Текст книги "Дневники. 1913–1919"

Автор книги: Михаил Богословский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 51 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

К серьезному тону вернул диспут М. К. Любавский, говоривший после перерыва. Он указал, что книга названа неправильно колонизация Мекленбурга, ибо никакой колонизации в смысле передвижения народных масс в книге нет, и предложил озаглавить книгу: «Мекленбургское дворянство и его роль в колонизации». Затем М. К. [Любавский] спорил с Егоровым о «локаторской доле»75, видя в указанных в десятинном списке не доли локаторов, а ленные участки76. Наконец, указывал на преуменьшенное значение, с каким выставляется в книге немецкий элемент. М. К. [Любавский] подсчитал в Рацебургском списке77 немецкие личные и местные имена и нашел их значительный %. На этом и основывал свое возражение. Колонизация с колонизаторами без колонистов, неправильное понимание значения указанных в десятинном списке земельных участков, преуменьшение немецкого и преувеличение славянского элемента, наконец, какое-то идиллическое изображение тишины и спокойствия, богатства и довольства в Мекленбурге XIII в. – pax slavica [28] – таковы были возражения Матв. Кузьмича [Любавского], весьма обстоятельно им аргументированные. Надо сказать, что Д. Н. [Егоров] отлично защищался, ни одного возражения не оставил без контрвозражения, говорил даже, пожалуй, чересчур обстоятельно и тем сам был виновником продолжительности диспута. В начале 8-го часа начал возражения неизбежный на диспутах Брандт, на этот раз, впрочем, не столь глупый, как всегда. Он упомянул несколько имен, неправильно принятых Егоровым за славянские, с чем тот и согласился; в конце 8-го часа выступил Поржезинский. По обширному и продолжительному вступлению, которое он перед своими возражениями произнес, можно было ожидать ряда убийственных выстрелов по лингвистическим промахам в книге. Возражения Поржезинского были дельны, но не губительны. Произошел в начале 9-го часа инцидент. Курсистки в зале, на 3/4 уже опустевшей, начали усиленно чихать и кашлять, мешая Поржезинскому. Тот остановился и, озлясь, сказал: «Это безобразие, не дают говорить». Декан [А. А. Грушка] успокоил публику, ненаходчиво, но удачно сказав ей: «Сейчас кончится», – и тогда уже все спокойно дослушали Поржезинского. Должен был говорить еще Ясинский, но он бежал, не дождавшись конца. Чтение длинного Савинского отзыва заняло еще минут 15, и диспут кончился при громких аплодисментах ровно в половине девятого. Я отметил некоторые крылатые слова Д. Н. Егорова, показывающие порчу русского языка в устах ученых, например, «инфериорная масса» вместо – «низший слой населения»; «дорога хорошей обстроенности и большой протяженности», «засвидетельствованность» и т. д. Где ты, язык Тургенева?!

29 февраля. Понедельник. День не совсем обычный, бывающий лишь раз в 4 года. Возобновил писание Петра, а впереди еще академические семестровые сочинения, которые опять должны оторвать от этой работы. Вечером были у Холей. Стоит довольно морозная, ясная, очень приятная погода. Весна, очевидно, собирается прийти поздно. Итак, прощай месяц февраль!

