Текст книги "Пора ехать в Сараево (СИ)"

Автор книги: Михаил Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

– В Ильв она явилась по делу, которое вроде бы не отнесешь к самым крупным. Дальше начинается государственная тайна, поэтому слушайте особенно внимательно. Князь Петр решил заняться перевооружением нашей армии, даром что она и в перевооруженном состоянии никому не сможет сопротивляться. По традиции мы всегда покупали снаряжение у Австро – Венгрии. Всё – от пушек до пуговиц. Это сравнительно дешево, и недалеко везти. Кроме того, это была своего рода дань великому соседу. Продавец с симпатией относится к покупателю. Мадам Ева взялась хлопотать о продвижении, извините за этот британский жаргон, на наш рынок оружия французской фирмы «Шнейдер и Крез». Раньше этим занимались братья Маньяки, но немногого добились. Австрийские пушки хуже французских, но зато почти вдвое дешевле. Кроме того, обращаться к Крезу в нашем случае – значит подражать Сербии. Этого венцы никогда не простят. Вы меня понимаете?

– Думаю, что да, но не думаю, что мне это что–то дает.

– Подождите, осталось совсем немного рассказать. В течение месяца мадам Ева боролась против пана Муси–ла за сердце князя Петра. Позиции ее были слабы. Она настаивала, чтобы правитель Ильвании поступил строго против интересов собственной страны. Автомобильная прогулка в Тёрн была задумана специально, чтобы удалить из города всех, кто смог бы отговорить князя от подписания противоестественного контракта. Она обманула всех. И братьев Маньяки – обещала поделиться и не поделилась. И Ворона – обещала вернуть ему его долговые расписки, а сама передала их господину Пас–ку. Я не говорю про пана Мусила – он вообще на грани самоубийства. Сейчас, – Сусальный достал часы, – мадам, вероятно, уже на приеме у князя. В разговоре один на один она его уломает. Могла бы помешать княгиня, но, судя по тому, как мне велено обращаться с вами, и Розамунду удалось уговорить.

– Спасибо за эту бездну сведений, тем более таких секретных, но так и не возьму в разумение, почему именно я, почему именно мне все это должно быть сообщено?

Господин Сусальный посопел, потрогал край уса.

– Меня зовут Иван, казалось бы, так же, как и вас. Но нет! У вас библейское имя, а у меня местное, ильван–ское. Доказано убедительно господином Плакучим, всемирно известным нашим ученым, что в древности столица нашего княжества называлась не Ильв, а Ив. Пойдите на берег Чары, на то место, где вы так неразумно стрелялись, и поймете, почему: Ивовый край. Ив – вот имя столицы этого края. Иван – имя столичного жителя. Заметьте, краткость – особенность нашего языка; он самый древний из славянских, ближе всех стоит к языковым корням. Смотрите: Ильв, Тёрн, Сельм – вот названия наших городов. Только в семнадцатом веке обозначилась смягчающая латинская огласовка. Румынское влияние. Не Ив, а Ильв, не Сем, а Сельм. А знаете, почему именно Сем? Потому что семь дней. Это исконно торговый город, рынки трудятся без выходных, даже в воскресные дни. И последнее доказательство: возьмите румынские или венгерские карты. «Где?» – вяло подумал Иван Андреевич.

– И вы увидите, что наш Тёрн обозначается там как Тьерень. Они его пытались подвергнуть смягчению, но горная твердыня устояла.

В глазах начальника полиции заблестела жизнь, какие–то исконные, хотя и присыпанные пеплом служебной тоски огонечки.

– Возвратимся к моему имени. Если я Иван, столица зовется Ив, то…

– Страна должна называться Ивания, – брякнул секретарь.

– И никак иначе, – просиял господин Сусальный, – и пусть многим, очень многим это не нравится. А теперь я расскажу, почему вы здесь. Иван Андреевич напрягся.

– Все настолько просто, что должно быть обидно. Для вас. В общем, княгиня Розамунда потребовала вашу голову. В обмен на подпись мужа на контракте. Князь слушается жену свою во всем. Он импотент, а она немка. Это наше большое национальное горе.

