Текст книги "Иисус Христос — бог, человек, миф?"

Автор книги: Михаил Кубланов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

В конце этой вереницы божеств, продефилировавших на этих страницах, должен быть помещен еще один бог. Он возник на развалинах республики и вошел в Рим вместе с победоносными императорскими легионами. Это был сам император, вознесенный Фортуной высоко над другими людьми и уже этим самым завоевавший право примкнуть к сонму небожителей.

В 27 г. до н. э. император Октавиан получил от римского сената титул Августа – священного. Около этого времени его культ был учрежден в некоторых восточных провинциях. Ему воздвигаются храмы, его имени придаются эпитеты: благодетель, избавитель, спаситель.

Последним эпитетом император вводился в круг сотерических (т. е. спасительных) божеств, к которым в общем следует отнести и Иисуса Христа. В магической раннехристианской формуле, образованной из первых букв греческого слова «ихтюс», к Христу прилагается тот же термин «сотер» – спаситель.

«Пришествие» Августа изображалось льстивыми придворными как исполнение воли провидения[85]85
  Н. А. Машкин. Принципат Августа. М., 1949, стр. 564 и сл.


[Закрыть]. Вокруг его биографии начинают складываться благочестивые легенды. Светоний собрал целый ряд таких рассказов о «счастливых и великих» знамениях, связанных с рождением и младенчеством Августа. Тут и вещие сны, в которых Юпитер отличает его от других отроков и вручает печать республики, и необычное зачатие. Совсем как евангельская Мария, мать Августа Атия родила его от бога Аполлона, который под видом дракона сочетался с ней, когда она в полночь заснула в его храме[86]86
  Светоний. Жизнеописания двенадцати Цезарей, Август, 94.


[Закрыть]. Таким образом, император оказался прямым потомком Аполлона, и это, разумеется, освящало его земную власть и давало право на божеские почести.

Так устанавливается культ императора, возникают особые жреческие коллегии, перед его изображениями приносятся жертвы, и новый культ входит как равный в состав других культов империи. Искусственное, часто насильственное насаждение императорского культа является характерным штрихом для тех исканий, которые в первые века империи велись и снизу и сверху.

Император Август – верховный жрец. Рим. Национальный музей.

* * *

Мы уже упоминали о скептицизме, овладевшем образованными слоями римского общества на рубеже между республикой и империей. Он не исчезает и в дальнейшем; сатиры Лукиана, который, по выражению Энгельса, одинаково смеялся и над язычеством и над христианством, имели широкий круг читателей. Взгляды эпикурейцев на загробную жизнь, их суждения о невмешательстве богов в дела людей пользовались распространением, и бытовая зарисовка Лукиана, где приверженцы лжепророка Александра прежде чем начать мистерии символически изгоняют эпикурейцев, достаточно выразительно свидетельствует об известности последних.

Идеи скептицизма в известной степени коснулись и «маленьких людей». В ряде эпитафий они выражают сомнения в загробной жизни, в воздаянии, в значении благочестия для получения потустороннего блаженства. Иногда такие взгляды вызывают у авторов эпитафий глубокий пессимизм, иногда в них явственно ощущается влияние эпикуреизма.

Красильщик Амарант и привратник Филолог, бывшие в разное время мужьями покойной Гилары, просят ее помнить о них, если только те, подчеркивает автор надгробия, кто под землей, способны что-либо чувствовать. Вольноотпущенник Гермен в эпитафии на могиле жены пишет: «Прошу вас, маны, если вы существуете (разрядка моя. – М. К.), чтобы Требеллии было хорошо»[87]87
  Цит. по кн.: Е. М. Штаерман. Кризис рабовладельческого строя…, стр. 135.


[Закрыть]. Некий отпущенник, чьим уделом в течение всей жизни был обременительный труд, пишет в эпитафии, что хотя могила – отдых, однако он не знает, что он теперь, и не знает, чем будет. «Небольшое утешение, – констатирует эпитафия, – остается нам за наши дела»[88]88
  Там же, стр. 134.


[Закрыть].