1 марта. Вторник. В Государственной думе нашей все говорят, говорят и говорят. Вот уж подлинно вспомнишь гамлетовское: «слова, слова, слова»78. По бюджету Министерства внутренних дел записалось 30 ораторов, хотя и 3 могли бы исчерпать все дело. Сводятся партийные счеты, ругают министров. Среди этой грубой брани трудно даже уловить крупицу критики. Само собою ясно, что министр, подобрав эту крупицу, на ругань не должен обращать внимания. Явись на его место «министр общественного доверия», т. е. из блока, его так же грубо будут ругать крайние правые и крайние левые. У министра в парламенте должна быть особая психика – полное презрение к болтовне и говорунам. Прогрессист Савенко не остановился даже перед клеветой: ссылался на записку, составленную будто бы Маклаковым, Щегловитовым и бароном Таубе, записку, где они настаивают на необходимости прекратить войну. Они этот факт опровергают письмами79. Гнусная клевета! В пролитой в длинном, должно быть, заседании массе воды первенство в остроумии бесспорно надо отдать Маркову 2-му. Ораторы упрекали правительство в том, что оно идет позади народа. Марков 2-й ответил, что всегда управляющий находится позади: рулевой на корме лодки, кучер позади лошадей, а впереди бегут мальчишки, которые боятся, как бы кучер не вытянул их хлыстом.

Так как трамваями в Москве пользоваться почти невозможно, приходится очень много ходить пешком. От этой ходьбы за последние дни я почувствовал сегодня такую усталость, что остался вечером дома и не был на годовом заседании Археологического общества, где намеревался быть. Встретился на улице с Егоровым; он чувствует себя героем. Курсистки на лекции в понедельник после диспута устроили овацию, поднесли адрес и цветы.

Началась весна. Солнце. Тает.

2 марта. Среда. К нынешнему просеминарию у меня оказалось пять рефератов об Аракчееве – один другого больше, так что я успел за все утро прочесть из них только два. Работа Катаева содержит живую и яркую характеристику Аракчеева. После ее прочтения в просеминарии у меня был разговор со студентами об Аракчеевской премии за историю Александра I в 1825 г.80 Заходил в два книжных магазина, спрашивал книгу Лукомского о старинных памятниках русской архитектуры81, но ее там не оказалось, а между тем книга недавно вышла и сегодня о ней помещена рецензия в «Русских ведомостях». У нас обыкновенно что-нибудь из двух: или книга ищет читателя и никак не может его найти, или читатель ищет книгу и также не может разыскать. Вечером у меня собрание профессоров и приват-доцентов по русской истории для установления учебного плана на следующий учебный год: были Готье, Панов, Яковлев, Бахрушин, Любавский, а также С. Конст. Богоявленский и Веселовский. Одни поздно пришли, другие рано уходили, так что уютной и интересной компании не составилось.

3 марта. Четверг. Утро было занято составлением заявлений о курсе и практических занятиях на будущий академический год. Написав их, отнес к декану [А. А. Грушке]. С 4-часовым поездом выехал в Сергиев Посад, очень опасался, оставлен ли мне номер, в особенности когда из разговоров в вагоне узнал, как много пассажиров собираются остановиться в гостинице. Номер, однако, был предупредительно оставлен. Отогревшись от дороги и почитав несколько речь А. Н. Филиппова о Полном собрании законов, я провел вечер у С. И. Смирнова в обществе Туницкого и И. В. Попова. Много разговоров о предстоящем Совете 7-го марта по поводу диссертации А. И. Покровского. Говорили также и на политические темы, и я подвергался нападкам за высказанное мною положение о том, что Государственный совет теперь с достоинством законодательствует, а Дума опять превращается в митинг с грязными перебранками партий.

4 марта. Пятница. Экзамен в Академии по русской истории. Было человек 50, отвечали в общем очень хорошо, кроме некоего Бонч-Бруевича, получившего «2». Ассистентами у меня были о. Д. Рождественский и В. П. Виноградов. Вернулся домой в 7-м часу. Вечер дома.

5 марта. Суббота. Утром в Университете на лекции. Перед лекцией беседа с проф. Ив. Ив. Ивановым о внутренних наших делах. Вечер на очень оживленном заседании Исторического общества с докладом А. Н. Филиппова о переселении прибалтийских крестьян во внутренние губернии. Было членов человек 25–28, присутствовала и моя оставленная молодежь82. Прения были очень оживленные. Я их открыл несколькими вопросами к докладчику, и дело загорелось. Выступали потом Ясинский, Матвей Кузьмич [Любавский], Линдеман, Егоров и Готье. Я думаю, что вечер должен был понравиться нашим впервые бывшим в обществе молодым людям.

