Текст книги "Бродячие мертвецы"

Автор книги: Михаил Бойков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

4. Тюха-митюха

Сбежав с крыльца Дома крестьянина по скользким от размокшей грязи ступенькам, Холмин поскользнулся на последней из них и споткнулся обо что-то мягкое. Нагнувшись, он пощупал то, что преграждало ему дорогу и его пальцы ощутили мокрую человеческую одежду. В этот момент в дверях столовой показался Дохватов с электрическим фонарем в руке.

– Посветите сюда, Василь Петрович, – крикнул Холмин. – Здесь человек лежит.

– Какой человек? – спросил Дохватов, спускаясь по ступенькам.

– Кажется, пьяный гармонист, – предположил Холмин.

Луч света скользнул по фигуре человека, лежащего вниз лицом, и по валяющейся рядом с ним гармони.

– Да. Это, конечно, гармонист, – уверенно сказал репортер. – Только… только теперь он уже не пьяный. Смотрите, Василь Петрович.

В спине лежащего, между лопатками, – ближе к левой из них, – торчала черная рукоятка финского ножа. Еще не застывшая кровь образовала вокруг нее все более расширявшееся пятно. Дохватов начал привычно осматривать труп, сопровождая это профессиональными комментариями:

– Удар нанесен неожиданно и опытной рукой. Нож через спину проник прямо в сердце. Зарезанный, пожалуй, и не пикнул. Быстро его прикончили. Хотел бы я знать – кто?

– Я тоже, – заметил Холмин.

– Это, положим, не трудно, – сказал агент.

– Как? – спросил репортер.

– Вызвать по телефону из Угрозыска кого-нибудь с собакой-ищейкой, сделать отпечатки пальцев наиболее подозрительных лиц в Дубовском и затем…

– Затем спугнуть преступника или преступников вместе с бродячими мертвецами? – перебил его Холмин. – Нет, Василь Петрович. Так вы все дело испортите. Не надо торопиться и раскрывать свое инкогнито. Убийца или убийцы гармониста от нас не уйдут, не должны уйти. Он или они, несомненно, имеют какое-то отношение к бродячим мертвецам.

– Откуда тебе это известно?

– Да ведь Пашка-гармонист был убит сразу после того, как проболтался о своем намерении сделать в обком партии донос на бродячих мертвецов.

– Ясно-понятно. Ты прав, – согласился агент. – Спешить не будем. Но смотри – под твою ответственность… Эх, жалость какая, на пороге тайны были и… сорвалось. А теперь, что же? Надо народ созывать. Не валяться же этому несчастному гармонисту в грязи…

Через несколько минут улица перед Домом крестьянина заполнилась шумной толпой. Люди теснились к трупу, расспрашивали друг друга о происшедшем, охали и ахали; несколько женщин плакало. Сквозь толпу, к месту происшествия, не без труда продрались одноглазый осодмилец Кондратий и некто в милицейской шинели. Взглянув на последного, Холмин сразу понял, почему в Доме крестьянина кто-то назвал его Тюхой-Митюхой. Шинель на милиционере сидела мешком, горбатясь возле затылка, облезшая во многих местах шапка с мятым козырьком сдвинулась на бок, рыжие сапоги смотрели носками внутрь, кобура нагана на тонком ремешке болталась не сбоку, а сзади, пониже спины. Выражение физиономии этого сельского «блюстителя порядка» было растерянно-сонное, такое, будто он, когда-то давно растерявшись, до сих пор не может опомниться, а выспаться ему никак не удается.

Продираясь сквозь толпу, милиционер пытался придать своей физиономии начальственное выражение, а своему голосу такой же тон, но это у него не получалось. Физиономия, по обыкновению, оставалась растерянно-сонной, а голос звучал пискливо и неубедительно:

– Граждане! Почему скопившись? По какому случаю? Кто позволил толпиться?

– Тут гармониста зарезали! Пашку! – крикнули ему из толпы.

– Кто зарезал? – обернулся на голос милиционер.

– А уж это вы должны узнать, – послышался другой голос.

– Мы и узнаем. Без ваших указаниев. Не толпись, граждане! Разойдись по домам!

– Тоже властя! Насобачились народ разгонять. Лучше-б ловили бандитов. До их у вас, небось, руки коротки. Тюхи-Митюхи!

Услышав обидное прозвище, милиционер пришел в ярость и заорал:

– Давай разойдись, граждане! Протокол составлю! Штрафы накладать буду!