В некоторых надписях неверие в загробное существование завершается советом пользоваться всеми благами, пока человек жив. В других содержатся глубокие раздумья над проблемой жизни и смерти. «Некогда нас не было, – пишется в одной эпитафии, – мы родились, теперь мы пребываем в покое такими, какими были, оставь же заботы». «Меня не было, меня нет, и это меня не касается»[89]89
  Там же.


[Закрыть],– перелагает эпитафия некоей Примитивы, жены раба-управителя, известное изречение Эпикура: «…смерть не имеет к нам никакого отношения, так как, когда мы существуем, смерть еще не присутствует, а когда смерть присутствует, тогда мы не существуем»[90]90
  Эпикур приветствует Менекея. – Сб. «Материалисты древней Греции», М., 1955, стр. 209.


[Закрыть].

В век, когда Фортуна, вознесшая из безвестности одних и на глазах у всех губившая других, является как будто предметом всеобщего почитания, в баснях и поговорках эпохи встречаются и иные мотивы. «Никогда Фортуна не бывает сильнее разума», – говорится в одной басне; боги не прислушиваются к обетам и просьбам лентяев, они помогают тем, кто сам помогает себе, утверждает другая[91]91
  Е. М. Штаерман. Мораль и религия… стр. 95.


[Закрыть].

Однако не эти тенденции господствуют. Социальное неустройство и политические потрясения, перед лицом которых жизнь, благополучие отдельного человека и целых общественных групп оказывались зыбкими и непрочными, толкали массы на религиозные поиски, заставляли их обращаться к фикциям религиозных таинств и суеверий. Этому способствовало и то, что с захирением демократических учреждений в эпоху империи и общим затуханием общественной жизни естественным средством ее сосредоточения становились различные религиозные общества. Духовная энергия людей искала выход в области суеверий, которые не только удерживались от прошлых времен, но и осложнялись новыми. Предзнаменования, гадания, оракулы как исконно римские, так и экспортированные с Востока, прорицания экзальтированных пророков Исиды, Кибелы, Митры, составление гороскопов, ворожба и заклинания, поиски магических формул – вот характерный фон римской жизни начала империи.

Посвятительная стела Зевсу Высочайшему, Гремящему. Константинопольский музей.

Сочинения современников полны сообщений такого рода.

Всюду по всякому поводу происходят «чудесные» явления.

Появление кометы при Нероне означало, по мнению Тацита, новые казни. Сильные молнии – близкие бедствия. Император Август, державший в узде огромную империю, остерегался отправляться в путь на другой день после ундин или начинать серьезное дело в ноны – седьмой или пятый день месяца. Он был уверен, что если утром ему случайно одевали башмак не на ту ногу, это предвещало нечто недоброе.

Вера в чудеса была настолько распространена, что трезвый и скептический император Веспасиан сам, по словам Тацита, выступил в роли чудотворца, «вернув» зрение слепцу посредством своей царственной слюны и вдохнув силу в безжизненную руку калеки[92]92
  Тацит Истории, III, 81.


[Закрыть],– чудеса, подобные евангельским деяниям Христа. А некий еврей Элеазар на глазах у множества людей повторил другое чудо евангельского Христа и даже превысил его: он изгнал бесов не из двух бесноватых, а из всех, кто только был одержим бесами. Это случилось услышать историку Иосифу Флавию[93]93
  Иосиф Флавий. Древности, VIII, 2, 5.


[Закрыть].

Чрезвычайно впечатляющие зарисовки состояния умов своих современников в Вифинии, Галатии, Фракии, Греции и самом Риме оставил нам Лукиан. Он был приверженцем Эпикура и потому одинаково скептически относился и к греко-римским религиозным верованиям, и к завоевывающему в его время позиции христианству. Этот, по выражению Энгельса, Вольтер классической древности побуждал своих современников смеясь расставаться с верованиями прошлого и столь же иронически принимать религиозные представления настоящего.

