Текст книги "Том 5. Лесная капель. Кладовая солнца"

Автор книги: Михаил Пришвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Обеденный перерыв

В Замоскворечье одно ампирное здание заблудилось между высокими новыми домами и их стенами закрылось. Но один небольшой каменный флигелек выходил на улицу, и рядом с флигелем сохранилась большая липа и под ней старинная, насиженная лавочка. Радостно бывает усталому присесть на этой лавочке и слушать лепет листиков старой липы. Можно бы легко этот лепет перевести на слова человеческие, но стоит ли? Не сама липа лепечет, а это сквозной ветерок между новыми домами играет листьями старого дерева. Но бывает, на этой лавочке в обеденный перерыв присаживаются женщины, и бывает даже, не хватит всем места на лавочке, и они рассаживаются и на корнях старой липы, и по ступенькам ампирного флигеля вплоть до двери булочной… Бывает, тогда при невольном безделье в ожидании открытия лавочки женщины лепечут словами, как старая липа своими листьями. Прислушайтесь! И вам радостно будет понять, что слова эти – не листики, колеблемые ветром. Лучше, внимательней слушайте их человеческий смысл!

Так было однажды в обеденный перерыв – пришел с вещевой сеткой в руке старичок и стал на верхней ступеньке вплотную к двери булочной. Вскоре пришла и села на ступеньку около старика женщина в рабочем ватнике с ребенком на руках. Потом пришли разные женщины с авоськами, расселись на ступеньках, на лавочке, на корнях дерева.

– Ну, какой это мужчина! – сказала какая-то Дуся, указывая на старика.

Какая-то Лиза с ней согласилась. И обе модницы, нисколько не стесняясь старика, стали громко шептаться о своих женских делах.

Когда старик и вслух был признан не мужчиной, вес почувствовали себя свободно, и залепетали уста, и побежали слова…

Так было тихо, что старая липа не шевелила ни одним лепестком и слушала лепет слов человеческих.

– Лиза! – сказала Дуся в облезлой чернобурке, указывая на рабочую женщину с ребенком на руках. – Погляди ты на нее: немолодая она, и, видно, не богато у них в доме, скажи, зачем такие рожают и рожают детей?

– По привычке! – ответила Лиза, модница в капоре бордового цвета.

– И очень просто, – вмешался старик, – привыкли бабочки и рожают.

С виду старик не был так стар, как признали было это модницы, у него было розовое лицо без морщин, глаза ясные лесные, как два зеленых стеклышка. И только вот красные каемочки век да старинный кулацкий картуз с козырьком открывали длинную цепь лет, уходящих далеко за пределы быстрого нашего времени в медленный черед царских лет старой России.

Старик встретился глазами с рабочей женщиной и, подмигнув ей, сказал:

– Все по привычке.

И, получив от женщины с ребенком на руках сочувственную улыбку, оглядел всех, чтобы всем умным тоже так подмигнуть, по-купечески.

Женщины, конечно, поняли, – с этим стариком они тут не совсем-то одни.

– Милые бабочки, – обратился он ко всем, – скажите, в чем тут дело, неужели и правда все только привычка?

– Привыкли! – ответила ему коротко мать, вытирая пот из-под платка.

Когда открылось лицо, показался красивый высокий лоб, большие серые глаза, то в мыслях у каждого сложился образ прекрасной женщины, сложился сам, как складывается дополнительный круг возле месяца.

Поправляя платок, женщина-мать оглядела всех снисходительно, все время и всем улыбаясь только глазами.

Так бы и мы улыбнулись, если бы у нас в доме была большая и дружная семья; мы бы тогда слушали и больших и маленьких, и ученых и простых людей, как будто все они для нас были маленькие.

– Вы спрашиваете, – сказала она модницам, – зачем мы рожаем детей и не боимся ни мук, ни нужды; мук тут, милые, нет никаких, и вопроса о нужде не бывает: я мужа люблю – и дети сами рождаются.

– Какой тут вопрос! – воскликнул старик. И, видно, раздумывая о чем-то своем пережитом, вслух повторял только одно:

– Ах, бабочки, бабочки! Нет! Что ни говори, а бабочками в жизни своей я был очень доволен.

