Текст книги "Плерома"

Автор книги: Михаил Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Михаил ПОПОВ
ПЛЕРОМА

Плерома – от греч. рleroma «полнота». Термин христианской мистики, означающий множественное единство духовных сущностей, образующих вместе некоторую упорядоченную «целокупность». В доктринах гностицизма внутри Плеромы зоны группируются по «сизигиям», т.е. как бы брачными парам, по очереди порождающим друг друга.

Пролог

…И я должен признаться себе, что положение ужасно. Только теперь я осознал это полностью. Я мечтаю избегнуть того, к чему стремился. Достижение поставленной цели, которая теперь так близка, представляется мне с некоторых пор ужасающей катастрофой. Но готов ли я прямо сейчас, резко и однозначно расстаться с прежним планом? Даже в этом я не уверен. И это главная мука.

Мне доверили грандиозные секреты. У меня кружилась голова, когда я думал, к какому великому делу причастен. Какие люди полагались на меня! И вдруг скажу – нет! Меня назовут слюнтяем, подонком, ничтожеством. Этого я боюсь? Не очень. Мучительно сомнение, с которым смотрю я на то, что ставлю на место прежней, отвергаемой цели. Что есть эта новая жизнь, о которой мне против воли мечтается?! Не ничтожная ли иллюзия? А если не так? Если проснулся!? Спал тяжким, черным сном и вдруг открыл глаза. Какого же размера будет ошибка, откажись я от этого просветления?!!

И вот я медлю. Это главная моя работа. Выбор ничтожества. Надежда, что ситуация разрешится сама собой. Или пройдет точку возврата, и тогда мои мучения потеряют смысл и рассеются сами собой. Да, надо признать, что ни на какие судьбоносные шаги я не способен. Выбрать одно – значит зарезать другое.

Сам поражен этим своим сползанием с вершины в болото. Был обреченный рыцарь, стал счастливая тварь. Временно счастливая. Ведь почти наверняка все! все! все! пойдет в тартарары после того, как великий контур замкнется. Раньше я был на девяносто девять и девять десятых процента уверен, что это будет окончательный конец, и радовался этому, а теперь, надеюсь только на эту единственную сотую процента, надеюсь на ошибку в расчетах».

23 часа 59 минут

никакой день Плеромы

никакой месяц Плеромы

никакой год Плеромы

Часть первая

Когда Вадим учился в первом и во втором классе, он очень боялся дней 7-е ноября и 9-е мая. Из-за военных парадов. Он сидел перед телевизором, сжав кулаки и подогнув пальцы ног. И смотрел на экран, настороженно прищурившись. Мучительно долго тянулись колонны танков, гаубиц и огромных, как киты, ракет; издевательски беспечным, подпрыгивающим шагом продвигались по кремлевской брусчатке батальонные коробки морской пехоты, десантников и – что было видеть тяжелее всего – пограничников. И это длилось, длилось… А Вадим ждал, ждал, что вот сейчас идиотски бодрый голос диктора запнется, потеряется на несколько секунд в недрах эфира, а потом трагически сообщит: «Только что, без объявления войны, американские (или китайские) войска нанесли…» Маленький Вадим был убежден, что в праздничных парадах участвуют все наличные силы Советской Армии и границы Родины остаются на время этого представления незащищенными. И позже, когда он уже точно знал, что опасение – это чистейшая глупость, неприятные ощущения, связанные с военными парадами, у него сохранялись в закоулках сознания.

Был еще случай: классная руководительница 5-го «А» Алла Михайловна повела своих детишек в кино, на фильм с Чарли Чаплиным. Алла Михайловна была молодой выпускницей областного педагогического института, ей хотелось просветить районную детвору и приобщить к великому искусству. Она еще не вышла замуж, у нее не было огорода, и поэтому оставались силы для таких порывов. Вадим с огромным трудом досидел до конца сеанса, и как только всех вывели на улицу, его вырвало. Алла Михайловна бросилась ему на помощь. Она тут же заявила, что мальчика отравили в школьном буфете. Мальчик не возражал против этой версии, хотя точно знал, что стошнило его из-за Чаплина. Признаться же в этом не было никакой возможности, потому что он видел, как Аллу Михайловну восхищает этот неприятный человечек, как она восторженно светится при взгляде на экран. В результате его неосознанной влюбленности в классную деву пострадала (правда несильно) заведующая школьным буфетом, мать одного из близких друзей Вадима.