Перед глазами читателя проходит плеяда экзальтированных «пророков» и ловких обманщиков. Один из них, лжепророк Александр, сообразив, что «человеческая жизнь находится во власти двух величайших владык – надежды и страха», начинает эксплуатировать простаков, мечущихся между этими двумя началами. Он выдает себя за сына бога-целителя Асклепия. Несколько ловко поставленных театрализованных фокусов со змеями производят громадное впечатление на доверчивых и невежественных сограждан. «Иногда, – пишет Лукиан, – он изображал из себя одержимого, и из его рта выступала пена, чего он легко достигал, пожевав корень красильного растения струтия… На рассвете Александр выбежал на площадь обнаженным, прикрыв свою наготу лишь золотым поясом, держа в руках кривой нож и потрясая развевающимися волосами… Он взобрался на какой-то высокий алтарь и стал произносить речь, поздравляя город со скорым приходом нового бога. Присутствующие– а сбежался почти весь город, с женщинами, старцами и детьми – были поражены, молились и падали ниц. Александр произносил какие-то непонятные слова, вроде еврейских или финикийских, причем привел всех в изумление, так как они ничего не понимали в его речи, кроме имени Аполлона и Асклепия, которых он все время упоминал»[94]94
  Лукиан. Александр, или Лжепророк, 12, 13.


[Закрыть].

Поклонение змею Асклепия. Берлинский музей.

Так город, переполненный, по выражению автора, «людьми, лишенными мозгов и рассудка», уверовал, будто в нем поселился бог, и каждый жарко молился, прося у него богатств, изобилия, здоровья и прочих благ. Вскоре здесь был воздвигнут храм, возник оракул и далеко распространился слух о творящихся в храме чудесах: бог Асклепий через своего новоявленного пророка указывал местонахождение беглых рабов, помогал находить грабителей, искать клады и ее только исцелял больных, но даже воскресил несколько умерших. Чем не евангельское чудо!

Религиозный угар, опьянение, особую склонность к необычным, «чудесным» ситуациям, к мистике и беспредельное легковерие экзальтированной толпы запечатлел Лукиан и в другом рассказе, где главным действующим лицом оказывается уже не «языческий» пророк, а христианский чудотворец.

Здесь действует историческое лицо, бродячий философ Перегрин, личность, довольно типическая для времени формирования христианства. Приверженность к экзальтации, к необыкновенному, одержимость заставляют его несколько раз менять свои религиозные привязанности. При этом он выступает не как один из паствы, а как пастырь и у христиан и у язычников. Лукиан дает его внешний облик: закутанный в плащ, с ниспадающими длинными волосами, с сумой через плечо и суковатой палкой в руках он являл вид трагический для суеверной толпы, на иждивении которой он находится во время своих скитаний. Вероятно, Лукиан сгущает краски, наделяя Перегрина множеством личных пороков, но в целом обстановка передана верно. Перегрин завоевывает популярность обличением и поношением местных «властей предержащих» и даже самого императора, благо тот, добавляет автор, имея в виду Антонина Пия или Марка Аврелия, «очень кротон и не обидчив». Когда, наконец, раздраженные власти изгоняют его из города или сажают в тюрьму, это служит только к возвеличению его славы. «За свое безумие, – говорит Лукиан, – он пользовался уважением со стороны необразованных людей… у всех на устах было имя философа, изгнанного за свободоречие и беззаветную правдивость»[95]95
  Лукиан. О кончине Перегрина, 18.


[Закрыть].

Примкнув к христианам, Перегрин вскоре сделался у них видным деятелем – пророком, главой общины, руководителем собраний. Он не только истолковывал ходившие у христиан «священные книги», но и сам, как утверждает Лукиан, сочинял некоторые из них.

Когда христиане за какой-то проступок перестали допускать его в свое общество, он отправился в Египет, где, иронически замечает автор, «стал заниматься удивительными упражнениями в добродетели: обрил половину головы, мазал лицо грязью… кроме того, проделывал еще множество других, еще более нелепых вещей»[96]96
  Там же, 17.


[Закрыть].