У Вердена немцы, видимо, принуждены прекратить свою попытку. У всех отлегло от сердца, хотя все же может быть еще надо ждать новых ударов. А наши государственные кухарки в Думе продолжают свою бесконечную перебранку по поводу сметы министерства внутренних дел, не говоря при этом ни слова о самой смете, но выливая друг на друга целые ведра самых грязных помоев. Это есть борьба за власть, ведомая политиканами «блока». Существующая власть оплевывается, называется не иначе как преступной, смешивается с грязью. И это во время войны, когда нужно поддерживать ту власть, какая есть, лишь бы она была сильна и деятельна. Грустно за политический смысл наших представителей. А уже в особенности пошлы все эти слова «об обновлении», тысячу тысяч раз повторяемые без всякого реального содержания.

6 марта. Воскресенье. Читал книгу А. И. Покровского, отзыв о которой будет слушаться в Совете Академии завтра. Некоторые ее главы написаны очень живо и интересно, так что чтение доставляло мне большое удовольствие. По обыкновению, впрочем, большинства академических писателей объем этого сочинения тоже довольно раздут; можно бы излагать и покороче. После завтрака заходил к Савину за двумя томами приложений к книге Зайончковского83, взятыми им из университетской библиотеки. Беседовали о диспуте Егорова и о военных наших делах. Жена его84 жаловалась на нелепые придирки цензуры. Ее музыкальная школа должна давать публичный концерт в зале консерватории; но цензура не позволяет в программе называть Шумана, Моцарта и т. д. Дико. Их музыка интернациональна; это – сокровище всего человечества. Впрочем, она же рассказывала, что и у немцев запрещают называть Чайковского, а надо было его переименовывать в Теемана85. Вечером у нас были В. А. Михайловский, Сергей Константинович [Богоявленский] и Холи. Нам удалось достать 4 бутылки Хамовнического пива, для того гости и были позваны. Мы выпили эти бутылки с величайшим наслаждением.

7 марта. Понедельник. Чтобы приехать к началу заседания Совета Академии к 11 часам, я встал очень рано, в половине седьмого утра. Однако трамваи ходили уже весьма полные. На вокзале я встретился с проф. П. П. Соколовым, и с ним вместе сели в вагон. Говорить о предстоящем мы не могли, т. к. в других купе сидели другие профессора Академии: Алмазов и Гумилевский – и первый должен был быть героем дня. Поэтому П. П. [Соколов] лег и заснул, а я погрузился в чтение кандидатского сочинения некоей курсистки об удельном княжестве. В 11 часов я был уже в квартире ректора [епископа Волоколамского Феодора (Поздеевского)], и началось заседание. Произошло столкновение из-за премии митрополита Макария. Я представлял на эту премию только что вышедшую книгу Лысогорского о Единоверии на Дону, печатание которой обошлось ему около 1 000 рублей на свои средства, и типография требует с него уплаты. Н. Л. Туницкий представил на ту же премию труд также доцента В. П. Виноградова – несколько его статей, соединенных в одну брошюру. Эти представления были сделаны еще в январском заседании, и хотя мне такая конкуренция была не особенно приятна и прямо досадна, однако я с ней примирился ввиду указания на прежние случаи дележа премий между двумя соискателями и так и сказал Лысогорскому. Однако в Совете раздались голоса, что справедливее будет отдать всю сумму (и всего-то 482 руб.) Лысогорскому, в возмещение хотя части его расходов. Тогда я счел своим долгом всецело поддерживать своего кандидата. Было продолжительное словесное состязание, читалось положение о премии, и прочтены были опять наши отзывы. За Виноградова говорили Туницкий и особенно С. И. Смирнов, справедливо указавший, что бедственному положению Лысогорского лучше бы всего помочь проведением его в экстраординарные профессора на имеющееся уже долгое время свободное место. Это было резонно; но раз он не профессор, помочь ему надо было хоть премией. Мне пришлось голосовать против моих друзей Смирнова и Попова, и мой кандидат получил большинство в 3 или 4 голоса и, таким образом, премия была признана за ним.