[– Но, – Иван Андреевич преодолел спазм, схвативший его за горло, – я вам, простите, не верю. У меня такое впечатление, что княгиня скорее расположена ко мне… зачем ей моя голова?!

– Да, к вашему несчастью, вы произвели на графиню очень благоприятное впечатление. Сильное. Зажгли в ее сердце чувство и тут же нырнули в постель мадам. Чувство редко в таких ситуациях переходит в бесчувствие. В равнодушие, понимаете?

– Она меня возненавидела?

– Да. Но ей нужна голова, только голова. Начальник полиции встал, прошел до двери, открыл ее и осторожно выглянул. Было видно, как коридорный сквозняк фамильярничает с его усом.

– Послушайте, господин Сусальный. Иван. – Секретарь закашлялся, ему было и страшно и неловко. – Я о голове. Вы решили выполнить приказ этот?

– Да, у меня есть приказ о вашем аресте. Но я хочу, чтобы вы мне помогли. Помочь вам бежать. У вас в глазах удивление? Почему я так поступаю? Я, как вы правильно подметили, Иван, русит. Мне неприятно, что француженка и немка станут играть вашей головой. Авантюристка и калека. Не верите в возможность таких чувств в начальнике полиции?

Иван Андреевич хотел сказать, что ему все равно, благодаря каким (и чьим) чувствам он сохранит свою голову на плечах. Но начальник полиции его опередил.

– Скажу тогда, что мне выгодно ваше бегство: не получив обещанного, княгиня Розамунда разозлится и потребует расторжения контракта с Крезом. Это еще можно сделать. Князь Петр купит дешевые австрийские чушки и убережет казну от окончательного истощения. И теперь я слушаю вас. Ваше слово, господин русский путешественник. Стоит отступить главному страху, как человек оказывается в толкотне второстепенных чувств. Многообразные и безобразные впечатления пьяных суток захохотали в углах еще несколько квадратной головы. Болел лоб – то поклоны и щелбаны. Зашевелился в сознании голый кошмар по имени Меропа. Иван Андреевич ощутил нестерпимое желание задать несколько вопросов мадам. Еве, Европе, авантюристке, подружке императоров и своей любовнице. Только таким путем можно было выйти из шизофренического лабиринта, в который он попал.

– Я должен поговорить с ней.

– Все могу позволить вам, а этого не могу.

– Тогда чего стоят все ваши слова? Может, вы просто наговорили на нее?

– Нет, не наговорил. Только она уехала, я же вам уже сказал. Ночью в Ильв на машине. А вас вот не взяла. Выдала вас Розамунде. С головой.

– Но тогда хотя бы мадмуазель…

– Нельзя!

– Она тоже уехала?

– Нет, без вас она не уедет, ей велено доставить вас в Стардвор. С одной ролью – двойника мадам этой ночью – она справилась. Она бродила по коридору в платье сестры, и все думали, что мадам на месте. А вот с вами я ее обманул. Не следовало ей отпускать вас от себя. Но в этом доме вы в безопасности. Правда, искать она вас будет яростно.

– Чтобы отомстить? Я обидел ее, – пояснил Иван Андреевич.

– Интересно, как вы смогли «обидеть» это существо? Иван Андреевич затравленно поглядел на полицейского – стоит ли говорить? Да чего уж там.

– Она почему–то решила, что я проявляю к ней интерес как к женщине и тут же предложила мне свою любовь. Я отверг ее, и даже с содроганием. Начальник полиции, резко выходя за рамки своего печального образа, расхохотался:

– Еще бы ей не обидеться, она обязательно должна была возыметь к вам особую злобу. Как же, с Европою он спит охотно, а с Меропою не желает, когда они близнецы.

– Да, – Иван Андреевич потер лоб, – она сказала мне об этом, но я никак не могу поверить. Она и… она – близнецы.

– Да вам кто угодно скажет. Все это знали. Знали, как стенографистка завидует актрисе. Даже переодевается тайком в ее платья, смотрится в зеркало, представляет себя сестрою. Такая возможность, как сегодня ночью, поизображать из себя мадам – для нее счастье. Но мужчин отпугивает. Вы вот тоже… Она рассчитывала попользоваться… Теперь вы понимаете, что вам нельзя показываться ей на глаза. По городу уже шнярыют шпики. Ни мне, ни вам не поздоровится.