– А что, дедушка, – сказала мать, – пока булочная откроется, порассказал бы ты нам, какими это бабочками ты был доволен, бывают ведь и зубастые бабочки.

– Еще бы! – подхватил живо старик. – Только и слышишь кругом, жалуется на бабу мужик: один спился из-за бабы, другой удавился. Я это все знаю и высказываю благодарность собственно за себя самого: бабочками в жизни своей я не обижен.

– Не обижен! – подхватила пожилая женщина, сидящая на корне липы. – Знаю я эту прежнюю жизнь: ей-то, бабочке твоей, некуда было деваться: и тебе, коту, от нее все масленица. Желала бы я спросить твоих бабочек, как-то вот они не обижены тобой? Что-то не верится!

– Всем бабочкам поначалу никогда не верится, – ответил старик.

И принялся рассказывать о том, какая у него была красивая первая жена Грушенька. какая справедливая, какая строгая и как ей хотелось ребенка иметь, – и вот только бы еще немного, и быть бы ребенку, но ранней весной Грушенька простудилась и померла.

Вторая жена его не была такой красавицей, как Грушенька, но душой еще богаче, и она-то ему и родила двух сыновей и, наверно, еще бы много родила и мальчиков, и девочек, но как-то раз вышел грех такой: подавилась рыбьей косточкой и померла.

После того его третья жена, Симочка, родила ему трех девочек, и каждая дочка потом родила ему внуков, и их мужья все в дом вошли, все вместе теперь живут. А чем Симочка особенно хороша – это характером: не только не ревновала его к Катеньке, а заботилась о ней, как о родной своей сестрице.

– Какой такой Катеньке, погодите, позвольте! – перебили речь старика сразу и Лиза, и Дуся. – Вы же сейчас, дедушка, сами сказали, – вторая ваша жена подавилась рыбьей косточкой и померла.

Послышался в разных местах смех, и кто-то крикнул:

– У старика был гарем, он своим женам и счет потерял.

И чей-то отчетливый голос произнес решение суда, расположенного на скамейке под старой липой:

– Паразит старого времени!

– Погодите, погодите! – замахал руками старик. – Я же вам сказал: моя вторая жена была Верочка, а не Катенька. И Верочка вправду подавилась рыбьей косточкой и померла, и я остался после нее сиротой с двумя младенцами. А Катенька была наша соседка, у окошка сидела, все видела и стала мне помогать по хозяйству, за детьми ходила, печки топила, стирала, мыла полы, варила.

– Топила, варила! – судили женщины на корнях липы. – И тебе это не совестно? Одна простудилась, другая подавилась, третья ждет у окна, четвертая… Они у тебя как капуста: один кочан съел, другой заменяет. Что же было у тебя незаменного?

– Вот то-то и удивительно, – продолжал старик, – бабочки мои были одна лучше другой; одна уходит, другая приходит – и мне опять хорошо.

– Капуста, капуста и есть! – судили женщины. Старик и тут не мог понять, чем это женщины на него обижаются.

– Вы, наверно, за Катеньку обижаетесь, – сказал он. – Но это напрасно: Катенька мной не обижена. Я бы охотно и женился на ней, да у нее был муж где-то далеко, и она его все ждала. А когда я женился на Симочке, только женился, и хлоп! – муж Катеньки где-то далеко от нас помер. Ну, уж, конечно, Симочка была наслышана о Катеньке, был ли у меня с ней грех или нет, другая все равно бы у нее от ревности волосы выдрала…

– У тебя бы самого я выдрала волосы, – сказала рабочая женщина. – И тебе уже сказали: женщина не капуста и не идет кочан за кочан.

В это время солнце вышло из-за тучки, и, как это бывает, светлый луч, пробежав по улицам, открывал у всех глаза: карие, зеленые, голубые. Только у одного старика от света глаза помутнели, погасли, и он уже и не понимал, за что на него накинулись, и все повторял:

– Бабочками в жизни своей я был очень доволен…

Никто уже больше не слушал его и не смотрел в его сторону, а между тем заслоненная рассказом о бабочках какая-то общая мысль среди собравшихся женщин проходила, как облако проходит над лугом и ведет свою тень по земле.