Затем читался отзыв о диссертации Покровского, представленный юным доцентом Протасовым. Отзыв распадался на две части: в первой составитель его бичевал автора диссертации за недостатки, во второй восхвалял его за достоинства, причем в значительной степени то, что в первой части считалось за недостатки, во второй оказывались достоинствами. Ровно в 1 час чтение 1-го отзыва кончилось и началось чтение второго самим его автором А. И. Алмазовым. Он начал с весьма невразумительных вещей, доказывая, что книга Покровского написана не по каноническому праву, а по церковной истории. По каноническому праву надо было писать, оказывается, систематически: т. е. время собора, состав, кто созвал, деятельность, заключения, обнародование заключений и т. д., а не хронологически. При этом вычислялось, что в диссертации 400 с чем-то страниц исторических, а столько-то канонических и т. д. Изложение этой схоластической мысленки заняло, однако, целый час. Объявлен был перерыв для обеда и выяснилось, что прочтена была всего еще часть одной тетради, а предстояло еще прочесть 3 или 4 таких тетради; ректор заявлял, что чтение их займет часа 3–4, и хотел было назначить возобновление заседания в 7 час. вечера; но живущие в Москве, надеясь возвратиться вечером домой, попросили назначить заседание раньше, и оно было назначено в 31/2 ч. Я обедал с П. П. Соколовым в его номере в старой гостинице и, сообразив толщину показанных тетрадей отзыва, а также и что будут прения и что мне с последним поездом в 8 ч. 16' вечера уехать не удастся, попросил оставить за мной номер, тем более что мой номер 12-й был как раз свободен. Устроившись в нем, отправился в Академию. Заседание в 31/2 часа возобновилось, и Алмазов опять начал чтение бесконечных тетрадей. Читал он крайне быстро, волнуясь, ожесточаясь, повышая иногда голос и выхлебывая стакан за стаканом воды. Прошел час, прошел другой, он все читает и читает с такими же выкриками. Критика заключилась в изложении главы за главой этой обширной книги и в переворачивании изложенного при помощи риторических вопросов: «Позволительно спросить А. И. Покровского, что означает эта тирада» или «после этого спросим себя, доказана ли А. И. Покровским эта мысль?». Следить становилось трудно. Подали чай, несколько освеживший силы. Алмазов все читает и читает, и только еще быстрее. День стал склоняться к вечеру. Подали чтецу две свечи. Часы отбивали часы и получасы, и эти промежутки стали мелькать как-то удивительно быстро, а он все читает и читает. Подали второй чай; я почувствовал голод и с жадностью съел две баранки. Ректор принес пакет карамелек от Абрикосова86 и стал ими угощать, а чтение все продолжается и продолжается. Началось что-то кошмарное; все сидят бледные, с усталыми осовелыми лицами, сам лектор уже как-то шамкает, иные слова произносит беззвучно, но все читает, читает и читает. К концу он пришел в какой-то раж, увидел в перечислении имен академических профессоров сервилизм Покровского, и наконец, уже прямо неистово вопя, при догорающих свечах в одиннадцатом часу после 8-часового чтения кончил отказом Покровскому в степени. Я думал, что он тут же и скончается, потому что он вообще жаловался на сердце, но нет, остался жив. Произошла пауза и после нее довольно бессвязный обмен мнений. Начала робкая душа С. С. Глаголев словами: «А. И. [Покровский] ведь как пишет! Ведь он и книгу пишет, как летучую статью». Его прервал С. И. Смирнов, указавший, что раз он, Глаголев голосовал за книгу Арсеньева87, недобросовестную компиляцию, так теперь этим самым обязан признать и эту книгу. Вообще началось с личных взаимных уколов. Более спокойно говорил И. В. Попов, доказывая, что источники для соборов первых трех веков так скудны, что единства в их толковании быть не может и поэтому вполне допустимы различные мнения. Говорили еще и другие, между прочим, и я. Я указал, что раз книга касается такого юридического института, как соборы, так она вполне может считаться исследованием историкоюридическим, и сослался на пример нашей литературы о земских соборах. Ректор торопил с голосованием. Инспектор архимандрит Иларион сказал, что в первой части книги много недостатков, но во второй со времени Киприановских соборов88 – он был приятно удивлен широтой размаха и большей основательностью и поэтому будет голосовать за присуждение докторской степени, несмотря на недостатки, потому что эта степень за последнее время крайне унижена. Это была пилюля по адресу ректора и тех наших сервилистов, которые весной подносили степень митрополиту Владимиру. Итак, были не прения – а большие личные перебранки. При голосовании Покровский получил 9 «за» и 8 «против». Ректор заявил, что он подаст особое мнение, что книга может быть опасна, так как в ней проводится мысль об участии мирян на соборах, «мысль, за которую ухватятся в Государственной думе и в демократических кругах», и закончил эту рацею словами: «Может быть, и кто из членов присоединится к этому мнению?», на что поп Гумилевский с поспешной готовностью откликнулся: «Я».