– Вы же начальник полиции? – не удержался от ехидного вопроса Иван Андреевич.

– Да, такова наша несчастная жизнь. Возможности у развратной авантюристки значительно больше в нашей стране, чем у законной власти… Я знаю, что большинство моих людей подкуплены, и доверять могу только бывшим односельчанам. Я не могу рисковать в этой партии, поэтому прошу не удивляться тем мерам безопасности, что будут к вам применены. Иван Сусальный встал, закурил новую папиросу.

– Я сейчас отправлюсь на вокзал, чтобы подготовить наше безопасное убытие. Сначала Бухарест, там пересадка – и дальше прямиком на родину. Я забочусь о спасении вашей жизни и очень прошу не мешать мне в этом. Иван Сусальный мрачно затянулся дешевым дымом.

– Кое–что все–таки согревает мое сердце, даже в сей мрачный день, когда я вынужден навсегда покинуть свою родину.

– Что? – вяло поинтересовался Иван Андреевич.

– Я представляю себе, как мадам Ева расправится с нерадивой мадмуазель.

– Почему?

– Меропа не сможет доставить вас в Ильв, Розамунда заставит князя опротестовать контракт, все планы мадам, а их у нее, насколько известно начальнику полиции, много, полетят в тартарары.

Некоторое время Иван Андреевич лежал на потрескавшемся кожаном диване, мрачно глядя в потолок. Но до отхода поезда было слишком много времени, лежать без движения и без надежды на будущую встречу было невыносимо.

Нет, он будет к ней писать.

Иван Андреевич потребовал перо и бумагу. Полицейские, невесело посоветовавшись, принесли и то и другое. Играть в деликатность не стали, наоборот, нависли справа и слева, присматриваясь к каждой букве сочиняемого послания. Пусть, мстительно решил Иван Андреевич, применив французский язык. Изведя листов двадцать почтовой бумаги на черновики, изготовил пронзительный текст–вопль, который, прошибая ширмы всех недоразумений, должен был довести до сознания всеевропейской интриганки (в глубине души Иван Андреевич все более сомневался в словах положительного полицейского), как она, несмотря ни на что, любима нелепым сыном костромского архитектора. А в конце в стиле кровавого всхлипа просил о встрече. Он выражал уверенность, что ему удастся «вымести сор ссоры из храма любви».

Несмотря на цветистость слога, в письме чувствовалось искреннее чувство.

Господи, почему из–за того, что французские пушки дороже австрийских, он должен навсегда расстаться с любимой женщиной?! Почему он должен верить ценителю славянских древностей, который сидит сейчас в гражданском платье на Тёрнском вокзале, готовый к совместному бегству на север? Русит спасает русича? Но не спасает ли он на самом деле при этом контракт пана Мусила с лысым князем? Несомненно, дело так и обстоит. Начальник полиции не может быть тонким, душевным, бескорыстным интеллигентом. Иначе придется считать, что весь мир встал с ног на голову. В этом мире меж близнецами нет ни малейшего сходства! Но зачем же она бежала без него? Почему не взяла его хотя бы как секретаря? Сусальный! Он, господин Сусальный, явился к ней, к порывистой вспыльчивой красавице, и наговорил такого… в конец все еще рыдающей строки упала короткая очередь капель. Иван Андреевич запрокинул голову и стал нащупывать платок. Нос всегда был его слабым местом. Неоднократно он орошал алой жидкостью своей страсти и ланиты, и перси, и длани, и даже чресла своей пассии. И ей это нравилось, хотя ни в одном европейском языке, кроме русского, кровь и любовь – не рифма. Полицейские, завидев кровь, решили, что перед ними происходит случай какого–то хитрого членовредительства, а может, и самоубийства. Они ударили писаке по рукам.

С чувством своего трагического превосходства он рассмеялся. И спросил, не является ли господин Сусальный также и начальником тайной полиции. Является, ответил усач с двумя нашивками. Это ни для кого не секрет. Руки Ивана Андреевича были отпущены, и он сквозь прижатый к носу и губам платок спросил, знают ли господа полицейские, как называется дело, в котором они участвуют.