– Вспомнила! – сказала первая женщина с ребенком на руках.

И повернулась к модницам.

– Вы меня спросили, зачем я не воздержалась от жизни и лишнего ребеночка родила.

– Нет, – ответила Дуся, – мы не про лишнего говорили, а пожалели тебя, зачем ты пошла на заботу и муку.

– Это вы от слабости так говорите, – сказала мать, – а мне самой легко. Вы о себе думаете, и у вас потому все забота да мука. Мы же с мужем согласно живем, радуемся каждому нашему ребенку и всех любим равно, а каждого больше.

– Как это? – спросила Дуся.

– Очень просто, – ответила мать. – Жизнь идет своим чередом, а сам все чего-то лучшего ждешь, на что-то надеешься: вот он, новенький, и что-нибудь несет же с собой в мир новое – небывалое. И оттого у матерей получается, что всех любишь равно, а каждого больше.

– Правда, правда! – воскликнули матери, сидящие на корнях липы.

– Правда, правда! – бежали слова по ступенькам от одной женщины к другой.

И о том же самом шумели листья на старой липе. Прислушайтесь когда-нибудь к такому лепету листьев на дереве, и если у вас правда в душе, то и листья будут шептать вам тоже о правде.

А старик, теперь всеми забытый, стоял спиною ко всем у двери и смотрел в щелку, – не пришли ли в булочную люди, и пробовал рукой, не открывают ли дверь.

– Каждый вечер, – продолжала мать, – мы с мужем стелем для всех и каждый раз, укладывая на ночь, пересчитаем детей.

– Сколько их у тебя? – спросила Лиза.

– Я вам потом об этом скажу, а сейчас мне хочется вам рассказать, как у меня вот этот маленький Миша родился.

Было это в один вечер, после работ своих и забот обыкновенных, поужинали мы и стали детей укладывать. Постелили, уложили, стали считать и вот никак не можем одного досчитаться.

«Подожди! – говорю мужу. – Не сбивай ты меня». Считаю, считаю… Одного нету!

Тут-то вот и пришла минутка: такая тоска, такая злая тень пробежала, так сердце сжалось! Гляжу на детей: вот они сейчас спят, красненькие, а случись что-нибудь, как это у нас теперь на свете бывает, и опять мы одни.

«Машенька, – говорит мне муж, – надо бы нам с тобой еще одного, про запас!»

Так я вам это уже говорила: мужа своего я очень люблю, а когда любишь, то дети сами рожаются, и мук от этого у женщин нет никаких. Так вот и родился у меня вот этот, самый маленький, Миша.

– Миша, – воскликнула Дуся, – вот этот самый?

– Этот самый, – ответила мать.

– Ну, а тот-то куда делся, которого вы потеряли?

Мать пристально поглядела на Дусю и засмеялась.

– Тот, – сказала она, – тут же, пока я считала, и нашелся на печке, я ведь о нем только к слову сказала: тут ведь всего одна минутка была, и такая тоскливая… Понятно?

В это время дверь в булочную открылась, и старик юркнул в нее, а женщины, поднимаясь со ступенек, с корней, с лавочки, все не хотели расстаться с рассказом.

– Да вы же настоящая Мать-героиня! – сказала одна интеллигентная женщина.

– А как же? – ответила мать.

И, придерживая одной рукой Мишу, раскрыла свой ватник.

На кофточке у женщины висел орден «Мать-героиня».

Сыроежка

Кто-то сказал мне, и не раз это я уже слышал, будто человек своим взглядом останавливает рост гриба. Услыхав опять в какой-то уж раз эту сказку, я вспомнил что-то записанное мной в разные годы о грибах, и каждый раз около того времени, когда у нас в средней России зацветает рожь.