Последний аккорд этой колоритной биографии – театрализованное самосожжение Перегрина, хорошо передает дух эпохи. Падкая до чудес толпа верит абсолютно всему, и росказни, присочиненные в насмешку над легковерием самим Лукианом, совершив круг, возвращаются к нему уже в качестве непреложных истин.

«…Я рассказывал, – сообщает Лукиан, – а они ставили вопросы и старались обо всем точно узнать. Когда мне попадался человек толковый, я излагал рассказ о событии, как и тебе теперь (т. е. правдиво. – М. К.); передавая же людям простоватым и слушающим развеся уши, я присочинял кое-что от себя; я сообщил, что. когда загорелся костер и туда бросился Протей, сначала возникло сильное землетрясение, сопровождаемое подземным гулом, затем из середины пламени взвился коршун и, поднявшись в поднебесье, громким человеческим голосом произнес слова: „Покидаю юдоль, возношусь на Олимп!“ Слушатели мои изумлялись и в страхе молились Перегрину и спрашивали меня, на восток или на запад полетел коршун. Я отвечал им, что мне попадало на ум.

Вернувшись в собрание, я подошел к одному седому человеку, который вполне внушал к себе доверие своей почтенной бородой и осанкой. Он рассказывал все, что с Протеем приключилось, и добавил, что он после сожжения видел его в белом одеянии и только что оставил его радостно расхаживающим в „Семигласном портике“, в венке из священной маслины на голове. Затем ко всему сказанному он прибавил еще и коршуна, клятвенно уверяя, что он сам видел, как тот вылетел из костра, хотя я сам только несколько времени тому назад пустил летать эту птицу в насмешку над людьми глупыми и простодушными»[97]97
  Там же, 39–40.


[Закрыть].

В картине, нарисованной Лукианом, хорошо чувствуется обстановка, в которой возникали евангельские сказания о смерти и воскресении Иисуса Христа и о сопровождавших их чудесах и знамениях. «Это было время, – писал Энгельс, – когда даже в Риме и Греции, а еще гораздо более в Малой Азии, Сирии и Египте абсолютно некритическая смесь грубейших суеверий самых различных народов безоговорочно принималась на веру и дополнялась благочестивым обманом и прямым шарлатанством; время, когда первостепенную роль играли чудеса, экстазы, видения, заклинания духов, прорицания будущего, алхимия, каббала и прочая мистическая колдовская чепуха. Такова была атмосфера, в которой возникло первоначальное христианство»[98]98
  К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, изд. 2, т 22, стр. 475.


[Закрыть].

Глава шестая. Проблема «Христа» до Христа

Проблема «Христа» до Христа – это, в общем, проблема земных корней христианства, происхождения его образов, сказаний, обрядности. Для догматического богословия сама постановка такого вопроса еретична. Христианство для него – результат божественного откровения, «божьего глагола». Оно беспрецедентно и уникально. Оно «выработано» на небесах. Люди получили его в готовом виде, через воплотившегося в Иисусе бога. Причем это относится не только к вероучению, но и к организации. Церковь – тело Христово. Это своего рода материальное выражение духоносного учения. И оно, разумеется, не творение людей.

Следует, однако, заметить, что эти положения вызывали сомнения даже на заре истории христианства. Уже тогда было обращено внимание на многие совпадения обрядности, ритуалов и некоторых идей этой новой религии с дохристианскими. В этом отношении наиболее яркие примеры дает митраизм; его сходство со многими элементами христианства просто поразительно. Так, в мифах о Митре говорится, что он – сын верховного бога неба, что он родился в пещере, что узнавшие об этом пастухи пришли приветствовать его и принесли дары. Когда он вырос, он совершил различные чудеса, спасшие мир. Впоследствии Митра, собрав своих учеников на последнюю вечерю, вкушал с ними хлеб и вино. Затем, вознесшись на небо к своему отцу, сделался посредником между богом и людьми.

