила хайратник и косила под другую, знаменитую Янку, на квартирниках которой ей доводилось бывать. Она была «своим парнем», матюгалась и пила с остальными вровень.

Женя тоже вошел во вкус пития, рассудив, что негоже студенту-филологу – взрослому уже человеку – идти на поводу у родителей. Выпив, он обсуждал с Янкой японских поэтов. Леха же, заслышав слово «танка», затягивал песню про веселых танкистов. Он требовал, чтобы Женя и Янка «слезали с умняка». «Хайку – хуяйку!» – возглашал Леха и наливал. «За культуру, блять!» – опрокидывал он стакан. «Басё – колбасё!» Женя злословил за Лехиной спиной, недоумевая, что Янка в нём нашла.

Решение тогда пришло внезапно. Настал день, и Макс осознал свою свободу.

Возле американского консульства улицу запрудила толпа, оказавшаяся очередью за бланками каких-то анкет. Основную массу составляли немолодые люди еврейского облика, и Макс чувствовал, что к нему относятся настороженно: высокий рост и арийская внешность наводили и без того напуганных людей на мысль о провокаторе. Это позабавило: всё лучше, чем быть частью толпы!

Потершись в очереди, удалось выяснить, что те, кому достанутся анкеты, должны их заполнить, отдать в консульство и ожидать. Возможно, несколько лет. Судя по размеру толпы, это могло оказаться правдой.

Ждать несколько лет неизвестно чего Макса не устраивало. В той же очереди он узнал, что существует возможность подать документы на выезд в Израиль: перспективы там более реальны, хотя и менее заманчивы.

Записавшись на всякий случай в какой-то листок (активист со списком окинул «еврея» недоверчивым взглядом), Макс отправился домой. Было над чем поразмыслить.

За недостатком информации приходилось оперировать символами. Америка символизировала «звериный оскал капитализма» и по-прежнему виделась вожделенной страной ненужных друг другу людей. Страной, где справедливо царствует невидимая рука свободного рынка, и фактически отсутствует идеология (американская идеология потребления – «джинсы, жвачка и кока-кола» – на фоне подступающего тотального дефицита выглядела невинной и даже желанной; кока-кола и вовсе представлялась божественным напитком, на запредельность коего пепси местного розлива лишь намекала). В Америку очень хотелось.

Про Израиль он знал и того меньше. Подобно Америке, это государство символизировало «запад», «капитализм» и «врага», но, вроде бы, в меньшей степени. Единственно достоверным был ничтожный размер страны, что вызывало ощущение несвободы. Казалось, в подобной тесноте всегда найдется кто-нибудь, чтобы стоять над душой. В Израиль хотелось не так, как в Америку. И всё же отъезд туда стал бы возможностью начать наконец самостоятельную жизнь.

Синица или журавль? Синицу, раз ухватив, трудно отпустить. Это, конечно, был компромисс, но не такой страшный, как продолжение учебы в институте. Учиться Макс вообще больше не собирался. Он предвкушал начало новой, настоящей жизни.

ОВИР, нескончаемый список документов. Среди прочего требуется согласие родителей на его отъезд. Отец, по-прежнему недовольный, намекнул, что согласия может и не дать – из принципа. Макс в ответ тоже намекнул, что если отец пойдет на принцип, то в ОВИРе вместо согласия получат свидетельство о его, отца, смерти. В шутке, несомненно, была огромная доля шутки.

К счастью, отец вскоре свыкся с мыслью, что сын уезжает. Тем более что вокруг теперь многие уезжали, а по мнению отца многие не могли быть совсем уж неправы.

Коммунистическая власть не признавала двурушников: Макса лишили советского гражданства (пришлось написать заявление о добровольном отказе и заплатить изрядную сумму). Но жалеть не стоило: скоро у него будет новое гражданство, получше прежнего.

Помимо родителей в «Пулково» провожали друзья. Все понимали: в этой жизни они уже вряд ли встретятся. Разве что при каких-то небывалых, фантастических обстоятельствах.

Саня пришел «на рогах» и ломился через барьер проводить друга до самолета. Он готов был лететь с ним хоть в Израиль, хоть к чёрту в пекло. Таможенники смотрели строго. Родители Саню удерживали, опасаясь скандала. В последний момент Янка сунула Максу фотографию, которую тот пихнул в карман брюк.

Пройдя за турникет, он остался один. Было страшно. Голову разрывали крики, сквозь них проступало слово «навсегда».

До рейса оставалось два часа. Макс побродил по залам, поглазел на магазины и бары…

На стене – телефон-автомат в овальной капсуле. В кармане обнаружилась мелочь. Родители уже, наверное, дома…

Он снял трубку, набрал номер на диске.