Можно рассказать еще один случай. В городе Калинове, что является географическим центром этого повествования, в то время не было зданий выше четырех этажей. И четырехэтажных всего два: райком партии и общежитие медучилища. Это потом, много позже на Отшибе возвели пару панельных небоскребов. А служил Вадим в Заполярье, на норвежской границе, где и двухэтажное здание редкость. Поэтому, оказавшись проездом по дороге домой в высотке МГУ в гостях у своего школьного друга Толи Бажина, он сделал вот что. Пока друг спал, напившись портвейна, Вадим лег животом на подоконник открытого окна, долго смотрел вниз, а потом достал из чемодана большой, не меньше чем на кило, пакет с армейскими фотографиями, изрезал их самым причудливым образом и выбросил в окно с двадцатого этажа. При этом, он вполне отдавал себе отчет, что это не было выпадом против Советской Армии. Служилось ему неплохо, расстался он с сослуживцами по-хорошему, а дембельский альбом не завел из простой лени. И своеобразным символическим актом ему эта выходка тогда не казалась. Мол, кончаю один этап жизни, начинаю другой. Нет. Просто он хотел что-то сообщить миру таким заковыристым способом, но что именно, отчетливо сформулировать бы не смог. Глупость, конечно, мелкая и жалкая глупость. Ночным ветром орду резаных уродцев снесло куда-то в сторону, так что результат оказался даже ничтожнее замысла. Вадим просто слегка намусорил у подножия столпа отечественной научной школы. Впрочем, хватит о странностях этого юноши. Тем более что и сообщать-то больше нечего. Во всем остальном он и не выделялся особенно.

Портрет его набросать довольно трудно. Среднего роста, среднего телосложения. Сухая голова, глубоко утопленные, близко к переносице сидящие глаза. Жесткие, бесцветные волосы стрехой торчат надо лбом. Когда окликают, оглядывается немного затравленно. Голос тусклый. Когда он произносит пространную фразу, видно, что это стоит ему определенного усилия. Чуть-чуть косолапит. Часто морщит нос, но не потому, что принюхивается. Такая у него реакция на неожиданную мысль.

В общем, никому бы и в голову не пришло ждать от этого паренька экстраординарного поступка. Или хотя бы заметной выходки. Подробный разбор этой личности будет сделан не потому, что она интересна, а потому, что так надо. И хватит оправданий.

Начать рассказ об этом субъекте надо с того, что родиться он должен был во вполне нормальной семье, но она сделалась не вполне нормальной в самый момент его появления на свет. Родительница его, молодая славная Домохозяйка Алевтина Сергеевна, умерла при родах. Отец, Александр Александрович, инженер-педагог, чуть было не повредился умом с горя, ибо очень сильно любил жену, но не повредился, да и ведь что-то нужно было делать с народившимися близнецами. Мальчиком и девочкой. Он справился. Запрятал подальше альбомы с фотографиями любимой и покойной женщины, чтобы не обжигать сердца при каждом взгляде на них, и стал жить так, будто он исконный холостяк, а дети, то есть Вадим и Маринка завелись сами собой. Да, подкрадывались к его холостяцкой избушке бойкие соседки и дальние родственницы. Среди тех туманов, где неуверенно плавают первые воспоминания нашего мальчика, мелькали барыни в бигудях и атласных халатах. Но потом все наладилось – они исчезли вместе с монументальными чаепитиями вприкуску, оставив в кухонном буфете заварочные чайники и чашки в красных маках, такие огромные и такие неподвижные, будто это были предметы обихода скифских баб.