В обрядах митр аистов много таких черт, которые позднее встречаются в христианстве. Это относится и к облачению жрецов (стихарь, риза, митра на голове) и к обстановке богослужения (свечи, лампады, каждение). Поклонники Митры по ходу богослужения опускались на колени, осеняли себя крестным знамением, пели священные гимны. Каждый седьмой день они праздновали «день Солнца», который в христианстве превратился в воскресенье («день господнего воскресения»), а рождество «непобедимого солнца Митры» они справляли 25 декабря – как раз в тот день, который христиане впоследствии набрали для своего «рождества Христова».

Некоторые из перечисленных здесь элементов сходства были замечены уже в первые века христианства. Их оказались вынужденными признать и сами апологеты. Пытаясь объяснить такое загадочное, с точки зрения церкви, обстоятельство, они приписали все это проделкам дьявола, который, стремясь внести путаницу и отвратить людей от истинного, христианского учения, заранее сотворил похожую на него, но ложную религию – митраизм. «Если бы кому угодно было спросить, – писал крупнейший христианский апологет рубежа II–III вв. н. э. Тертуллиан, – кто возбуждает и внушает ереси, я бы ответил: дьявол, который ставит своим долгом извращать истину и всячески старается в мистериях ложных богов подражать святым обрядам христианской религии. Он также погружает своих приверженцев в воду и обещает через крещение искупление грехов. Он ставит знак на челе воинов Митры, когда они посвящаются, приносит в жертву хлеб, представляет вид воскресения, предлагает одновременно венец и меч, запрещает жрецам жениться второй раз, имеет своих девственниц»[99]99
  Тертуллиан. О возражении еретикам, 40.


[Закрыть].

Таким образом, проблема «Христа» до Христа – это проблема исторических предпосылок христианства, его места во всеобщей истории религии. Такая постановка вопроса в корне противоположна богословским и клерикальным взглядам. «Парадокс воплощения», божественное откровение, тезис об абсолютной исключительности Христа как личности и как носителя нового в целом и в своих элементах учения– все это, будучи сопоставлено с фактами дохристианских религиозных движений, оказывается совершенно несостоятельным.

* * *

Великий ритм природы, одним из проявлений которого является смена времен года, увядание и возрождение растительности, смерть живого организма и его воспроизведение в потомстве – все это получило разнообразное религиозное осмысление у древних. Наиболее распространено было олицетворение этих явлений в антропоморфных божествах, наделявшихся фантастической способностью воскресения после смерти. Древние полапали, что смерть и возрождение природы вызваны свойствами богов, ведавших этими разделами бытия. Древнее общество (за редкими исключениями) считало богов первичными, и не могло прийти к иному пониманию. Оно не могло с таких идеалистических позиций заключить, что первичны естественные явления и свойства природы и что как раз они-то и породили представления об умирающих и воскресающих богах.

Самое происхождение таких представлений мифологически объясняется в одном из наиболее древних и ярких сказаний – вавилонском цикле об Иштар и ее возлюбленном Таммузе. Когда Таммуз был похищен богиней подземного царства Эрешкигаль, богиня земного плодородия и любви Иштар отправляется следом за ним, чтобы освободить его: «В страну без возврата… направилась Иштар, дочь Сина… К дому мрака… К дому, входящие в который не выходят, на стезю, не выводящую назад, к дому, вступающий в который изъят от света, к месту, где пищей служит прах, едой – земля, где не видят света и живут во мраке…»[100]100
  Б. А. Тураев. История древнего Востока, т. I. Л., 1936 стр. 123.


[Закрыть]. Однако ворота преисподней заперты. И богиня произносит угрожающую речь: «Привратник, открой твою дверь. Открой твою дверь, чтобы войти мне. Если ты не откроешь дверей и я не буду в состоянии войти, я разобью дверь, сломаю засов, сокрушу вереи, оторву створки, выведу покойников…» В конце концов Эрешкигаль отдает приказание привратнику впустить ее, и два божества, два противоположных начала, жизнь и смерть яростно сталкиваются. На первых порах (победа остается за Эрешкигаль. Она запирает Иштар в своем подземном дворце и насылает на нее шестьдесят болезней: «болезнь глаз – на глаза ее, болезнь сердца – на сердце ее, болезнь ребер – на ребра ее…». Однако это приводит к необычайному потрясению всех основ жизни. С исчезновением богини плодородия и любви эти свойства утрачивает и живая природа: исчезают брачные порывы, прекращаются рождение и рост. Тогда верховные боги убеждают Эрешкигаль выпустить Иштар, а вместе с нею и окропленного живой водой, воскрешенного бога Таммуза. Их возвращение восстанавливает нормальный ход вещей. Этой этиологической легендой древние вавилоняне пытались объяснить таинственный ритм увядания и возрождения живой природы.