– Привет. Да-да, это я. Я! Вот, передумал лететь, сейчас приеду домой.

Возникла пауза.

– Шучу, шучу, – испугался Макс. – Мелочь в кармане нашел, не пропадать же… Всё нормально, я тут гуляю пока… Нет-нет, не пропущу, не волнуйтесь… Конечно-конечно… Ну всё, давайте. Счастливо…

В самолете, наконец, отпустило: как только затылок впечатало ускорением в подголовник, крики в голове унялись.

Потом была пересадка в Братиславе, ожидание самолета на Будапешт.

В Венгерском аэропорту предстояло провести ночь. Пойдя в туалет, Макс испытал потрясение. Прежде ему при одной мысли об общественном туалете хотелось зажать нос. Здесь же пахло… Нет, здесь вообще не пахло! И играла классическая музыка. И никого не было.

Расстегнув брюки, он навис над писсуаром – сияющий фаянс и сверкающий никель. Долгие часы в сидячем положении сказались: что-то внутри не хотело открываться и выпускать жидкость. Он стоял и едва заметно покачивался. Пятка – носок. Носок – пятка. Пятка – носок… Левая рука безвольно свисала, но ей хотелось иного – упокоиться, спрятаться, согреться. Тогда, из последних сил, она проникла в карман брюк.

Мятая картонка.

Вытащил, поднес к глазам. Взгляд едва фокусировался. Черно-белый снимок: Янка в хайратнике и с гитарой. На обороте, с трудом удерживая фокус, прочел:

Желтый лист плывет.

У какого берега, цикада,

Вдруг проснешься ты?

Час 3. Улицы ждут

Берег превратился в узкую полосу огней, видимую лишь с гребня волны. На таком расстоянии от берега уже ходят все эти морские гиганты – лайнеры, сухогрузы, танкеры… Справа и слева видны их движущиеся огни.

Воображение рисует жуткие сцены: гигантская, расходящаяся от судна волна накрывает, перехлестывает и закручивает в удушающем водовороте. Корабельный винт рубит тело в куски, акулы яростно кидаются пировать…

Привычные страхи – глупы, но простительны.

Плыву.

Вряд ли меня подберет корабль: в темноте среди волн голову никак не заметишь, тем более с высоты палубы. Чудес, впрочем, никто не отменял…

Но если и подберут, то пускай не сейчас, а позже – когда буду плыть достаточно долго. Когда забуду, откуда плыву. Забуду, кто я, откуда родом, имя, возраст, семью, язык… Забуду, что делал. А главное, что мог сделать. Забуду всё, что только можно забыть. Забуду самого себя…

Вот тогда – пускай вытаскивают и везут, куда угодно. А я буду лишь смотреть в изумлении, как новорожденный.

На небе россыпь. Одна из звезд становится ярче, стремительно приближается. Несется прямо сюда!

Ура! Меня встречают пришельцы – пришли за мной! С пришельцами я готов – прямо сейчас – хоть куда, на любой край Вселенной. Всё, что я пока еще помню, в их мире не будет иметь значения.

«Э-э-й, я здесь! Давайте сюда! Сюда!!!»

Позади ослепительного луча появляется красный огонек, и крестообразная махина, снижаясь, с ревом проносится надо мной: самолет идет на посадку в единственный на острове аэропорт.

__________

«Уважаемые репатрианты! Наш самолет приземлился в аэропорту имени Бен-Гуриона. Местное время 23 часа 17 минут, 16 июля. Температура за бортом 32 градуса по Цельсию. Добро пожаловать на историческую родину».

С толпой новоиспеченных израильтян Макс вышел на площадку трапа. Обдало паром, и всё – одежда, волосы, кожа – моментально покрылось влагой. Темнота, туман, характерный свистящий гул аэродрома и, наконец, усталость – всё это сложилось в единое ощущение: словно он герой шпионского романа, прибыл в страну с миссией – опасной и важной. Его ждут приключения, а в конце – награда. И всё теперь зависит лишь от него.

Ощущение быстро развеялось: сзади напирали, спереди перетаптывались затылки и спины. Но вскоре и вправду начались шпионские страсти: его направили в кабинет без номера.

Человек в штатском говорил по-русски правильно, но с акцентом. Задавал вопросы, глядя в глаза. Его интересовали неожиданные вещи:

– Вы говорите, что ваш отец проходил армейскую службу в музыкальном взводе. На каком инструменте он играет?

– Ни на каком. Он писал сценарии для армейской самодеятельности… Насколько я знаю.