Дети были благодарны отцу за то, что он оградил их от чужой, удушающей заботы. Работал он в политехникуме, где читал технологию металлов, то есть занимался чем-то предельно непонятным и мучительно неинтересным на взгляд сына. Чувствуя его отношение к своей работе, преподаватель решил овладеть мальчишеским воображением, и показал ему, семилетнему, один фокус. Зажег газовую плиту дома на кухне и положил на сковороду кусок обычной на вид проволоки. Под воздействием температуры проволока начала шевелиться, ежиться, дергаться, пока не свернулась в копченую пружину. «У металла есть память», – торжественно объявил отец. Но сын нисколько не восхитился, наоборот, стал жалеть его – это что же: ему каждый день приходится выступать перед студентами с этим корявым номером?! Отец тогда, видимо, решил, что мальчик просто недостаточно вырос для того, чтобы увлечься миром технических чудес. Решил подождать, пока он самостоятельно определится с увлечением. Вадиму было позволено перебиваться с тройки на четверку в школе и предаваться бессистемному чтению, вперемежку с вечным футболом, как бы раз навсегда заведенным на задворках «княжеского» дома. Так именовали старинную обшарпанную усадьбу, вместившую некогда политехникум со всем его хозяйством.

Мальчик жалел «старика». Во-первых, потому что он и вправду был старик – к немалому возрасту добавилась едкая печеночная хворь, лишившая его главного мужского наслаждения; во-вторых, потому что над ним посмеивались его студенты – несколько раз Вадим слышал из-за кустов возле волейбольной площадки их фразочки и передразнивания в его адрес. С возрастом он, правда, понял, что отцу доставалось не больше, чем другим преподавателям, его, скорей, даже любили за малохольную увлеченность своим делом, («наша сила в наших плавках», «моя домна, моя крепость» – шутил он), но тогда Вадим страдал. Страдал от не идеальности отца. От того, что он слишком проигрывает в сравнении с другими отцами. И громогласный гигант отец Тольки Бажина, и очкастый, мускулистый «папка» Валерика Тихоненко казались ему куда справнее.