Культ умершего и воскресающего бога Таммуза, первоначально распространенный в Двуречье и оттуда под видоизмененными названиями двигавшийся на запад, содержит ряд примечательных для нашей темы черт: летом, в месяц, носивший имя самого бога, происходил обряд оплакивания Таммуза. В течение месяца в его честь возносились воскурения и исполнялись траурные гимны. В них выражалась скорбь по поводу его смерти, рассказывалось о переживаниях Иштар, олицетворенных в стенаниях плакальщиц. «Когда он исчезает, – говорится в одном гимне в честь Таммуза, – она начинает стенать: „О мое дитя!“ Когда он исчезает, она начинает стенать: „О мой Даму!“ Плачут семьи, оставшейся без главы, подобно ее стенание. Плачу города, оставшегося без владыки, подобно ее стенание. Она плачет о траве без корней, она плачет о хлебе без колосьев… Она оплакивает поле, на котором не растет ни злаков, ни травы; она оплакивает пруд, из которого убежали рыбы; она оплакивает лужайку леса, оставшуюся без побегов…»[101]101
  Дж. Фрэзер. Золотая ветвь, вып. III. Л., 1928, стр. 41.


[Закрыть]. В гимне хорошо отражена связь представлений о смерти Таммуза с тем увяданием растительности, которое в Вавилонии под влиянием палящего зноя происходило– как раз в это время года.

Культ этого умирающего и воскресающего бога справлялся и в Иерусалиме. И ветхозаветный пророк Иезекииль порицает еврейских женщин, отправлявших этот идолопоклоннический культ у самих ворот иерусалимского храма[102]102
  Иезекииль, 8; 14.


[Закрыть].

Воскресение Таммуза в Вавилоне приходилось на март – время расцвета растительного мира. Это был, по-видимому, праздник ликования, которое вместе со всей живой, цветущей природой ощущал и человек. К сожалению, мы не располагаем более подробными сведениями об этом празднике воскресения; он слился здесь с другим праздником, посвященным богу Мардуку.

Как остроумно заметил известный английский этнолог Дж. Фрэзер, образ вавилонского Таммуза гораздо яснее отражается «в зеркале греческой мифологии» в виде божественного юноши Адониса. Адонис – это эллинизированный Таммуз, прошедший через горнило финикийского мифотворчества. Само его имя образовалось из семитического эпитета, придававшегося Таммузу. Адон – означает «господин». В греческом варианте Адонис рожден мирровым деревом. Богиня плодородия Афродита спрятала его при рождении в ларец и временно укрыла у владычицы подземного царства Персефоны. Однако последняя отказалась вернуть его. Спор этот, перенесенный на суд Зевса, был решен таким образом, что на треть года молодой бог должен был отправляться в подземное царство (т. е. умереть) с тем, чтобы потом воскреснуть. Существует также сказание, согласно которому Адонис был ранен на охоте диким вепрем и мученически умер, а безутешная Афродита отправилась в загробный мир, чтобы вернуть его к жизни.