– Похищение у Европы. Когда–то из–за путаницы вокруг названия одной русской картины я застрелил человека и обрел любовь.

Ничего не понявший капрал следил за тем, как Иван Андреевич вписывает в письмо корявый каламбур, дабы повеселить возлюбленную и сообщить о неожиданном прозрении. О Боже, как они были близки, когда друг друга абсолютно не понимали. Теперь разъяснились все детали и нюансы той священной невнятицы, а меж ними шестьдесят верст. Бог весть сколько шпионов и целая выдуманная страна.

Он заклеил конверт, а капрал ему сообщил, что письмо отправлено быть не может.

– Распоряжение господина Сусального. А теперь пожалуйте бриться.

Пока капрал удалял со щек Ивана Андреевича щетину, второй полицейский вынул из конверта две светлые волосяные пряди. Что это?

Оказалось, усы. Их старательно и умело наклеили беглецу на верхнюю губу. Потом заставили переодеться в платье ильванского крестьянина, явившегося в город на заработки. До вокзала велено было добираться пешком. Зашторенная карета вызвала бы подозрения. К вокзалу в целях конспирации продвигались не прямым путем, а замысловато и бессмысленно петляя. Тюрьма, биржа, костел, банк, мечеть, набережная. «А там что?» – «А? А там старые бойни. Теперь там живут бродяги. В бочках. Гостиница для Диогенов. У самой воды». – «Чара ведь течет оттуда?» – «Да. Вообще–то она речка горная, да уж тут, в Тёрне, нрав успокаивается». Конечно, этот разговор произошел у Ивана Андреевича не с капралом, а со старым, классического вида букинистом, что устроил свой развал на широком шершавом парапете над плавно несущейся пеной.

Чтобы втереться в доверие к букинисту, надо у него что–нибудь купить. Иван Андреевич взялся приобретать том Моммзеновской истории, кажется, третий, сопровождая покупку похвалами в адрес Цезарева критика. Речь он вел по–немецки, но, как ок–к–казалось, на этом языке владелец берета мог лишь заикаться. Но вот какой–то Сент – Бёв! В ответ на первое же «парле» книгопродавец расцвел и сладострастно зашамкал. Иван Андреевич тут же достал несколько банкнот.

– Я возьму это, это и это.

То есть Моммзен, Сент – Бёв. И еще зачем–то венгерско–хорватский словарь. Наверное, для маскировки. Денег он вручил старику впятеро больше, чем стоили эти духовные сокровища. Все, что шло поверх цены, предполагалось сделать платой за передачу (Иван Андреевич стал его тихонько доставать из кармана) письма в столицу. Серо–голубые не разбирались в сент–бёвском языке, но отлично смыслили в деньгах. Завидев количество нулей на бумажках, они поняли: что–то затевается. Капрал плотно взял секретаря за предплечье и увлек в сторону. Напарник капрала аккуратно нес его покупки. Следующую попытку снестись с мадам Евой – Европой Иван Андреевич предпринял буквально через сто шагов после расставания с симпатичным книжным червем. Увидев на очередной виноградной стене почтовый ящик, он кинулся к нему и одним движением просунул письмо в щелку. Он думал, что поставил своих форменных спутников в трудное положение, но, оказалось, даже не вывел их из себя. Напарник отдал капралу стопку купленных книг и, подойдя к желтому жестяному хранилищу сердечных и деловых тайн, решительно в него вцепился. Напрягся. Задрожали бакенбарды, заскрипели выдираемые болты. Через несколько секунд шествие к вокзалу продолжилось. По левую руку от Ивана Андреевича несли изданные тексты, по правую – неизданные. Секретарь шел, опустив руки. С видом человека проигравшего и полностью признающего поражение. И когда полицейские начали успокаиваться, он бросился бежать.

Вбежав на территорию боен, Иван Андреевич сделался вдруг спокоен. Он петлял меж вонючих бочечных пирамид без всякой цели, но и не думал впадать в панику. Он неуловим, какие могут быть сомнения! Нецензурно причитая, бродили по деревянному бардаку потные полицейские. Их мучила одышка, их мучила вонь, а паче всего – мысль о том, что до отхода поезда остается не более получаса, что быстро темнеет, что по перрону городского вокзала нервно расхаживает господин Сусальный, засунув руки с пистолетами в карманы длинного бежевого плаща.