Главное горе заключалось в том, что семья постепенно делалась еще ненормальнее, чем была. У Маринки обнаружилась болезнь костного мозга, она стала быстро увядать, почти перестала расти, и только регулярные переливания крови поддерживали ее существование. Вадим оберегал Маринку, бурно защищал, если кто-нибудь в школе хотя бы ненароком ее обижал, но, странным образом, считал ее болезнь именно отцовским несчастьем, а не своим. Она заметно отстала от некрупного брата по росту и весу, под умными, грустными глазами у нее были вечно огромные тени. Никогда не жаловалась, а в те дни, когда ей надо было отправляться на переливание, в ней появлялась особая приветливость и даже ласковость, да такая нестерпимая, что братик старался незаметно улетучиться из дому. У него как будто вся кожа горела от ее мягкой и тихой приязни и примиренности с происходящим. Она каждый раз как будто прощалась навсегда. Нет, он ее все-таки любил, и даже сильно, но и вместе с тем, приступы этой моральной брезгливости тоже были в нем. Училась она великолепно, и не потому что ее жалели учителя и читала куда больше брата. Она была первооткрыватель на этих путях. Вся наивная фантастика, мальчиковый набор: «Человек-амфибия», «Плутония» попали к нему из ее бледных тоненьких пальцев. И положение это продолжалось до самой ее смерти. Дело в том, что Вадим закрыл себе прямые пути к книжному знанию одним, безусловно варварским поступком. Натолкнулся как-то он на дальнем стеллаже районной библиотеки на старинную книгу некоего товарища Костенко, посвященную Цусимскому сражению, написана она была нудным, протокольным языком, но зато там были фотографии кораблей. «Орел», «Бородино», весь первый броненосный отряд, и второй тоже: «Ослябя», «Наварин»; и японские «Асахи», «Кассуга», «Сикисима» и т.п. Фотографии он эти повыдергивал перед тем, как сдавать книжку. Он просто (бредил на тот момент броненосцами и крейсерами. Лепил их из пластилина и спичек, устраивал сражения на (волнистом от старости кожаном диване. Все бы сошло, (если бы однажды на уроке истории, посвященном Октябрьской революции он не вылез с сообщением, что (крейсер «Аврора» – это корабль-трус, он сбежал с поля морского боя вместе со «Светланой» и «Жемчугом». Учитель истории, старый партизан Майборода, с внезапной, не характерной для него ласковостью попросил, чтобы ученик «раскрыл источник информации». Ученик уперся, сообразив, что источник-то им попорчен. Тогда учитель вдруг преобразился, закричал, что «этот болтун» поет «с чужого голоса», что тут попахивает «политикой», И «отец такого опасного болтуна собирается в партию!» В общем, дохнуло такой жутью, что Вадим тут же «раскололся». Политическое обвинение ему шить не стали, но репутация книжного вредителя к нему прилипла намертво. Ни в районной, ни в школьной библиотеке появляться было нельзя. Почему-то все библиотекари в Калинове состояли в родстве. Приходилось просить Маринку. И она охотно снабжала брата чтением, только потом, после ее смерти он догадался, что работала она не наугад и не для отмазки. В ее действиях была программа. Она его воспитывала, видимо ощущая свое явное, и не только интеллектуальное превосходство надо братом. Она считала, что несет за него ответственность, как за растущее домашнее животное. Упорно настаивала на том, что она «старшая сестра», хоть и появилась на свет на десять минут позже. Он не спорил, ему было стыдно за эти «десять минут», ему казалось, что именно тогда он присвоил себе весь запас будущего, что полагался им на двоих. Сестра была Вадиму отчасти учительницей, отчасти матерью. Все книги, что она ему приносила, были подобраны таким образом, чтобы в них или практически вообще не было женщин как действующей силы – «Остров сокровищ», романы Жюль-Верна – или такие, в которых отношения между мужчинами и женщинами носят предельно платонический характер – «Овод», «Айвенго» и т.п.; сама же она читала книги немного другие, хотя и тоже библиотечные. Вадим как-то спросил, почему так?

– А, – махнула она рукой, – тебе не понравится.

Он не поверил, и в момент ее очередного переливания порылся на ее полке. Попробовал на вкус два фолианта, «Рукопись, найденная в Сарагосе» и «Мельмот-скиталец», и понял, что старшая сестрица его не обманывала.

Отец тоже пытался по-своему образовывать Вадима.

Еще при жизни мамы быт семейства четко разделился на две территории. В жилых помещениях все светилось тихим мещанским уютом. Половички, салфеточки, занавесочки, стерильная кухня, даже цветы в вазах. Все, что было связано со специальностью и увлечениями отца, было выметено в сарай возле дома. Называлось это место «гараж», хотя машины у отца не было. Лаборатория, мастерская, электрифицированная келья. Там были горы интересного мусора, маленький токарный станок, пара верстаков, стеклянные колбы, змеевики, электрическая печь, стопки журнала «Техника молодежи» И страшные справочники, заполненные бесчисленными насекомыми формулами, как будто в каждом был засушенный муравейник. Отец проводил там все свободное время и оттуда вносил на общую территорию куски оригинального и неожиданного знания. Ему казалось, что он всякий раз буквально поражает своих детей и оставляет глубокие интеллектуальные раны в их воображении. Он был уверен – они отлично осознают, что именно благодаря ему держатся в лидирующей группе эрудитов, если не всего человечества, то хотя бы города.