– То есть он – писатель?

– Он инженер.

– Хорошо, пусть так.

И вдруг – как удар в лоб:

– Вы знаете, где находится здание КГБ в Ленинграде?

Макс оторопел:

– П… приблизительно.

– Перед отъездом вас куда-нибудь вызывали, о чем-то просили? – Пристальный взгляд. – Не торопитесь, вспомните. Хорошенько – хорошенько – подумайте.

Выдерживать взгляд становилось трудно, глаза слезились. Макс вроде бы точно знал, что сказанное к нему не относится, но поймал себя на том, что и вправду силится что-то вспомнить. И, кажется, вот-вот вспомнит…

– Н… нет, – выдавил наконец он и кулаками потер глаза. – Точно – нет. Да, я уверен. Нет.

Преодолев круги бюрократического чистилища, с новыми документами, небольшой суммой шекелей и направлением в кибуц Макс сел в оплаченное государством такси.

Дальнейшая жизнь виделась смутно. Хотелось просто жить. И хотелось жить просто. Кое-какие планы, впрочем, уже обозначились. Для начала нужно выспаться. Затем – выучить местный язык (пока он знал лишь, что на иврите пишут справа налево, и рассчитывал для начала «выехать» на английском, который столько лет учил через пень-колоду в спецшколе). Овладев ивритом, устроиться работать. Неважно кем: здесь – на западе – любая работа достойно оплачивается. Не то, что в «совке». Дальше будет видно.

Многие кибуцы – своего рода еврейские колхозы – помимо сельскохозяйственной деятельности зарабатывали тем, что размещали у себя вновь прибывших и обучали ивриту.

Кибуц Сдот-Ям (Морские Поля), куда прибыл Макс, был райским уголком на берегу Средиземного моря. На беду, учить ивриту его здесь не собирались – из-за бардака в иммиграционной службе новоприбывшего направили не в тот кибуц. Выяснилось это, однако, не сразу. А пока его приписали к волонтёрам, приехавшим из всевозможных стран, чтобы бесплатно повкалывать и обогатиться впечатлениями.

Соседом по комнате оказался парень из Южно-Африканской Республики. Шон был белым человеком, его отец торговал в Кейптауне мотоциклами. Вместо того чтобы сидеть дома и помогать отцу вести бизнес, Шон уже несколько лет перемещался по миру, периодически зависая в интересных, на его вкус, местах. Так он оказался в кибуце.

Забавы капиталистов оказались Максу в диковинку. Одно то, что вполне обеспеченные люди едут в такую даль, чтобы забесплатно мыть туалеты или работать на кухне, мягко говоря, удивляло.

– Я мог бы всю жизнь просидеть на одном месте, зарабатывая деньги. Состариться и умереть, – объяснял Шон. – Вместо этого я живу. И мытье туалетов – тоже часть жизни.

Макс искренне пытался понять.

Для начала ему досталась «блатная» работа. В кибуце имелась женщина-скульптор, и по территории были раскиданы многотонные мраморные глыбы, долженствующие отображать ее виденье мира. Вручив Максу тряпку и жестянку с пахучей мазью, скульпторша отрядила его полировать свои произведения под палящее солнце.

Иудаизм не поощряет изображения лиц и фигур, усматривая в этом посягательство на прерогативы Всевышнего и опасность, что богоизбранный народ в очередной раз сотворит кумира. Поэтому глыбы были обтесаны так, что в них лишь угадывался замысел автора: обнаженная женщина, буйвол, исполинское человеческое ухо…

Макс быстро усвоил, что начинать полировку следует сверху – иначе сам окажешься перемазанным не хуже статуи. К полудню очередь дошла до мраморной бабы. В два человеческих роста, черная и пышущая солнечным жаром – к ней было страшно приблизиться. Обжигаясь, с риском для жизни Макс закарабкался на статую и угнездился на высокой груди, обхватив ногами то, что символизировало голову. Жар от пылающих грудей прожигал брюки. Держа банку с мазью в одной руке, он полировал мраморную спину, пытаясь дотянуться до ягодиц.

– Камасутра? – весело крикнул Шон, идущий с ведром и шваброй по своим туалетным делам.

Приблизившись, он шлепнул бабу по раскаленному заду:

– Попробуй достать с земли. Или так эротичнее?

– Хочешь натереть ей задницу? – в тон ему отозвался Макс. – Или вообще меняемся: я мою сортиры, а ты тут развлекаешься.

– Нет уж, спасибо, – открестился африканец Шон. – Горячая черная женщина – этого и дома хватало!