Видимо, страдания их были столь искренни, что им дана была возможность исправиться. Беззаботно путавший следы беглец оказался в одном из тупиков. Из него было два выхода. Игривое провидение, разделившее догоняющих где–то на маршруте, заткнуло их вооруженными фигурами оба.

Для Ивана Андреевича физический тупик совпал с жизненным. Чтобы подтвердить это, капрал взвел курок, то же сделал напарник его, пытаясь удержать под мышкою мокрый от пота ящик.

Вместо того, чтобы сдаться, безумный беглец развернулся, бросился на ветхую гору бочек у себя за спиной и довольно живо стал карабкаться вверх.

– Уйдет, – сказал напарник.

Капрал понял это раньше и теперь размышлял над тем, позволено ли ему применять оружие, упоминалось ли об этом во время инструктажа.

Напарник бросился вслед за Иваном Андреевичем. Капрал поглядел на него без надежды, потому что преследователь так и не выпустил из рук желтого ящика. Иван Андреевич был уже на вершине. Капрал, сплюнув в адрес судьбы–индейки, прицелился.

– Не стреляй! – крикнуло сразу с десяток голосов. Полицейский невольно скосил взгляд. Множество испуганно горящих глаз глядело на него из разных углов.

– Не стреляй!

Не слушать 4 же было доверенному лицу начальника полиции всякую шваль! Он выстрелил, целясь, как ему казалось, в ногу тяжело дышащего на вершине человека. Бочечные пирамиды рухнули, как альпийские лавины, только грохот у них был своеобычный, перебористый, гулкий. Бочки катились со всех сторон, давя людей и их бесполезные вопли.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Появление полицейского чина в русском романе почти переменой погоды в худшую сторону. Так что нет ничего удивительного в том, что когда дрожки Антона Николаевича Бобровникова въехали в ворота столешинской усадьбы, небо начало хмуриться. И липовая аллея перед парадным яблоневая толпа в тылу дома затрепетали. Когда же Антон Николаевич, еще довольно молодой 'человек, пусть и женатый, но интересующийся идеями и еяниями, сел к столу, хлынул ливень. Помимо следователя, кушали чай Корженевские, генерал, Афанасий Иванович и отец Варсонофий, человек степенный, молчаливый, кажется, неглупый, с припухшими веками и тяжелым выразительным дыханием. Подавала Настя, безропотно взявшая на себя все хлопоты по дому. Марья Андреевна слегла, и ей требовался почти такой же уход, как Тихону Петровичу. Срочно затребованные из деревни девчонки были еще вполне бестолковы, буфетный человек из уездного ресторана должен был прибыть только завтра.

За столом царило неопределенно–сложное настроение. Генерал и профессор были мрачны, каждый в своем роде; отец Варсонофий, как о нем уже сообщалось выше, предпочитал помалкивать. Поддерживали беседу господин следователь и Зоя Вечеславов–на. Зоя Вечеславовна задавала вопросы, Антон Николаевич, слегка краснея каждый раз и промахивая салфеткой губы перед первым словом, отвечал. Он был осведомлен, с кем имеет честь сидеть за столом, и горел желанием послушать столичную знаменитость и смущался тем, что вынужден говорить сам при такой аудитории. Впрочем, речь шла о предметах, касающихся его профессии, это облегчало его положение. Он даже отчасти блистал, был доволен собою и жизнью. И даже смертью, что дозволила ему оказаться в таком обществе.

– Ну, это теперь понятно, но что же послужило причиной этой дикой выходки? – спрашивала Зоя Вечеславовна.

– Ревность.

– Ревность?