Этих примеров из истории науки и техники он высыпал перед близнецами горы, но у Вадима почему-то очень мало осталось в памяти. Главная, магистральная, линия Александра Александровича заключалась в упорном утверждении той мысли, что наука бессмертна, всесильна, и любые попытки принизить ее, мол, она выдохлась, настоящего счастья человеку не дала, а один лишь парниковый эффект – глупость, ренегатство и тому подобное. Он считал, что эйфория 60-ых, когда богами были физики-ядерщики, была не заблуждением и не модой, а временным просветлением сознания всего человечества. Он считал, что современные теоретические умы все также рвутся в глубины материи и вот-вот выцарапают из ее лап новые и яркие секреты. Пусть в обществе, в толпе, как известно, матери косности и глупости, возникла некая моральная усталость, оттого что результаты работы «всех этих синхрофазотронов» слишком задерживаются. Да, говорил он, я понимаю, что сам я всего лишь ничтожный служка этого великого храма науки, но искренний и верящий до конца.

Вадим с Маринкой переглядывались, и оба понимали, что оба жалеют отца.

Однако некоторые моменты Вадим запомнил отчетливо, и в деталях. Однажды отец влетел на «мамину» территорию хохоча, как сумасшедший. Выяснилось, что он наткнулся на презабавный парадокс. Касался он любимой его темы – борьбы с суевериями. Это был главнейший его личный враг, тут он по страстности мог быть сравнен с Дидро. Отец выяснил, что борьба эта может принимать парадоксальные формы. В тот раз он натолкнулся на такое сообщение: Карл Великий запрещал крестьянам устанавливать на своих полях шесты с металлическими громоотводами, потому что считал СУЕВЕРИЕМ мнение, что таким образом можно защититься от молнии.

Другой раз он сел за вечерний чай с такой грустной улыбкой, что дети не могли не поинтересоваться – в чем дело? И услышали целую лекцию про Огюста Конта. Этот, «якобы последовательный позитивист» однажды во время спора привел пример знания, которое никогда не будет обретено. Конт считал, таковым, например, состав атмосферы отдаленных планет. Раз нельзя до этих планет добраться, значит и нельзя узнать, чем там дышат. «И это всего за несколько лет до открытия спектрального анализа!» – горько грустил Александр Александрович. Он как бы в сотый раз напоминал детям, что поступательное, победное движение научной мысли ни за что не остановить. Всякий предел, положенный для нее искусственно, будет сметен.

«Не надо бояться знаний, надо идти вслед за мыслью, куда бы она тебя ни вела!»

Сам он изо всех сил старался соответствовать этой заповеди. Однажды позвал к себе сына и дочь и, мрачно глядя в пол, сообщил, что, оказывается, отныне научно обоснованы положения такого грязного, отвратного явления, как расизм.

Дети, конечно, ничего не поняли, и нисколько не огорчились.

Дело было в том, что некто сравнительно исследовал кровь белого человека и негра и установил, что у них эритроциты разной формы.

– Да-а? – хором, но вяло спросили дети.

– Да, у белых эритроциты круглые, а у черных в виде полумесяца.

Начитанная Маринка ту же пошутила, что такие эритроциты больше подошли бы мусульманам. Отец глянул на нее недовольно и грустно, мол, не надо с этим шутить. Тут Вадим вспомнил, что вопрос крови в семье – вопрос особый, интересно, чего это сестрица хорохорится? Вечером она показала брату книгу, которую как раз читала, – «Свет в августе». «Ну и что?» – спросил брат. «Вместо того чтобы писать целый роман, героя достаточно было отправить в поликлинику на анализ», – сказала она, Вадим ее не понял, но нисколько не был этим смущен.

Еще, в общем-то, невнимательному Вадиму, запомнился фокус с глобусом. Зашла в просвещенном семействе речь о том, что «человек», это, конечно, звучит гордо, ну а что такое есть «человечество»? Можно ли хоть с какой-нибудь стороны пощупать это понятие. Вадим глубокомысленно предположил, что человечество – «оно огромное».

Александр Александрович загадочно усмехнулся.

– Вот смотрите, – он снял с подоконника старый выцветший глобус, край его был забрызган каплями дождя, залетевшими в форточку. – Человечество – это ведь даже не капля в сравнении с этим шаром.

Близнецы пожали плечами, ожидая дальнейших пояснений.

– Если его собрать все вместе, его даже разглядеть нельзя будет на поверхности планеты. Ваше «огромное» человечество.