Угроза штрафов подействовала. Толпа стала редеть. Отделившийся было от милиционера одноглазый Кондратий, сновавший в толпе, переговариваясь о чем-то с несколькими парнями комсомольского возраста и активистской внешности, поспешно подошел к нему.

– Товарищ участковый! Имею важную информацию.

– Об чем?

Осодмилец, наклонившись к уху милиционера, взволнованно что-то ему зашептал. Выслушав своего помощника, милиционер с радостью и одобрением хлопнул его по плечу.

– Это ты правильно, товарищ Кондратий. Молодец. Умеешь работать.

Затем произошло то, чего ни Холмин, ни Дохватов никак не ожидали. Бесцветные рыбьи глаза «блюстителя порядка» и его указательный палец поочередно уперлись в них; эти взгляды и жесты сопровождались приказанием:

– Вы, гражданин, и вы тоже. А ну, давайте пройдемся со мной.

– Куда это? – удивился Дохватов.

– В сельсовет. На предмет разбора дела.

– Какого дела? – спросил Холмин, удивленный не меньше агента.

– Имеем на вас подозрение, – сказал Кондратий.

– В чем?

– В убийстве данного мертвого гармониста, – объяснил милиционер, кивком головы указав на труп.

Толпа, еще не совсем разошедшаяся, ахнула.

– Да ведь мы же, – начал было Дохватов, но не закончил фразы, остановленный умоляющим восклицанием Холмина:

– Василь Петрович! Не раскрывай!

Агент и репортер, переглянувшись, расхохотались. Милиционер сердито оборвал их смех:

– Плакать нужно, граждане. Поскольку вы на подозрении. Пошли без сопротивленцев. Взять их, ребята.

Приятели одноглазого Кондратия, – по-видимому, как и он, осдомильцы, – схватили репортера и агента за руки и повели. Милиционер, горделиво шедший впереди с наганом в руке, на секунду остановившись, крикнул толпе:

– Которые тут гармонистовы соседи? Сбегайте до его родителей. Пускай они Пашку отсюдова заберут…

Холмина и Дохватова привели в сельсовет, помещавшийся в одном из немногих в селе домов под железной крышей. Раньше он принадлежал сельскому лавочнику и был построен добротно и заботливо, но теперь в нем царили мерзость и запустение, ярко выраженные пыльными, облупившимися стенами, паутиной в углах, выбитыми стеклами в окнах и махорочными окурками, хрустевшими на полу под ногами. Даже портрет «отца народов», висевший над столом, за который уселся милиционер, был густо засижен мухами и покрыт толстым слоем пыли и клочьями паутины. Уборка в доме, вероятно, не производилась с тех пор, как из него изгнали лавочника.

Развалившись на стуле и не выпуская из руки нагана, милиционер приказал осодмильцам:

– Обыскать арестованных!

Осодмильцы не без удовольствия выполнили этот приказ. Найденное ими у Дохватова оружие вызвало удовлетворение и торжествующие восклицания их начальника:

– Ага! Попались бандиты? Ну, теперь я заставлю вас признаться.

Стараясь свирепо таращить на Холмина свои рыбьи глаза, что при растерянно-сонливой физиономии ему плохо удавалось, он спросил:

– А твоя машинка где?

– У меня револьвера нет, – ответил репортер.

– Пером,[6]6
  Пером на воровском жаргоне называется нож.


[Закрыть] значит, работаешь?

– Бывает, что и пером. По-репортерски, – и Холмин улыбнулся при этой двусмысленности вопроса и ответа.

– Хватить мне тут шарики крутить. Давайте будем признаваться, – потребовал милиционер.

– Нам признаваться не в чем, – угрюмо пробурчал Дохватов.

Милиционер стукнул по столу рукояткой зажатого в кулаке нагана.

– Как не в чем? Почему вы зарезали гармониста? По какой причине? Отвечайте, бандиты! Или я выбью из вас показания.

Репортер и агент переглянулись с тяжелыми продолжительными вздохами.

– Придется, Шура, наше инкогнито раскрыть, – сказал Дохватов.

– Да, пожалуй, – утвердительно кивнул головою Холмин и обратился к милиционеру:

– Хорошо. Мы будем давать показания, но только вам одному. А этих своих архаровцев вы отсюда уберите.

По растерянно-сонливой физиономии поползло нечто похожее на напряженное усилие мысли: милиционер пытался размышлять. Подумав с полминуты, он спросил, подозрительно глядя на репортера:

– Почему не хотите давать показания при свидетелях?