Так кончился этот, по выражению нашего секретаря, «день 18 мучеников». В половине 12-го ночи мы вышли из монастыря, жадно глотая свежий воздух и радуясь движению. Нам с П. П. Соколовым удалось встретить в коридоре гостиницы буфетного служителя, и мы попросили его принести нам холодной рыбы, хотя буфет был уже закрыт.

8 марта. Вторник. Ночь я плохо спал. Все время в голове мелькали отрывки фраз из алмазовского отзыва. Буквально вчера Алмазов совершил три преступления: самоубийство и убийство не только Покровского, но и всех слушателей. Утро провел в каком-то разбитом состоянии за чтением газет и журналов, взятых в академической библиотеке. После обеда сделал прогулку в скит, и только пройдя по лесу, почувствовал восстановление сил. На обратном пути меня догнал И. В. Попов, также прогулкой излечивавшийся от вчерашнего, и зазвал к себе пить чай. Пришел попик Флоренский, написавший столь знаменитую мистическую книгу89. Он показался мне человеком умным, по крайней мере, высказывал некоторые общие сентенции, обнаруживавшие в нем обширную философскую подготовку. Он дал объяснение, почему вчера голосовал против Покровского. Книгу его он считает не лучше и не хуже других книг, но самого автора считает человеком ничтожным и вредным для церкви, и поэтому, чтобы не вооружать этого церковно-вредного человека степенью доктора канонического права, он и подал голос против. Нельзя не назвать такой прием иезуитским. Это открыло мне глаза. На мое возражение, что надо судить книгу, а не человека, он ответил, что Академия не есть богословский факультет. Заметив, что он стремится меня пересидеть и имеет что-то к Ив. Вас. [Попову], я удалился восвояси, размышляя о церковно-вредных и церковно-полезных людях. При таком критерии к чему же ученые степени и ученые диссертации; тогда надо изобрести какие-либо иные титулы и иные основания для них.

9 марта. Среда. Был экзамен психологии у П. П. Соколова, на котором я должен был председательствовать. Глупая, скучная и ненужная церемония, показывающая, что у академических профессоров слишком много свободного времени. Во время заседания я читал дневник Корба90 и прислушивался к печальному, мерному звону большого лаврского колокола, в который ударяли с паузами в 2–3 минуты. В этот день хоронили бывшего лаврского наместника Товию. Во втором часу экзамен кончился, и мы устремились на вокзал. В шесть вечера я был дома и вечер провел в семейном уюте, прочтя Мине несколько глав из «Таинственного острова».