– Да-с, и я удивлен, что вы этому удивляетесь. Разве не известны нам – хотя бы из классической литературы – примеры, когда это чувство служило причиной пролития рек крови. И «Отелло», и «Кармен». Далее следовал рассказ о допросе, снятом с «убивца». При этом слове Афанасий Иванович криво вздохнул. Оказалось, Калистрат давно уж не доверял жене, жуткие английские ножницы появились не вдруг и не случайно, а задуманы были специально и издалека. Сначала, еще прежде ревности, появилась обида. Груша была в горничных у барыни, то есть приближена. «Ходила чисто», как говорится. А сам Калистрат только что звался буфетчик, а сам больше дрова колол да за лошадьми ходил. Чувствовал, что жене не ровня. Нервные губы следователя воспитанно отхлебнули чаю.

– Отсюда мысль: а не отдали ли ему Грушу в жены, чтобы грех какой–то прикрыть? Баре–то сплошь и рядом со своими дворовыми любовницами так поступают.

– Но это вы хватили, господин Пинкертон, чьи тут могут быть грехи? Тихона Петровича? – неприязненно хмыкнул Афанасий Иванович.

– А я и не говорю, что был грех. Боже меня упаси от такой невежливости. Таков был ход мысли убийцы. Так вот, стал он следить за супругою и пришел к выводу, что у нее есть любовник. Полгода выслеживал – поймать не мог.

– Проще было согласиться, что такового нет, – заметила Зоя Вечеславовна.

– А у него, наоборот, копилась ярость. Ревность такая штука, что если уж заведется, то может питаться чистым воздухом, реальная пища ей и не нужна подчас. Генерал поднял глаза на говорливого гостя и углубился задумчивыми пальцами в бакенбард.

– Ревность – грех, – ни к кому, собственно, не обращаясь, сказал отец Варсонофий.

– Согласен! – бодро крикнул Антон Николаевич. – Но вы же спрашивали меня не вообще, а о конкретном Ка–листрате. Так вот, он пришел к выводу, что раз преступники не ловятся, значит, они невероятно хитры. Его озарило – так он выразился.

– Не мужицкое словцо, – шепнул профессор жене, но следователь услышал.

– Согласен, согласен, и весьма. Сам удивился. Так вот, «озарило» его, что встречаются они посредством звонка, коим пользуется барыня. Любовник – а на эту роль претендент был один: дворовый молодой парень Авдей Толоконин, – прокравшись, дергает за укромно висящий шнур. Звонок звонит, жена идет на свидание – а дурак муж спокоен, считая, что она у барыни.

– Неплохо придумано для дворового парня, – заметил генерал.

– Да, да, – следователь еще раз промочил чаем горло, – только теперь уж нельзя проверить, так ли оно было на самом деле. Подозреваемые мертвы. Калистрат же утверждает, что, дождавшись той ночью звонка, он оделся, достал ножницы. Сомневался некоторое время, но когда услышал второй звонок и голос барыни, понял, что прав в своих подозрениях. Вылез в окно и затаился неподалеку от дверей в конуру Авдея. Глядь–поглядь, а жена его любимая по стеночке, по стеночке крадется к этой двери. Какие тут еще нужны доказательства? Ждать, когда он ей начнет юбку, прошу за выражение, задирать?

– Что касается меня, – подал голос Афанасий Иванович, – до последнего оставался бы при спасительном сомнении.

– Для кого «спасительном»? – поинтересовался генерал и повернулся к Насте. – Хорошо бы мадерцы, что ли, бутылку, а? После этого снова дяде Фане:

– Спасительно это сомнение для виновницы, а представьте себе, насколько оно мучительно для обманутого мужа!

– Да, – решила переменить тему Зоя Вечеславовна, – история нелепейшая. И заметьте, каковы мы все в этой ситуации. Ждали–ждали крови Афанасия Ивановича, часы крали, а получилось вон что.

– Чьей крови? – сделал профессиональную стойку господин Бобровников.

– Эта кровь вас не касается, – неожиданно резко заметила Зоя Вечеславовна.

Разговор поперхнулся. Чувствуя в себе ответственность за его поддержание, хотя бы в сугубо светской форме, Антон Николаевич ухватился взглядом за пачку газет, торчавших из кармана генеральского пиджака.

– А что вы скажете, господа, по поводу ультиматума? Профессор, батюшка и Афанасий Иванович поглядели на следователя вопросительно: что, мол, за ультиматум?

– Я еще не просматривал сегодняшние газеты, – сказал Евгений Сергеевич.