– Ну, уж это наше дело, – ответил Холмин.

– Показания при свидетелях будем давать на суде, – добавил Дохватов.

Милиционер подумал еще, повертел в руках наган и сказал осодмильцам:

– Вы, ребята, побудьте там в коридоре. А я пока сам этих бандитов допрошу. Поскольку они согласны признаваться.

Осодмильцы вышли. Милиционер достал из ящика стола лист бумаги и, низко склонившись над ним, так как электрическая лампочка под потолком, сквозь слой пыли на ней, светила довольно тускло, приготовился писать, переложив наган в левую руку.

– Начнем с тебя, – ткнул он пером в сторону Дохватова. – Сперва анкету. Как имь-фамилья?

– Дохватов, Василий Петрович.

– Год рождения?

– 1890.

– Место работы?

– Областной Уголовный розыск.

Ручка с пером выпала из руки милиционера и он Шепотом квакнул:

– Ка-ак?

– Та-ак, – в тон ему ответил агент и вынул из потайного кармана брюк миниатюрную красную книжечку.

– Вот мое удостоверение. Хочешь почитать?

Милиционер взял книжку и развернул ее. Первые же строчки, прочтенные им в ней, произвели на него потрясающее впечатление. Сонливость мгновенно слетела с его физиономии и на ней осталась только растерянность, постепенно переходящая во все больший испуг.

– Товарищ начальник, – вскочив из-за стола, почтительным шепотом заговорил он, возвращая книжку агенту и дрожащими, непослушными руками пряча в кобуру свой наган, – что-ж вы мне раньше ничего не сказали? Я вас тут обзывал по-всякому. Извиняюсь, товарищ начальник. И получите обратно ваши машинки.

Он торопливо выхватил из бокового ящика стола отобранные при обыске револьверы агента и, с неуклюжим поклоном, вручил их ему.

– Теперь вот что, – сказал Дохватов, пряча револьверы в карманы, – кто сейчас есть в сельсовете?

– Окромя осодмильцев, никого, – ответил милиционер, стоя перед ним навытяжку.

– Где председатель и секретарь?

– Уехали в райисполком на совещание.

– А сторож?

– Заступает на дежурство позднее.

– Когда?

– Часа через два.

– Тогда вот что. Отправь своих осодмильцев куда-нибудь подальше, чтобы мы могли спокойно поговорить.

– Слушаюсь.

Милиционер подбежал к двери и, открыв ее, крикнул в коридор:

– Ребята! Расходись по домам! Я тут сам справлюсь.

Из коридора послышался топот ног: осодмильцы ушли. Дохватов сел за стол, Холмин устроился на продавленном диване у стены, а милиционер продолжал стоять навытяжку.

– Итак, товарищ участковый, – начал Дохватов, – рассказывай, что тут у тебя, в Дубовском хорошего и что плохого.

– Да все в порядке, товарищ начальник, – ответил милиционер.

– В порядке, – перездразнил его агент. – Скажи лучше: в полном беспорядке. Даже арестованных обыскивать, как следует, не умеете. Почему не нашли у меня удостоверение?

– Так оно-ж у вас было в потайном кармане.

– По-твоему, значит, потайные карманы обыску не подлежат? А почему в спине зарезанного гармониста оставили вещественное доказательство?

– Какое доказательство?

– Нож.

– Так его можно принесть.

– Поздно. Его рукоятку все Дубовское успело пальцами захватать. Надо было, с помощью чистого платка, осторожно вынуть нож из раны, запечатать в конверт и отправить в районный Уголовный розыск для исследования. Чистый-то носовой платок у тебя есть?

– Найдется, товарищ начальник. А не найдется, так можно и выстирать.

Дохватов со смехом откинулся на спинку стула.

– Шура! Ты только полюбуйся на этого непревзойденного дубовского криминалиста. Когда ему потребуется носовой платок, он начнет его стирать. Нет, не даром дубовичане тебя, участковый, Тюхой-Митюхой прозвали.

Милиционер обиженно покраснел.

– Товарищ начальник! Сколько разов я им говорил, что звать меня Митрий Лукич. Не понимают. Несознательный алимент. Штрафы накладал, как власть на местах, в сельсоветский подвал сажал, а им – хоть бы хны.

– Не умеешь свой авторитет поддержать, – заметил агент.