10 марта. Четверг. Все утро до ухода в Университет на семинарий читал семестровые работы студентов Академии. Теперь прости-прощай своя работа! Затем семинарий. Вечером не пошел на В. Ж. К., где собиралась историческая группа для установления плана занятий на будущий год. Отчаянно плохая погода: вчера была большая метель, выпало много снега. Сегодня 3–4° тепла, все льет и тает. Неотвязная мысль о происшедшем в Академии. Если одни смотрят на Академию как на высшее учено-учебное заведение, где разрабатываются и преподаются церковные науки, а другие как на иезуитскую коллегию для особой духовной дрессировки, где должны преподаваться значительно фальсифицированные предметы, можно ли совместно действовать? Можно ли даже столковаться?

11 марта. Пятница. Утро за подготовкой к завтрашней лекции. Времени остается мало, и приходится обдумывать, о чем еще досказать в курсе. Затем читал семестровые сочинения студентов Академии. 10 семестровых куда бы ни шло, но 50 слишком много. После завтрака за чаем была у нас Маргарита и с нею разговор о житейских делах и, между прочим, о прибавке к жалованью профессорам, о чем мелькнуло известие сегодня в газетах91. Был на семинарии на Курсах; отдал сочинение курсистки «Удельное княжество», написанное неважно и поданное в грязном виде черновика. Встретил и самое сочинительницу и, видимо, доставил ей неприятность своим сообщением. В профессорской Розанов и Савин расспрашивали об академическом Совете. Вечер оставался дома и опять читал семестровые сочинения.

12 марта. Суббота. Лекцию об отношении Николая [I] к крепостному праву, о Киселеве и об устройстве государственных крестьян – прочел вяло и плохо, и вообще она мне никогда не удавалась. Вышла книга Шпета «История как проблема логики»92 и раздается в Университете. Разговор в профессорской с Поржезинским об Академии и о войне. У нас, кажется, завязались серьезные дела, хотя и Верден еще не кончился. Опять началось живо ощущаемое тревожное состояние. Вечером прогулка и книга Шпета.

13 марта. Воскресенье. Мне исполнилось сегодня 49 лет. От рождения – весьма уже далеко, а от смерти, должно быть, не весьма. Но мы ведь свое поведение и деятельность рассчитываем так, как будто обладаем патентом на вечность, редко представляя себе, что эта деятельность прервется. Это и хорошо, потому что постоянная мысль о смерти могла бы убивать энергию. Однако воспоминание о смерти иногда может, наоборот, эту энергию усиливать: мне бы очень хотелось дописать Петра, и, следовательно, надо удвоить и утроить энергию. Что же это я по поводу дня рождения задумался о смерти. Утро проведено за семестровыми. У нас были за чаем все Богоявленские и все Холи. Уже несколько лет не приходилось проводить этого дня в Москве, т. к. обыкновенно на 12–14 марта назначалось заседание И. Р. И. О.93 в Царском Селе.

14 марта. Понедельник. Вот день, можно сказать, пропащий! Встал в половине седьмого утра и отправился к Троице, чтобы сидеть на экзамене по психологии. Бесполезное времяпрепровождение времени. Вернулся в Москву в 5-м часу. Погода резко изменилась. Утро было солнечное и обещало весенний день. Затем сделалось пасмурно, поднялся резкий пронизывающий ветер. Я сильно продрог, ожидая трамвая на площади перед вокзалом и затем у Ильинских ворот. Вернулся домой усталый, голодный и холодный, совсем разбитый и делать ничего не мог. В вагоне и на экзамене успел прочитать 8 семестровых.