Перечитав эти записи, я был поражен переменой отношения человека к одному и тому же неподвижному дню в природе под влиянием исторических событий. Правда, в процессе чтения потерялась самая цель поисков старых записей – найти опровержение суеверия. Сильно пострадала во время чтения и мысль о перемене отношения к природе под влиянием исторических событий. Но зато получился рассказ, удивительный для меня тем, что он получился простым сложением записанных жизненных явлений того дня, когда в нашей природе рожь зацветает.

Меня наводят эти записи на мысль, что поезд нашей человеческой жизни движется много быстрей, чем природа, и вот почему получилось у меня, что, записывая о грибах, я записал о жизни человека.

Так часто бывает, что сам едешь в поезде, а из окна кажется, будто мчится природа. Когда же разберешься хорошенько, то оказывается – природа стоит, а мчимся мы сами в своем поезде. И нет ли того у всех художников природы, что их проникновенный взгляд в природу, их интимный пейзаж есть не что иное, как попытка проникнуть глубоко в душу человека, в ее неудержимое движение, останавливая свой взгляд на природе. Во всяком интимном пейзаже движется сам человек.

Царь грибов

(Запись 1936 г.)

Облака золотистой оплодотворяющей пыли проносятся беспрерывно над полем, а если взять в руку любой колос ржи, то в теплой руке этот колосок покрывается всеми цветами, какие в колосе ждали выхода на свет от солнечных теплых лучей. Земледельцы опасаются в это время дождя, смывающего на землю пыльцу, и дорожат легким ветерком, переносящим ее, как на крылышках, от колоса к колосу.

Так рожь цветет, и мы всегда в это время собираемся в лес. проверить, не выглянул ли на свет первый «слой» грибов.

Сегодня рано, в предрассветный час, сплошной туман закрыл все поле ржи, и до самого рассвета так и не видно было ни одной звезды в небесах, ни одного огонька на селе.

Когда рассвело и определилось место восходящего солнца, началась всем известная и всегда новая борьба солнечных лучей с туманом. Мало-помалу силы света начали побеждать, и показалось село на той стороне реки, а туман сдался и залег низко на пойме.

В Конякине. где всегда бывает много грибов, мы застали еще в лесу туман. Лучи врывались сверху в окошки лесного полога пуками, и казалось нам в лесу: все горело и не сгорало, или, может быть, это одна за одною летели в лес, собирались Жар-птицы.

Деревья, кусты выходили из тумана, как облитые водой, и оттого и было сначала такое сверканье, похожее на слет разных Жар-птиц. Но скоро сплошное сверканье стало в лесу разбиваться на сверканье капель. Вверху, внизу, по сторонам, в глубине капля блестела и горела своим светом: зеленым, красным, синим, и желтым, и всяким, каким капля может в лесу блестеть и гореть.

Среди этого блеска лесного в душе всегда зажигаются свои сказки, и такую силу в себе чувствуешь, что, только бы ухватиться за что-нибудь – и повернул бы всю жизнь, как радиоприемник, на прекрасную станцию.

Так всегда потом и остается в памяти: только потоку и не повернул, что соблазнился и забыл – увидел большой гриб, одетый блестящей росой. Сколько счастья осталось в прошлом от встреч с такими боровиками в росе! Но только у нас в Конякине растут боровики особенные, таких я больше нигде не видал, и они росе недоступны.

Бывают в болотных лесах холмики, покрытые оленьим мохом. Из этого низкого, почти белого моха показываются черные обыкновенные наши знакомые боровики, покрытые росой. Но это обыкновенный прекрасный гриб, а наш конякинский растет пониже, в толстых и сырых мхах с ягодами черники. Эти грибы невидимо для глаза в глубине моха разрастаются до того, что одного только гриба при поддержке картошки бывает довольно на жареное.

Не так легко, однако, бывает находить такие грибы. Из моха виднеется только небольшой темно-желтый пятачок, самая макушка гриба. Завидев издали желтое пятнышко в темно-зеленом мху, запрещаешь верить себе, и только с неподвижными глазами ближе и ближе подвигаешься к магическому пятнышку. Уверишься в правде, только когда уже запустишь руку в самый мох и нащупаешь ногу гриба, никак не тоньше руки человеческой. После того запускаешь туда нож, подрезаешь невидимую ногу под самый корень и вытаскиваешь на свет гриб огромный, в своей царственной форме вполне соответствующей у животных льву, царю зверей, и орлу, царю птиц.