Понятней не стало. Что значит собрать вместе? Отец произвел короткий наглядный расчет.

– Возьмем квадратный километр. Тысяча на тысячу метров, это будет миллион, да? На каждом квадратном метре легко умещается четыре человека, как в лифте, к примеру. То есть на квадратном километре можно плечом к плечу поставить четыре миллиона человек. Теперь сделаем квадратный километр кубическим и разобьем на пятьсот этажей, по два метра в каждом. Те, у кого рост больше двух метров временно пригнут головы. Четыре миллиона умножим на пятьсот, что получится – два миллиарда. Нынче на планете проживает что-то около шести миллиардов человек – это всего три кубических километра. Параллелепипед длиной три километра, шириной и высотой всего километр. А теперь вспомните, что окружность Земли сорок ТЫСЯЧ километров. То есть надо на линии экватора отметить отрезок примерно в одну тринадцатитысячную, вот каков он будет, размер человеческого общежития. Вы сможете на этом глобусе показать мне одну тринадцатитысячную его окружности? Это раз в десять меньше, чем отметина проклятой мухи, что нагадила вот тут, у озера Чад.

Вид у отца был торжествующий, хотя слушатели и не поняли, в чем был смысл его торжества.

– И оно, я имею в виду человечество, еще умудряется голодать, обладая такой латифундией!

Тут вдруг вмешалась Марина.

– Хорошо, – сказала она, причем так, словно вкладывала в слова смысл, который только она имела право вкладывать, – а мертвецы?

– Что мертвецы? – живо откликнулся преподаватель технологии металлов.

– Сколько миллиардов и миллиардов их умерло за миллионы лет. Да вся земля просто пропитана трупами, папа.

Александр Александрович отрицательно покачала головой.

– Заблуждение, огромное заблуждение. Если к живым прибавить мертвых, размеры человечества не сильно увеличатся.

– Что значит заблуждение!? – возмутилась Маринка, явно считая своим долгом выступать от имени мертвецов до конца.

– Объясню. Человек, да, возник на планете, пусть даже два миллиона лет назад, но сколько его было? Все новые данные утверждают – несколько десятков тысяч где-то в районе африканских озер, Танганьика и прочее. Кроме того, это были полуживотные, без настоящей памяти, страха смерти и воображения в современном смысле. То есть мы отметаем неандертальцев и принимаем во внимание только кроманьонского человека.

– Почему? – с каким-то непонятным вызовом спросила Маринка.

– Да, дочь, и на неандертальских стоянках находят обработанные камни и кости, и все это носит узко утилитарный характер. И только у кроманьонцев мы встречаем то, что сейчас назвали бы искусством. Рисунки на стенах пещер, к примеру. Только начав воображать и мечтать, древний человек стал вполне равен нам. До этого он был ближе к животному, хотя и с каменным топором. В подтверждение своей мысли я напомню вам об обезьянах, которые умеют использовать камни и палки как инструменты, и даже бобров с их деревянными плотинами.

– К чему ты все это говоришь, папа?

– А к тому. Если предположить, что первые «культурные» люди появились на планете каких-нибудь сорок тысяч лет назад и жили всего лет в среднем по тридцать, до нашего времени сменилось чуть более тысячи поколений.

– Пусть так

– А если так, то это значит, что ко времени возникновения первых царств-государств, а это произошло каких-нибудь пять тысяч лет назад, умерло едва ли тридцать-сорок миллионов человек. В состоянии относительно устойчивого роста человечество живет всего четыре-пять тысяч лет. И рост этот очень медленный. Еще в эпоху крестовых походов население земли вряд ли превышало сто миллионов человек. Во времена Наполеона людей было полмиллиарда.

– Ты хочешь сказать, папа, что умерло за всю историю примерно столько, сколько живет сейчас? – наконец сообразил Вадим, о чем идет речь.

Преподаватель технологии металлов самодовольно и немного удивленно улыбнулся. Он не ждал, что первым признает его идею сын.