15 марта. Вторник. Весь день опять ушел на семестровые; от своей работы все дальше и дальше. Только вечером я вышел на воздух с сознанием напрасно потраченной работы. Плохо еще то, что эти сочинения – как они поставлены в Академии – пустой формализм. Мне не придется уже побеседовать о них с авторами, а я должен только отправить список отметок за них ректору. Все в Академии бумажным формализмом. Был у меня В. Н. Бочкарев, получивший, наконец, утверждение приват-доцентом Московского университета Он мне рассказывал, как в прошлый четверг на В. Ж. К. Сторожев выступил с предложением вести семинарий по объяснению памятников русского искусства. Это после нелепых текстов, которыми он испортил «Историю России с древнейших времен» М. Н. Покровского94. Предложение его было отклонено.

16 марта. Среда. Все утро с 9 часов до третьего над рефератами для просеминария. Из них особенно выдающийся реферат студента 2-го курса Абрамова о мистицизме в России – целое исследование довольно обширного размера. Был очень раздосадован неудачей, постигшей меня в университетской канцелярии. Принес туда заявление о квартирном налоге с тем, чтобы, как и раньше, заплатить налог через Университет. Заявления от меня не приняли, так как, оказывается, было распоряжение правления, по которому нужно было подписать где-то какие-то бланки о желании платить через Университет до 1-го февраля. Это распоряжение нигде не было объявлено; оказывается, его объявляла какая-то барышня, занимающаяся письмоводством у казначея, которая и сообщала о нем профессорам, приходившим 20 января за жалованьем. Идиллия! Российская патриархальность и халатность! Это неприятно потому, что придется вносить через губернское казначейство, где всегда громадная толпа.

Беседа с Л. М. Лопатиным и с Поржезинским о войне и о внутренних делах. В просеминарии разговоры о мистицизме в связи с прочитанным Абрамовым рефератом. Вечер дома.

17 марта. Четверг. Крупнейшая новость – отставка военного министра Поливанова95, такого энергичного организатора обороны. Совершенно неизвестны причины. Кизеветтер вечером на Курсах говорил, что это – дело акционеров Путиловского завода, который был Поливановым недавно реквизирован96. Жаль, если это так.

Весь день опять за рефератами для семинария. Две очень хороших работы студентов Егина и С. Каптерева. Последняя очень велика по объему. Устал. После семинария, зайдя домой пообедать, был на В. Ж. К. на заседании факультета, чтобы наблюсти за составлением плана преподавания на будущий год. Оставался там недолго; ушли вместе с Готье, с которым и возвращались. По дороге из Университета встретил профессора Академии И. В. Попова. Разговор об академических делах.

18 марта. Пятница. Утро за семестровыми сочинениями академиков. На В. Ж. К. видел Д. М. Петрушевского, который подробно расспрашивал о нашем Историческом обществе и будущем журнале97. Я подумал, не выражается ли в этих вопросах желание вступить в Общество, и спросил его, почему он уклонялся от вступления. Но он ответил, что предпочитает «оставаться частным человеком». Оказывается, что и в Петрограде затевается журнал с библиографией98. Вот уж, как говорится, не было ни гроша да вдруг алтын. Издавать два такие журнала непроизводительно, но мы от своего намерения отказаться не можем.

Вечером заседание ОИДР. Очень интересный доклад С. К. Богоявленского о Мещанской слободе в Москве в XVII в., полный живых бытовых подробностей. В документах, на которых доклад построен, есть ценные сведения о самоуправлении слободы, о ее сходах и выборах – все это бросает свет и на такие же, вероятно, порядки и в других московских слободах. Произошли оживленные дебаты. Мне пришлось спорить с А. Н. Филипповым о значении на языке Екатерины II слова «мещане». Я доказывал, что слово это в ее Городовом положении" употребляется в двух смыслах: а) все городовые обыватели или средний род людей; Ь) прежние «посадские» люди. Филиппов утверждал, что термин этот имеет точный и ясный смысл, и этим показал, что не читал книги Кизеветтера «Городовое положение»100. После общества я поспешил домой, т. к. надо было рано вставать.