Расправить бы мох, освободить бы такой царь-гриб и полюбоваться им таким на нетронутом корне… Но где тут любоваться! Мало того, что не успеешь полюбоваться, – просто ничего не видишь от жадности, ничего не замечаешь в лесу в напряженном ожидании того счастья, когда вдали в темно-зеленой массе показывается коричневый пятачок.

Пока мы собирали грибы, на всех цветах, кустах и травинках даже в лесу куда-то исчезла роса. Мы очнулись и освободились от жадности собирания грибов, только уж когда стало совсем тяжело их носить, да и жарко.

Я успел, однако, захватить и заметить, как две тяжелые капли, задремавшие на ветке осины, вдруг побежали, покатились и упали на землю. А еще одна последняя одинокая капля на осиновом листу на глазах наших испарилась и стала невидимой.

Матушка-сыроежка

(Запись 1941 г.)

Вчера весь день то яркое солнце, а то на солнце из ничего пойдет редкими большими теплыми каплями слепой дождь. Под вечер весь запад очистился от облаков, раскинулась и скоро отцвела радуга. Тогда косые солнечные лучи низко и прямо в упор понеслись на лес.

Из моего окошка видно, как навстречу вечерним лучам из черных лесных теней отделились погожие комарики и начали под нашей высокой сосной «мак толочь».

– Погода завтра должна быть хорошая, – сказал я, – рожь зацвела. Завтра непременно надо наведаться в Коня-кино.

– Только давай, – ответила моя подруга, – выйдем как можно пораньше, чтобы грибы были еще в росе.

Никогда в жизни не казались мне эти погожие комарики такими большими и такими золотыми: понимаю – это было дело вечерних лучей в сыром воздухе. Танцующие комарики мне показались кадрилью золотых кавалеров.

– Да погляди же ты! – сказал я. – Такой кадрили ты никогда не увидишь: кадриль золотых кавалеров и серебряных дам.

– Что за декадентство, – ответила она, – кадриль золотых кавалеров! Нет, я не встану с постели, – завтра надо так рано вставать, да и тебе советую бросить эти поэтические забавы и спать.

Но я не послушался, и даже напротив, вышел на террасу и лег на ворох свежего сена. Ветра вовсе не было, но время от времени сам лес как будто вздохнет, и тогда от этого дыханья чуть-чуть шевелились ветки нашей сосны, и оттого падали крупные серебряные капли, нарушая и разделяя танцы комаров. Это была и на самом деле какая-то страшная кадриль: каждая такая капля сшибала и уносила вниз каждый раз с собою, может быть, десятки комариков. Каждое лесное дыханье бросало с нашей сосны целый дождь серебряных капель. Каждый раз – казалось – вот и конец кадрили, но конца не было: из темного леса прибывали новые танцоры и вступали вновь в кадриль, не обращая никакого внимания на исчезающих.

Мне захотелось попасть туда в эту кадриль и танцевать, несмотря ни на что, – наверно, это был уже сон или самое начало сна, сумерки сознанья. Вот будто я и обратился в комарика, вот лечу, вот я со всеми золотыми кавалерами, вот лес дохнул, вот полетели на нас серебряные дамы, вот приближается ко мне роковая, а я все танцую, все танцую…

Мне стало не по себе от своего сна – я стряхнул дремоту и вошел в дом досыпать на постели.

В полумраке рассвета мы собрались было идти за грибами, оставалось умыться. Но, когда я подошел к прибитому у сосны умывальнику, тут я встретился с хозяйским сыном, приехавшим из Москвы ночью на своем грузовике.

– Вы ничего не знаете? – спросил шофер.

И все рассказал. Смешно теперь, что я при вести о начале войны почему-то вспомнил о своих комариках. Но так. конечно, и каждый вспомнил что-то свое из вчерашнего дня. Так и всегда из пустяков создаются легенды: пустяки к делу приходятся.