Работа со скульптурами оказалась разовой, и Макса определили на кухню. Здесь поражал неподдельный энтузиазм волонтёров: американка, француз, англичанин – все работали как заведенные, да еще улыбались без видимых причин. С жиру бесятся, не иначе!

Ивриту здесь не учили, денег не платили. Пора было что-то предпринимать. Макс попросил выходной и поехал в ближайший город – Хайфу – провести рекогносцировку.

Он открыл банковский счет, купил джинсы «Levi’s» и выпил баночку кока-колы: ничего запредельного – фактически та же пепси. Ну а сама-то пепси здесь есть? Что-то не видать… В одной из лавок хозяин объяснил, что пепси нет и не бывает: торгуя с Израилем, компания «PepsiCo» лишится рынка в арабском мире. Эмбарго. Человек выразил надежду, что положение вскоре изменится. Он в этом лично заинтересован!

Макс шел без цели. Миновал центр, промзону и спальные районы. Петлял, шагая мимо контор, магазинов и мастерских. Сворачивал и шел дальше. Никто вокруг не знал, кто он такой. Никому до него не было дела. Он не был никому нужен.

Присев в тени здания на выступ фундамента, он закурил. Раскаленный воздух колыхался. Мысль плавилась и текла.

Раздался хлопо́к! – на асфальт шлепнулся целлофановый пакет и с головы до ног окатил водой. Сигарета погасла. Внимательно ее осмотрев, Макс поднялся, подошел к урне и опустил туда размокший окурок. Затем отступил несколько шагов от здания, задрал голову и стал произносить укоризненную речь.

Матерная брань – квинтэссенция родного языка, целительный экстракт, животворящая его сила. Посему владение живым словом еще во времена учения в гуманитарной спецшколе почиталось в их компании наиважнейшим.

Макс входил в раж, наращивая обороты и подбавляя громкость. Причин стесняться не было: никто вокруг не знал русского языка. Речь звучала как песня, неся лишь чистый, лишенный скабрезного содержания эмоциональный заряд.

На балконы высыпали люди. Затем попрятались. Лишь на третьем этаже, завороженные, остались двое парней.

Макс выдал завершающий аккорд и перевел дух. Ребята на балконе смотрели на него. Тот смотрел на них.

– Что случилось-то? – на чистом русском спросил один.

– Пакет с водой, – ответил Макс, указывая на мокрые футболку и брюки. – Ваши кидаются?

– Может, и наши. Дураков хватает.

– А кто здесь живет?

– Это университетская общага.

– Да?.. Мне бы обсушиться.

– Ну… поднимайся.

Ребята оказались соседями по комнате. Два года назад они совершили репатриацию – Леша приехал из Киева, Саша – из Москвы. В Хайфском университете они учили математику.

Макс обрисовал свою ситуацию.

– Иди учиться, – сказал Леша. – Государство оплатит.

– Да я, вроде, работать собирался…

– Это правильно, – одобрили Саша с Лешей. – Но с высшим образованием и зарплаты другие.

Мысль была хотя и резонной, но неожиданной: Макс привык, что в мире «инженеров на сотню рублей» всё с точностью до наоборот.

– Но я не знаю иврита.

– Мы тоже не знали. Год на подготовительном отделении – и можно поступать. Тем временем определишься со специальностью и поступишь, куда захочешь. Вернее, куда сможешь. Зависит от результата единого экзамена. А универов в стране несколько, сможешь выбрать по вкусу.

– И где самый крутой?

– Самый престижный? Считается, что в Иерусалиме. Там, кстати, и подготовительное отделение есть – на нём друзья наши учатся. Еще успеешь: сейчас август, а занятия только после Нового года начнутся, в октябре.

– После Нового года? В октябре???

– Ну да. Саш, когда в этом году Новый год?

– Эээ… В том году где-то в середине сентября был, значит, в этом – ближе к концу, наверное…

Ошибкой было бы полагать, что, покинув привычные берега, Макс в корне изменит ход своей жизни. Скрытые силы, формирующие мир и кующие кадры для его непомерного механизма, работали не переставая. Чтобы избежать уготовленной роли, необходимо было прилагать постоянные и неослабевающие, сознательные усилия. Но метафизическая подоплека событий была Максу пока невдомек.

Как пошла бы его жизнь, не затуши сигарету тот внезапный поток, нам не узнать. Скорее всего, произошедшее было неизбежно. Программа, должная сотворить из сырого человеческого материала кадавра с биркой «интеллигент» на пальце ноги, продолжала действовать. Макс являлся результатом этой программы, ее носителем и ее же генератором. Он был обречен.