– Скажу вам больше, дети мои, самые простые расчеты показывают, что ежели средняя продолжительность жизни человека перевалит за сто лет, а это вполне реально уже сейчас, то очень скоро живущих станет намного больше, чем умерших. Продолжительность жизни в сто сорок лет сделает смерть сравнительно редким явлением на планете и достоянием в основном прошлых веков. И вообще, коллеги, если мы стремимся хоть к какой-то строгости мышления, давайте спокойно признаем: факт смертности человека вообще доказан, только для тех, кто уже умер.

Маринка тихо развернулась и вышла из комнаты.

Отец потер щеки. Вид у него сделался смущенный. Он, кажется, только теперь осознал, что выступал не перед собранием своих собратьев по продвинутой техникумовской науке.

– Я ее, кажется, обидел.

Вадиму эта «папина теория» показалась если и не галиматьей, то просто неудачной шуткой. Но он не склонен был смеяться над родителем. Александр Александрович, в отличие от других преподавателей, был лишен простых способов впасть в самозабвенье, без чего жизнь человеческая с одной тупой повседневностью есть просто ад. Проклятая печень! И вот приходилось ему очаровываться и опьяняться околонаучными фантазминами, всяким мыслительным мусором, фантиками фактов.

Городок Калинов представлял собою типичный среднерусский райцентр: мощенная булыжником центральная площадь, окруженная приземистыми каменными домами, колокольня заброшенного собора, универмаг, автовокзал, ворота городского парка – две белых кирпичных колонны с потрескавшимися гипсовыми урнами наверху. Парк сползал к реке с тихим названием и кротким нравом. Имелось два как бы пригорода. Один на севере, за оврагом, назывался Отшиб, второй лежал на юге и был присоединен к городу мощенной булыжником тополевой аллеей. Река Сомь плавно огибала эту сложную конструкцию, прикасаясь правым боком ко всем трем главным элементам.

Александр Александрович и его дети жили на юге, в двухэтажном четырехквартирном бревенчатом доме с оштукатуренным нижним этажом; дом стоял на краю территории, представлявшей собою аппетитную смесь загородного княжеского имения и советского среднетехнического училища. В изогнутом подковой барском доме располагался основной учебный корпус, в каретных сараях мастерские, во флигелях за строем старых лип свистели шпиндели учебных токарно-винторезных станков, в пруду, заросшем до состояния зеленой скатерти, торчали горлышки бутылок. Бузина повсюду вытесняла сирень, чаша фонтана настолько заполнилась землей, что стала напоминать лобное место. Но в целом было уютно, тихо, только иногда взревывал в мастерских внезапно запущенный студентом трактор – получи зачет.

Нависая над брегом реки Сомь, громада политехникума, одновременно нависала и над беспутной судьбой неуклонно взрослеющего Вадима. И к восьмому классу «линия» его не определилась, были большие сомнения насчет институтского будущего, и настало время задуматься, а не отдать ли парня в более реальное образование.

Может создаться впечатление, что Барковы представляли собою отгородившуюся от всего света диковатую семейку на манер отечественных Хогбенов: чумовой старик-прохфессор, девочка-вампир, и троечник-футболист с редкими невнятными выходками. На самом деле все было проще. Отец был не только хороший преподаватель, но и общественник; высадил в городском парке туевую аллею со своими юными технологами, вел кружок юных доменщиков, а в 86-ом, когда, в общем-то, было уже и не нужно, вступил в партию, несмотря на недовольное шипение Майбороды. Маринка была звездой районной больницы, главврач лично носил ее на руках к капельнице; скуластый рыжий парень, прибывший по распределению после института, он звал ее «моя кровиночка». Подружки любили с нею «делиться» и «шушукаться» по поводу мальчиков. Она была очень удобным объектом для этого, особенно «после операции», когда ей и языком-то было трудно шевельнуть. Все понимает, и явно не соперница, и не разболтает ничего. Нечестно только, что за это редчайшее качество подружки наградили ее прозвищем – «могила».