19 марта. Суббота. Встав в 7-м часу, выехал в Академию на экзамен по систематической философии; приехал уже к концу экзамена, т. к. Ф. К. Андреев вел дело очень быстро. Затем был у И. В. Попова, где обедал в обычной компании с С. И. Смирновым и Туницким. Разговоры все еще возвращаются к последнему Совету. Домой вернулся с последним поездом. Дождь и грязь.

20 марта. Воскресенье. Ужасное злодеяние немцев: нападение подводной лодки на безоружное госпитальное судно «Португалия» в Черном море101 показывает, с каким врагом мы имеем дело и чего должны ждать в случае поражения. Для современного немца нравственного закона, очевидно, не существует. Это принцип зла, вооруженный всеми сложными приспособлениями науки. После таких злодеяний война, естественно, должна принять беспощадный характер, и конец ее, видимо, ознаменуется еще большими жестокостями, чем начало.

Было собрание «Высокого Комитета» нашего нового Исторического общества у М. К. Любавского, где шла речь о разных мерах относительно журнала, который будет обществом издаваться. Говорили за чаем об отставках военного министра и ген. Иванова, главнокомандующего Юго-Западным фронтом, получившего очень почетное назначение состоять при особе государя102. Вечер у Холей; был С. К. Богоявленский. Беседа с Шуриком о летописях; он к ним почувствовал какое-то влечение.

21 марта. Понедельник. Подписался в сберегательной кассе на новый заем103 на 3 000 рублей, куда вошли 1 625, полученные с Сытина за второе издание 2-ой части учебника, 550 рублей академической премии104. Был у меня С. А. Голубцов, закончивший занятия первым вопросом своей программы. Он изложил мне ход этих занятий и произвел на меня самое лучшее впечатление. Все у него очень толково и дельно. Затем пришел Шурик, интересующийся летописями. Ему я разъяснял в доступной форме состав Лаврентьевского списка105. Слушал охотно и внимательно и, кажется, все понял. Был у меня также студент – издатель моих лекций с заявлением, что студенческое издательство встречает препятствия литографировать мой курс нынешнего года, а предлагает издать его в печатном виде. Хотя и рискованно печатать текущий, далеко не принявший окончательной формы курс, однако для удобства студентов я согласился106.

22 марта. Вторник. Все утро убил, в буквальном смысле слова убил, потратил даром на составление разных бумаг, требующихся в Академии: отчета о пройденном, списки баллов семестровых сочинений и т. п. Сколько там этого формализма! Одну и ту же программу читаемого курса приходится писать и представлять под разными названиями 4 раза в год: проспект будущего курса, экзаменная программа, отчет о пройденном, для годового отчета 1-го октября. Все форма и бумага!

На факультетском заседании. Рассматривали сообщение министра о прибавке профессорам ввиду дороговизны до 5 и 4 тысяч рублей. Затруднения возбудил вопрос о приватдоцентах, какую категорию из них подвести под выражение циркуляра: «читающие обязательные курсы». Я энергично отстаивал С. И. Смирнова. Другое дело, долго обсуждавшееся, было письмо бывшего варшавского ректора Карского о принятии его сверхштатным профессором в наш Университет. Однако курсы, которые он предлагает, у нас уже читаются, так что нечем ходатайство о нем мотивировать. Против его привлечения говорил Щепкин, но, вероятно, из личных мотивов.

Вечером заседание Исторического общества с живым докладом молодого ученого Диесперова об Эразме, ценный множеством приведенных цитат и потому переносящий в эпоху. На меня повеяло добрыми старыми временами, лекциями В. И. Герье о гуманизме, который он нам излагал довольно подробно. Однако доклад был несоразмерно велик. После чтения в течение 1 часа 20' был сделан перерыв. Автор говорил, что ему осталось прочитать еще столько же. Было уже 10 час. вечера, и я незаметно в перерыве удалился.