– Как его поддержишь, когда я тут один и человек новый. Ни откудова никакой поддержки не имею. Работники ГПУ, приезжающие с району, меня даже не информируют. Ихние сексоты – тоже, – продолжал жаловаться милиционер. – А я по низовой работе не подкован. В городе постовым был. Движение регулировал. А тут, какое же движение? Вовсе никакого, особливо в такую осень, как нонешняя. Дождь, грязюка, лошади на улицах тонут. Опять же ни парторганизации, ни комсомола у нас нету. Только осодмильцев удалось сорганизовать. Лекцыи им делаю.

Холмин улыбнулся.

– Представляю, что это за лекции.

– Очень даже неплохие, – поспешил заверить его милиционер. – Слушающим нравлются. Поскольку лекцыи с анекдотами.

– С антисоветскими? – подмигнул ему Дохватов.

Милиционер, конфузливо опустив глаза, возразил, но не очень уверенно:

– Что вы, товарищ начальник? Рази-ж можно? Анекдоты воопче.

Холмин, которому надоели препирательства Дохватова с Тюхой-Митюхой и жалобы последнего, вмешался в разговор:

– Василь Петрович! Может быть мы приступим к делу?

– Давно пора, – поспешил согласиться агент, так как и ему успело надоесть нытье Тюхи-Митюхи. Указав кивком головы на Холмина, он строго сказал милиционеру:

– Это наш лучший специалист по уголовным делам. На его вопросы отвечай точно и правдиво. И помни: он видит и знает все, о чем ты думаешь и даже то, о чем не думаешь.

Рыбьи глаза милиционера воззрились на репортера почти со священным ужасом.

– Да вы садитесь. Так нам легче будет разговаривать, – мягко сказал Холмин, указывая на стул, стоявший сбоку у стола.

Милиционер с подчеркнутой осторожностью, как на гвозди, опустился на кончик стула.

– Скажите, – начал допрос Холмин, – что вы знаете о, так называемых, бродячих мертвецах?

Тюха-Митюха вздрогнул, поежился и развел руками.

– Что-ж про них знать возможно? Ничего. Тут и про живых мало знаешь.

– Вы их не видели?

– Кого это?

– Бродячих мертвецов.

– Упаси Бог… Извиняюсь.

– Но слышали о них?

– Слыхал. Болтают бабы.

– Что болтают?

– Будто по ночам на кладбище мертвецы людям показываются и разговаривают с ними. И будто через это две бабы с перепугу померли, а трое мужчин с ума спятило.

– Это мы знаем. А не говорили вам бабы, что мертвецы показываются в ночь новолуния?

– Говорили.

Холмин бросил быстрый взгляд на Дохватова.

– Заметьте, Василь Петрович. Разговоры в селе сходятся с тем, что мы слышали в лечебнице. Это любопытно.

Агент, внимательно слушавший милиционера, утвердительно кивнул головой.

– Да-да. Допрашивай дальше.

– В каком же месте кладбища, – продолжал Холмин, – показываются мертвецы?

– А вы с вокзала через кладбище ехали? – спросил милиционер.

– Да, конечно.

– Может, заметили шагах в ста от ворот, что со стороны вокзала, густые кусты терновника над старыми могилами?

– Заметили, – не совсем уверенно ответил Холмин; воспоминание о кладбищенских кустах у него было смутное и туманное, так как особенного внимания на них он не обратил.

– Так вот с тех кустов мертвецы, вроде, и показывались, когда люди шли к вечернему поезду или обратно. А дорога через кладбище короче, чем в обход и посуше, – объяснил милиционер.

– Ваши осодмильцы вам о мертвецах что-нибудь доносили? – задал Холмин вопрос.

Тюха-Митюха виновато вздохнул.

– Ничего, товарищ начальник.

– А среди осодмильцев есть сексоты ГПУ?

– Этого я не знаю. Не спрашивал. Да и как про такое спросишь?

– Что представляет собою этот ваш одноглазый Кондратий?

– Парень хороший. Надежный. К тому же, из социально-близкого алимента.

– Почему из социально-близкого?

– Бывший вор-рецидивист.

Холмин вздохнул не боз горечи. Он был противником привлечения уголовников к сыску. Дохватов, бывший сторонником противоположной точки зрения, взглянув на него, неодобрительно поморщился и коротко бросил:

– Продолжим допрос!

Холмин, видя, что от его вопросов, Тюху-Митюху уже бросило в пот, успокоительно сказал ему:

– Потерпите немного. Еще несколько минут, и мы закончим.