У Вадима было полно приятелей, его многие считали «неплохим пацаном». Ближе всего он сошелся с Толькой Бажиным и Валерой Тихоненко, первый был сыном завгара, а второй – бухгалтера все из того же политехникума. Они жили в том же доме, что и Барковы, только на втором, деревянном этаже. Бажин – медлительный, основательный и вдумчивый толстяк, Тихоненко, в опровержение фамилии – егоза, враль и везун. Учились все трое в одном классе, проводили вместе много времени, и не раз плотно дрались «толпой» с «овражскими». Вадиму обычно рвали рубаху или штаны, Бажину квасили физиономию, Валерка даже свои очки умудрялся сохранить в целости. Юный Барков считал этих пацанов ближайшими своими друзьями, и близкими настолько, что мог поделиться с ними чем угодно, даже странноватыми «мыслями», что забредают в любую мальчишескую голову. Он считал, что и у них нет от него тайн. Возможно, так оно и было. Сохранялось такое положение до одного случая, смутившего его неустойчивые, еще детские чувства.

Он, наверно, мог бы изложить им сам факт, но значительно важнее факта было то, что произошло в душе, что он испытал в связи с ним. Договорились они как-то о встрече у танцплощадки, что в глубине районного парка, зычное место рандеву этой троицы. Чтобы не торчать жаре, Вадим скрылся в пустой фанерной будке для 'продажи билетов и уселся там на полу. Июльский парк был напоен солнцем под завязку, и звуки не смели забредать в него. Возилась какая-то утомленная техника за оградой на площади. Истома, тишина, муравьиная колонна движется одновременно вверх и вниз по стене, кажется, слышишь как шуршат лапки. И вдруг на фоне этого раскаленного, пустынного эфира шум приближающихся шагов. Вадим затаился, уверенный, что это или толстяк, или очкарик. Им его не видно. Когда подойдут поближе, он выскочит Чингачгуком и пугнет.

Приближаются как минимум двое. Подходят, подходят, еще чуть-чуть и… Раздался голос Аллы Михайловны, и обращалась она – Вадим сразу его узнал по голосу – к Чехову. «Не надо меня так прижимать!» Будка качнулась и заскрипела.

Жила неподалеку от центра в собственном доме пара братьев, здоровых круглолицых парней с огромными залысинами и мощными усами скобой. Оба недавно вернулись из армии, и их побаивалась вся округа. Так вот это один из них прижал классную руководительницу Вадима к стене фанерного, потрескивающего укрытия и стал хрипло нашептывать ей слова, понимать смысл которых воображение школьника отказывалось. Он не мог представить себе, что мужчина может говорить женщине такое. И даже слыша, не верил. И все это происходило в каких-то сантиметрах от него. Классная руководительница лишь недовольно вздыхала, отлепляя пальцы Чехова от талии, и сдавленным голосом сообщала, что он ее «совсем задушил», и что сейчас их кто-нибудь увидит. Усатый агрессор угрожающе промурлыкал, что придет к ней сегодня ночью, а она с оскорбительным смехом отвечала, что хозяйка на него спустит собак. Он говорил, что хочет, чтобы они виделись как можно чаще, а она, опять со смешком, говорила, что желала бы видеть настоящего Васю Чехова, каким он ей представлялся до сегодняшнего дня. То есть, не хамом, а таким сильным-благородным. В конце концов он стал упрашивать, канючить, но Алла Михайловна вырвалась, качнув незакрепленную в земле будку и ушла. Чехов жалобно, но грязно выругался, сплюнул вглубь Вадимова укрытия, попал в муравьиную колонну и побрел в обратном направлении. А Вадим остался сидеть в будке до краев наполненной мучительным стыдом, и не понять было, что в нем его собственное, что чеховское. Какой, оказывается, позор сулит приближение к женщине. Даже такому гиганту, как усатый дембель, да еще имеющему громадного брата. Поведение Аллы Михайловны показалось ему вполне адекватным, единственно возможным. Что еще делать женщине, когда ей предлагают ТАКОЕ.