Ошеломленные известием о начале войны, мы, как стояли со своими корзинками, так и пошли, уже не думая о грибах, по знакомой дорожке, разделяющей поле и лес.

Пока проходили ржаное поле, в руке я согревал расцветающий колос, а в голове повторялось:

«Быть того не может, чтобы наша рожь досталась врагу!»

Как это могло быть, чтобы наша рожь, над которой трудился наш народ, и вдруг досталась бы в руки врагу, – как можно допустить в себе эту мысль? Тоже так думалось и в лесу, и так все больше и больше обнажалась личная беспомощность в этом поднявшемся деле, и тут же думалось иное: что нужно поскорее лететь туда самому…

А грибы находились сами и без всякой радости, как будто их лишили одежд нашего счастья, и они стали нам не на радость, а просто были грибы и грибы.

– На что нам теперь грибы? – рассеянно спросил я.

А подруга моя прошла мимо, как будто она меня не слыхала.

Кто эта женщина: друг мой, жена, мать, сестра? Сколько мне лет: пять, пятьдесят или семьдесят? Во всяком возрасте сохраняется отношение себя к женщине, как ребенка к матери всего живущего.

Когда она прошла мимо меня в суровом раздумье о всей жизни, я перенесся в то время, когда пятилетним ходил со своей матушкой за грибами, за цветами, за ягодами по полям и лесам и чувствовал себя в своем послушании матери и в своей личной свободе так же прекрасно устроенным, как эти наши русские поля, и леса, и цветы, и грибы… И мать ля это моя или вся моя родная природа: родина моя?..

Довольно долго в раздумье сидел я на пне в такой тишине, что даже папоротники не шевелились, и, значит, не было в лесу даже никаких сквозных ветерков. Вдруг я почувствовал где-то движенье, – тень ли трепыхнувшегося листика где-нибудь на сером широком стволе, или мышка, или гусеница проползла, – даже если и гусеница в такой тишине в лесу проползет – и это как событие.

Я собрался в себе, прислушался, прицелился, и вдруг все понял: оказалось, это лезла из-под земли сыроежка, большая, белая. Лезла она, конечно, уже давно, уже голова ее на свету накрылась красным платочком. Лезла она, накопляя усилие в росте своем, и земля над нею поднималась толчками. Был сейчас такой толчок, и это движение я и заметил.

Сколько же она боролась, напрягалась, пока наконец сама земля со всем своим мохом, с ягодами черники сводом не поднялась над нею. Мало того! Эта матушка-сыроежка сама поднималась и выводила на свет целое семейство маленьких сыроежек, и одна из них, побольше, даже успела покрыться, тоже как матушка, красным платочком.

Тогда мне еще больше стало похоже, будто я маленьким хожу за матушкой своей по полям и лесам.

Вот она и аукнула, и опять ко мне подошла.

Оказалось, она слышала мой вопрос о грибах, только значения вопросу моему не придала, и мало того что слышала, увидев меня одного сидящим в раздумье на пне, пожалела и вспомнила мой вопрос.

– Ты спрашиваешь, – сказала она, – куда мы будем девать грибы? Мы их будем, конечно, сушить.

– Правда, – обрадовался я, что есть у нас еще какое-то маленькое обычное дело и на время можно не думать о самом страшном и большом.

И я стал опять собирать грибы. Становилось жарко. Я подумал, что сушеных грибов нам не так-то уж много и надо на двоих: сушеные грибы годятся только для приправы.

– На что нам, – спросил я, – столько сушеных грибов?

– Наступает время, – ответила она, – когда люди будут думать не о себе только. Людям пригодятся наши грибы, и еще как!

И потом, когда мы, нагруженные корзинами тяжелых сырых грибов, наконец отправились домой, она еще сказала мне:

– А ты забыл разве, что грибы можно еще и солить. Вот увидишь скоро, как друзья наши нас поблагодарят за эти грибы.

Так точно, помню, в детстве говорила мне моя мать, и не этой ли самою силой строится жизнь на земле? Тут я снова вспомнил большую сыроежку, как она поднимала землю над своей головой и как за нею выбирались на свет маленькие.