– Я и больше могу, товарищ начальник, – заявил с поспешной, но явно фальшивой готовностью милиционер.

– Скажите, многие ли в селе верят, что на кладбище показываются действительно мертвецы?

Правая рука Тюхи-Митюхи полезла в затылок.

– В точности я это не знаю.

– Ты, участковый, видать, многого тут не знаешь, – язвительно заметил Дохватов.

– Староверы эти самые… религиозники, которые, – заторопился милиционер, – конечно, верят. А прочие… кто их знает. Я в это самое не углублялся. Поскольку по религиозным вопросам не подкован.

– Ты и по другим вопросам подкован мало, – еще язвительнее заметил агент.

– Так я же тут один, товарищ начальник, – взмолился Тюха-Митюха, – и ловить покойников не обучен. Шутка-ли дело? Встают из могил, разговаривают, людей до смерти пужают…

– И грабят? – спросил Холмин.

– Насчет грабежей незаметно, – ответил милиционер. – Да и что у дубовичан грабить? Они и так ограбленные…

– Не будем заниматься антисоветской агитацией, – оборвал его Дохватов, подмигнув репортеру.

– Товарищ начальник! Какая-ж антисоветская агитация? – испуганно воскликнул милиционер. – Наоборот, я окружающее население агитирую за советскую власть. Только мало действует. Потому – несознательный алимент. Религиозное засилье. При нонешнем-то старце еще ничего, а вот, когда прежний был…

– Постойте, – перебил его репортер. Как прежний?

– А так. Прежний-то старец-начетчик у нас померши, и на его место староверы выписали нового, откуда-то из Сибири.

– Давно?

– Да уже месяца два тому.

– Имя, отчество и фамилию этого старца-начетчика вы знаете?

– А как же? Федор Матвеич Глуховских, Только в селе его зовут не по имь-отчеству, а отцом.

– Хорошо, – сказал Холмин, подумав, – вопросов у меня больше нет. Может-быть, у вас есть, Василь Петрович?

Агент безнадежно махнул рукой.

– Нету. Ясно-понятно, что из этого Тюхи-Митюхи ничего путного больше не выжмешь.

– Тогда нам втроем надо решить, что делать дальше?

– Что ты предлагаешь? – спросил Дохватов Холмина.

– Я предлагаю следующее: расследование этого мертвецкого дела возложить на меня и вот на товарища… Дмитрий Лукич, кажется?

– Точно, товарищ начальник! – приподнялся на кончике стула милиционер.

– А я что же буду делать? – спросил агент.

– Вам, Василь Петрович, придется немного отдохнуть под арестом, – ответил репертер.

– Что?! – заорал Дохватов.

– Не волнуйтесь, Василь Петрович, – остановил его Холмин. – Это необходимо для пользы дела. Ведь нам надо найти какой-то выход из положения, создавшегося в результате нашего ареста. Если Дмитрий Лукич выпустить нас обоих, то это вызовет подозрение у тех, у кого мне не хотелось бы его вызывать. Если же он «освободит» меня одного и, через своих осодмильцев, распустит слух о том, что только вы подозреваетесь и обвиняетесь в убийстве, то это будет несколько приемлемей. Могу, конечно, отсидеть под арестом и я. Но дело в том, что у меня уже есть некоторые соображения об интересующих нас… мертвецах.

Дохватов подумал, поморощился и… согласился:

– Ладно. Согласен сидеть. Но только тут, а не в подвале. И чтоб печка была. Холодина тут собачий. Слышишь, участковый? Будет печка?

– Будет, будет, товарищ начальник, – заверил его Тюха-Митюха.

– Кстати, товарищами начальниками нас не называйте. Я для вас и для других уполномоченный по заготовкам пуха и пера. Моя фамилия – Холмин. А это тоже уполномоченный, но теперь ваш подследственник – гражданин Дохватов. Ни одна живая душа не должна знать, кто мы в действительности и откуда.

– А если ты, тюхина-митюхина твоя душа, кому-нибудь проболтаешься, – угрожающе сказал агент, – то ни один бродячий мертвец тебе не позавидует. Помни, что я власть на местах покрупнее тебя. И я прикажу тебя, – он наморщил лоб, соображая, как бы посильнее припугнуть милиционера, – прикажу… повесить. Но не за шею. Ясно-понятно?