У Лукиана сохранился интересный рассказ о культе Адониса в Библе и об оргиях, устраивавшихся там в его честь. «Говорят, – пишет Лукиан, – что оргии эти установлены в честь Адониса, раненного в этой стране вепрем. В память о его страданиях местные жители ежегодно подвергают себя истязаниям, оплакивают Адониса и справляют оргии, а по всей стране распространяется великая печаль. Затем, когда прекращаются удары и утихают плачи, приносят жертву Адонису как умершему, и на следующий день рассказывают, что он жив и удалился на небо; в то же время они бреют себе головы… Если же какая-нибудь женщина не хочет остричь свои волосы, ее подвергают следующему наказанию: в течение одного дня она должна стоять на площади и продаваться; доступ на площадь открыт тогда только иностранцам, а плата, получаемая от них женщиной, приносится в дар Афродите…

В стране Библа есть еще и другое чудо – это река, текущая с Ливанских гор в море. Имя ее – Адонис. Каждый год она меняет свой цвет, делаясь кровавой. Впадая в море, она окрашивает его на далекое пространство и тем указывает библосцам время великой печали.

Рассказывают, что в эти дни на Ливане уязвляется Адонис, и его кровь, стекая в реку, меняет ее цвет. Отсюда река и получила свое имя. Так думает большинство. Мне же один библосец указал на другую, по его мнению истинную причину этого явления. „Чужестранец, – сказал он, – река Адонис протекает по Ливану, почва которого имеет красноватый оттенок. Свирепые ветры, поднимающиеся в эти самые дни, несут эту землю с большой примесью сурика в реку. Таким образом, земля эта, а вовсе не кровь Адониса, на которую указывают, придает реке кровавый цвет“»[103]103
  Лукиан. О сирийской богине, 6, 8.


[Закрыть]. Скептический Лукиан приводит естественную причину изменения цвета реки. Однако большинство его финикийских современников расценивало это чудесное явление как подлинное свидетельство ежегодной мученической смерти Адониса в горах Ливана. Женщины-плакальщицы в траурном шествии искали его, стенаниями и криками выражая свою скорбь. На улицах выставлялись плакальщицы Адониса с деревянными статуями бога. Затем по прошествии, видимо, семи дней бог в сознании своих поклонников воскресал. Кроме приведенного выше свидетельства Лукиана это же отмечает и христианский писатель IV в. Иероним.

На основе большого сравнительно-исторического материала Фрэзер пришел к выводу, что в мистериях Адониса бога мог олицетворять живой человек, которого, возможно, даже насильственно умерщвляли как Адониса.

Празднества в честь Адониса справлялись в разных местах этого района Средиземноморья в различное время, но везде весной или летом. В Сирии это происходило весной, когда там цветет анемона, окрасившаяся, по поверью, от крови бога. У исследователей не вызывает сомнения связь культа Адониса с растительностью и земледелием.

Адонис – бог зерна, бог хлеба. Его насильственное умерщвление совершалось не только вепрем в горах Ливана, но и жнецами, срезающими колосья. «Оплакивание Адониса, – писал Дж. Фрэзер, – являлось по существу обрядом жатвы, предназначенным умилостивить бога хлеба, который во время жатвы погибал либо под серпами и косами жнецов, либо под копытами волов на току. В то время как мужчины убивали бога хлеба, женщины проливали по нем крокодиловы слезы и выражали величайшую скорбь и горесть для того, чтобы умиротворить совершенно резонно негодующего бога хлеба»[104]104
  Дж Фрэзер. Золотая ветвь, стр. 53.


[Закрыть].

Этот характер культа Адониса подтверждается, и так называемыми «садиками Адониса» – наполненными землей горшками, в которые высевались зерна ячменя и других злаков. Под действием солнца и влаги зерна быстро прорастали, олицетворяя таким образом смерть и возрождение самого бога и магически «способствуя» хорошему урожаю. Примечательно, что название места культа Адониса в Палестине – Вифлеем, Бет-Лехем – переводится как «дом хлеба», это хорошо передает сущность самого культа. Показательно, что родиной Иисуса Христа Новый завет называет все тот же Вифлеем. И когда автор евангелия вкладывает в уста Иисуса аллегорическую фразу «Я есмь хлеб жизни», он пользуется оборотом, который и по содержанию и по заключенному в нем образу был бы вполне уместен и в устах чудесно рожденного от дерева мирры Адониса.