Генерал достал из кармана пачку газетных листов и бросил на стол – угощайтесь!

– Это оскорбительный ультиматум, унижающий достоинство сербского народа. Думаю, прав–обозреватель «Русского слова»: ультиматум этот выработан Австро – Венгрией с полного ведома германцев.

– Вероятно, так оно и есть, но интересует – например меня – другое.

– Что же именно, господин Бобровников?

– Действия Сербии.

– Хотите, я опишу вам эти действия, – вступила в разговор Зоя Вечеславовна. Улыбаясь вступила.

– Извольте, мадам, – поклонился своей чашке следователь.

– Сербия ультиматум примет.

– Этого никак не может быть, – угрюмо заметил генерал.

– Примет, за исключением тринадцатого пункта. Допустив австрийских чиновников к следствию на своей территории, она тем самым теряет свой суверенитет. Сербия откажется от этого пункта. Но самое интересное не в этом, – Зоя Вечеславовна загадочно затянулась. Она не стала ждать, пока кто–нибудь из заинтригованных мужчин спросит: «А в чем?» – Австрию ничуть не удовлетворит это ползание на брюхе, буквально через несколько дней она объявит войну Сербскому королевству. Я убеждена, что уже в завтрашних газетах будет объявлено о мобилизации в Дунайской империи. Не удивлюсь я также, ежели выяснится, что и у нас началось нечто подобное.

– Вы известная провидица, – не скрывая насмешки, сказал генерал, – во всех почти газетах сообщено заявление господина Сазонова о том, что в случае уничтожения Австрией Сербии Россия непременно станет воевать. Такие заявления нельзя делать, не открыв подготовительных мероприятий для всеобщей мобилизации. Говорю вам это как профессиональный военный.

– Бывший профессиональный военный, – не удержалась Зоя Вечеславовна.

Василий Васильевич не нашелся сразу, что ответить, и разговором овладел Афанасий Иванович.

– А я у вас вот что хотел спросить, э…

– Антон Николаевич.

– Да? Извините. С Калистратом все ясно, как я понял. Каторга ему полагается, как он и полагал.

– Вероятнее всего.

– Но, знаете, у нас есть еще один умник.

– То есть?

– Некто Фрол, Фрол Бажов. Здоровенный такой. Плотник. Говорит, что не убивец, но убить, знаете ли, обещает.

– Кого?

– Меня, естественно. – На лице говорившего появилась страдальческая улыбка.

– Я вам рассказывал, Антон Николаевич, – прогудел батюшка.

– Ах да. – Следователь озабоченно покивал.

– И что? – потянулся к нему всем существом Афанасий Иванович. – В свете случившихся событий такие обещания особенно пугают.

– Сказать честно, я, как и отец Варсонофий, придерживаюсь того мнения, что это какое–то психическое отклонение. Тут дело врача, а не полиции. Фрол этот, как мне донесли, поведения трезвого человек, уравновешенного.

– Мне, знаете ли, все равно, какая репутация у моего будущего убийцы.

– Дя–дя Фаня, – тихо–укоризненно сказала Настя.

– При чем здесь «дядя Фаня», – сказал злобно Афанасий Иванович, – надо говорить об этом «убивце»!

– Вы же все часы в доме переколошматили, неужели не успокоились? – усмехнулся профессор. Все засмеялись. Даже Настя, даже отец Варсонофий. Особенно сочно – генерал. Ему было приятно, что не он один находится в тяжелом положении. Только Зоя Вечеславовна не поддержала всеобщего веселья.

– Надобно вам всем заметить, что смеетесь вы зря.

– Зря?

– Да, господин генерал заштатный.

– Зоя, Зоя! – Евгений Сергеевич положил руку жене на плечо.

– Фрол Бажов действительно зарежет Афанасия Ивановича в «розовой гостиной» этого дома.

– Может быть, и когда именно это случится, скажете? – неудержимо бледнея, спросил дядя Фаня.

– Скажу.

Все заинтересованно смолкли.

– Почти ровно через четыре года. В июне, кажется. Афанасий Иванович встал, застегнул сюртук.