Переночевав у ребят, он отправился в студенческое управление. Ему было всё равно, где учиться, поэтому он нацелился на самый престижный из ВУЗов. Двигало им и вот что: «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город»… Иерусалим притягивал и манил.

Запись в университет начиналась лишь через пару недель, но Макс решил не откладывая покинуть кибуц и отправиться в «город трех религий»: такого мощного культурного слоя нет, наверное, больше нигде, и он планировал устроиться на раскопки. А по дороге в Иерусалим будет как раз удобно навестить родственников.

Сёма – старший брат бабушки – еще в лохматом 1926-ом году юношей приехал в Палестину. В записной книжке Макса бабушкиной рукой был начертан телефонный номер и название города латиницей: «Givataim».

Макс позвонил и договорился, что подъедет завтра в течение дня (Сёма так основательно забыл русский язык, что пришлось звать к телефону жену Ривку, которая владела русским чуть лучше). Макс записал адрес и узнал, что город Гиватаим – фактически один из районов Большого Тель-Авива, всего в десятке минут езды от его центра на городском автобусе.

Наутро он снимался с места, да и Шон через неделю намеревался двинуться дальше, автостопом через всю Африку: Египет, Судан, Уганда и далее – в сторону дома. Прежде чем уснуть, они долго беседовали в темноте.

– Можно мыть туалет или лежать на этой вот койке, и в то же время путешествовать, – вполголоса говорил Шон. – А можно двигаться, преодолевать расстояния, перелетать с континента на континент, подвергаться опасностям – и жизнь всё равно останется постылой рутиной. Путешествие – особое состояние души, но как его достигнуть – великая тайна. Если когда-нибудь тебе удастся ее раскрыть, дай знать. Или напиши книгу.

Макс подумал, что и в его случае переезд в другую страну, овладение новым языком и даже обретение работы также могут стать, а могут и не стать путешествием.

Он взял лишь рюкзачок с некоторой одеждой, а оба свои чемодана оставил в кибуце, чтобы забрать как-нибудь потом.

Пример Шона вдохновил попытать автостоп. Дойдя до оживленной трассы, Макс встал на обочине, засунул одну руку в карман и вытянул другую, оттопырив большой палец.

Представить себя на месте водителя в голову ему не пришло. Он не подумал, что голосующего необходимо вовремя заметить, машине нужно место для остановки, а рука в кармане – жест неучтивости и даже угрозы. Он игнорировал массу мелких и не таких уж мелких деталей, которые стоило бы принять во внимание.

Прошло несколько часов под палящим солнцем, прежде чем рядом притормозил «Фольксваген-жук». Человек в машине владел английским, был дружелюбен и направлялся в Тель-Авив – около часа езды.

– Куда именно тебе нужно? – спросил по дороге водитель.

– Гиватаи́м, – ответил Макс, ставя ударение на последний слог.

– О таком не слышал. Как ты сказал?

– Гиватаи́м.

– Может, Гива́т Хаи́м?

– Да, наверное. Гиватхаи́м. Спасибо, буду знать. Гиватхаи́м, Гиватхаи́м, – несколько раз повторил Макс, стараясь запомнить правильное произношение и радуясь, что незнакомый доселе мир посвящает его в свои тайны.

– Довезу до Тель-Авивского автовокзала. В справочной узнаешь, какой автобус тебе нужен.

Вскоре, миновав повороты на Нетанию, Раанану и Герцлию, они въехали в Тель-Авив.

Автовокзал бурлил. До этих пор Макс представлял себе главный город Израиля цивилизованным западным мегаполисом. Но то, что он увидел, больше походило на восточный базар. Под огромный навес беспрерывной чередой въезжали автобусы. Кругом вершилось столпотворение: десятки окрестных улочек представляли собой гигантский рынок. Здесь было всё, что душе угодно и неугодно, съедобное и несъедобное, крупное и мелкое, но главное – яркое и разноцветное. Смуглые продавцы надрывались, силясь друг друга переорать. Всё тонуло в раскаленном чаду.

Рынок затягивал, и следующую пару часов Макс провел, бродя по базарным улицам, глазея на лотки с товарами и представляя, каких накупит вещиц, когда обретет под ногами почву. Уже в сумерках он добрался до справочного окошка, произнес название города и выяснил, что нужный автобус отправляется через час.

Автобус тронулся затемно. Попетляв с полчаса по городу, выехал на трассу. Макс занервничал: «десять минут» еще могли оказаться фигурой речи, но почему они выехали за город? Шофер, похоже, не понимал английского, но, услышав название пункта назначения, дал знать, что всё в порядке – нужно лишь запастись терпением.