В этом отношении большой интерес представляет сравнительный материал, собранный Фрэзером в начале нашего века. Так, в Сардинии за некоторое время до Иванова дня (он приходится на период летнего солнцестояния) высевается с соблюдением определенных церемоний горсть ячменя или других злаков в специально сделанный сосуд из коры. Посев делается с таким расчетом, чтобы зерна проросли к празднику. В этом обычае, который приходится примерно на то же время, что и высевание «садиков Адониса» в дохристианские времена, исследователи видят пережиточное сохранение старого культа в новом облике – «Святой Иван заместил Адониса».

В Сицилии на пасху аналогичные «садики Адониса» вместе с изображениями умершего Христа клались в день святой пятницы в маленькие гробики – обычай, оценивающийся Фрэзером как пережиток культа Адониса под другим именем. «Когда мы вспоминаем, – пишет он, – о той ловкости, о той настойчивости, с которой церковь сумела привить новую веру к античному стволу язычества, нам невольно приходит мысль, что пасхальная инсценировка смерти и воскресения Христа является подражанием инсценировки смерти и воскресения Адониса, которая, как мы можем думать, совершалась в это время в Сирии. Тот тип безутешной богини, несущей на руках своего возлюбленного, который создан греческими художниками, весьма похож на „пиета“ христианского искусства и, может быть, даже послужил ей образцом»[105]105
  Там же, стр. 60.


[Закрыть].

Умирающий и воскресающий бог Аттис во Фригии был тем же, чем Адонис в Сирии. Это было божество растительности (по преимуществу дух дерева), в дальнейшем мифотворчестве приобретшее антропоморфные черты и соответствующую «биографию». Одной из ее примечательных особенностей является рассказ о непорочном зачатии. Мать Аттиса, девственница нимфа Нана забеременела от плода миндального дерева (или граната), который она положила себе на грудь. Родившийся таким образом Аттис вырос прекрасным юношей и стал возлюбленным фригийской матери богов Кибелы. В дальнейшем он мученически погиб, по одной версии – убитый вепрем, по другой – в результате самооскопления.

Культ Аттиса складывался из открытых оргиастических празднеств, включавших обрядовую инсценировку смерти и воскресения бога, и мистерий-таинств, к которым допускались лишь посвященные.

Открытые празднества начинались 22 марта. В этот день Аттис умирал. Его смерть олицетворяла срубленная сосна – ее наряжали в ткани и увенчивали цветами. Три дня мертвый бог находился в храме его возлюбленной Кибелы, и все это время производились разнообразные обряды оплакивания, причем кульминация приходилась на третий день – день крови, когда в оргиастическом трансе, под звуки флейт и барабанов жрецы наносили себе раны, а участники, опьяненные всеобщим психозом, тут же на улице оскопляли себя, повторяя «подвиг» самого бога. В конце концов изображение Аттиса или его статуя «погребались».

В ту же ночь инсценировалось возвращение бога из подземного царства. На месте погребения вспыхивал свет – символ воскресения. Заупокойные стенания сменялись радостными восклицаниями, а карнавальные шествия и веселые обряды следующих дней завершали собой пантомиму смерти и воскресения бога. Согласно одному древнему преданию, приводимому Фрэзером, распятие Христа относилось на 25 марта. Таким образом дата смерти Христа в этом предании как бы наслаивалась на дату смерти Аттиса.

О мистериях Аттиса мы знаем немного. Однако известно, что одним из их элементов было крещение кровью жертвенного быка. Посвящаемого опускали в яму, над которой на решетчатом помосте закалывался жертвенный бык. Омытый падающей сверху кровью, посвящаемый очищался от грехов и как бы возрождался заново. Значение этого обряда как нового рождения внешне выражалось в том, что исполнившего эту процедуру поили некоторое время, как новорожденного, молоком.

В мистериях Аттиса определенное место занимали ритуальные трапезы, когда вкушались хлеб и вино, освященные самой своеобразной сервировкой: тамбурин и кимвал – музыкальные инструменты оргиастических празднеств Аттиса здесь служили блюдом и бокалом. Считалось, что сакральная трапеза вводит участника в тесное общение с богом. Все эти черты уже в первые века христианства привели к сопоставлению культа Аттиса с культом Христа.