– Могли бы и поточнее. Как–никак мы родственники. Должны помогать друг другу.

– Ей – Богу, точнее не могу, – совершенно серьезно,

почти извиняющимся тоном сказала Зоя Вечеславовна, отдалив ото рта папиросу. – Точная дата мне не будет сообщена.

Дядя Фаня вышел из–за стола, спустился по ступенькам веранды на мокрый гравий под дождь.

– Чего это он? – прошептал кто–то. Словно в ответ на этот вопрос Афанасий Иванович подскочил на месте, выкаблучил какое–то тяжеловесное па, скорчил веранде рожу и прокричал:

– А часики–то тю–тю!

И удалился, разговаривая сам с собою. Генерал попытался разрядить создавшуюся мрачную неловкость:

– Браво, Зоя Вечеславовна. Вы можете не только судьбу

Сербии предсказывать. Судя по поведению нашего милейшего кузена, ваши предсказания очень влиятельны. Торжественно посему объявляю: верю любому вашему слову касаемо будущего. Когда, вы говорите, начнется всеевропейская война?

Зоя Вечеславовна спокойно, без тени кокетства, апломба и прочих психологических мерзостей сказала:

– Двадцать восьмого, кажется, числа Австрия объявит войну сербам. Первого августа Германия – России, третьего – Россия Германии. Сначала война будет для России успешна, мы займем часть Восточной Пруссии. Потом кайзер перебросит часть войск из Франции.

– Так Франция тоже будет воевать? – как можно более игриво поинтересовался генерал.

– И Франция и Англия.

– И когда же эта война закончится?

– Через несколько лет. В восемнадцатом году.

– А кто победит?

– Франция и Англия победят Германию.

– А мы?

– А Германия нас.

Василий Васильевич откровенно засмеялся.

– Но это же нелепость! Мы союзники с Францией и Британией. Если они победят, значит, и мы тоже. Элементарная логика так диктует.

– История редко подчиняется законам элементарной логики, – вступился за жену профессор. Побарабанив удивленно по стопке газет – никак не мог понять, почему никто вместе с ним не смеется над этой курящей дурой, – Василий Васильевич попытался налить себе чаю.

– Мадера, – тихо подсказала Настя.

– Ах да. Кто–нибудь еще желает, господа? Вы, отец? Отлично.

Проглотив стакан темно–янтарного напитка и разметав привычным движением бакенбарды по щекам, генерал понял, что ему одному придется атаковать демагогический бастион, воздвигнутый этой самодовольной бабенкой. Поскольку лобовая атака не удалась, придется зайти с фланга.

– Ну, хорошо, дражайшая Зоя Вечеславовна.

– Разве я дрожу?

– Что? Ах да, я забыл, вы же словесный тоже человек. Но не это сейчас в центре. Так, в европейской войне мы разобрались, ладно. Я, видя всю вашу проницательность, обращусь с корыстной просьбой.

– Я жду.

– Хотелось бы, пользуясь обществом такого оракула,

спросить о своей судьбе. Личной.

Зоя Вечеславовна извиняющимся образом вздохнула.

– Что так, дража… дорогая?

– И «дорогая» не говорите, так богатые волжские купцы обращаются к содержанкам. Василий Васильевич прижал руки к груди:

– Каюсь.

– Про ваше личное будущее ничего сказать не могу.

– Почему? Я вам почти такой же родственник, как Афанасий Иванович.

– Дело в том, что ваше будущее никак не связано со Столешиным.

Генерал понимающе усмехнулся. Он как бы хотел сказать: «Вот, значит, для чего был разыгран весь этот спектакль с предсказаниями: чтобы лишний раз уколоть соперника в погоне за наследством».

– А ваше? А ваше будущее будет связано?

– Нет. – Зоя Вечеславовна равнодушно покачала головой. – Мы с Евгением Сергеевичем будем жить за границей после войны.

– Господа, господа, господин генерал, – опять вмешался судебный следователь, – я в ваших словах слышу нечто вроде иронии в адрес Зои Вечеславовны. Антон Николаевич был уверен, что генерал безжалостно издевается над самоуверенной и не вполне нормальной дамой. Почему же никто не считает своим долгом вступиться за нее?!