Милиционер, от ужаса подскочив на стуле, громко икнул. Холмин, смеясь, выступил в защиту перепуганного Тюхи-Митюхи:

– Не пугайте вы участкового. Он и без того напуган достаточно.

И, обращаясь к милиционеру, сказал:

– Мне бы, Дмитрий Лукич, хотелось, не теряя времени, сегодня же познакомиться со здешним старцем-начетчиком. Возможно, что он нам поможет. Вы знаете, где он живет? Сможете мне показать?

Тюха-Митюха засуетился, обрадованный тем, что хотя бы временно избавится от придирчивого и так напугавшего его агента областного Уголовного розыска.

– Как же, как же, знаю. Тут недалеко. Через две улицы на третьей. Сейчас можем и пойтить, товарищ нач… извиняюсь, товарищ Холмин.

5. Старец

– Часто у вас в селе так бывает? – спросил Холмин участкового милиционера, шлепая вслед за ним по лужам и набирая воду в башмаки.

– Как? – не понял тот.

– Да вот, как сейчас. Дождь, темень, слякоть и непроходимое болото по улицам.

Милиционер охотно пустился в объяснения:

– Об этую пору завсегда так. Потому осень, дождик, грязюка. Летом, конечно, посуше. На дорогах пылюка по колено и выше, В селе от нее серость на все сто процентов. Даже флаг над сельсоветом, и тот серый. Областные товарищи смеялись: «Вас, – говорят, – надо в тюрьмы пересажать за искривление линии партии посредством серости красного знамени». Опять же потьмах в селе полный. Надо бы лампочки Ильича по улицам пустить, чтоб гражданин видал, куда ему ногу ставить, но сплошная электрофикация до нас пока еще не дошла. Лампочки имеются токо в сельсовете, в правлении колхоза, ну и у меня тоже. А больше нету.

– Фонарь какой-нибудь надо было с собою захватить, – сердито сказал репортер, обозленный неприятным путешествием по лужам.

Тюха-Митюха поторопился успокоить его, опасаясь начальственного гнева:

– Да я вас, товарищ нач… извиняюсь, товарищ Холмин, в момент приведу и без фонаря. В обход, где посуше. А то, ежели напрямки, то вовсе утопнешь. Обувка-то у вас для нашей уличной непроходимости неподходящая. В ботиночках тут не ходют. Юхтовые сапоги выше колен иметь надобно. Как у меня.

– Далеко еще до дома, где живет старец? – прервал Холмин словоохотливого милиционера, болтовня которого порядком ему надоела.

– Совсем близко. Рукой подать, – ответил Тюха-Митюха. – Вон ту хату на углу видите? Под соломенной крышей.

Этот неожиданный вопрос вызвал у репортера невольный смех.

– Я не кошка, В такую ночь не только соломенную крышу, но и собственный нос не разглядишь.

– Без привычки разглядеть, конечно, трудно, – согласился с ним милиционер. По первах и я тут зрением страдал. Напало на меня что-то, вроде курячей слепоты. А после привык. Теперь по-кошачьему ночью вижу.

В этот момент впереди, метрах в пятидесяти от них, блеснул свет и во мгле ночи четко обозначился мутно-желтый квадрат открывшейся двери.

– Вон то и есть старцев дом. От него кто-то вышедши. Видите? – указал на свет милиционер.

– Теперь вижу, – сказал Холмин.

Появившаяся в светящемся квадрате человеческая фигура, на секунду задержавшись в нем, скользнула вправо, во мглу ночи. Всмотревшись в нее, милиционер воскликнул удивленным полушепотом:

– Чего это у него ему потребовалось?!

– Кому? – спросил репортер.

– Да Кондратию.

– Разве это он?

– А то, кто же?

– Вы не ошиблись?

– Ну, вот еще. Я кондратиеву личность за полверсты установлю. А это темное дело с ним моментально выясню, – решительно сказал милиционер и направился в сторону скрывшейся фигуры. Холмин, не обращая внимания на лужи, поспешно прыгнул за ним и ухватил его за рукав.

– Погодите. Выяснять будем потом.

Тюха-Митюха остановился.

– Слушаюсь. Потом, так потом. Но зачем он к старцу ходил? Этого я недопонимаю.

– Может быть, ваш Кондратии из староверов? – предположил Холмин.

– Какое. Член союза безбожников. С верующими скоко разов лаялся, – возразил милиционер.

В квадрате двери вырос силуэт второй человеческой фигуры. Она была ниже, но шире, чем первая.

– А это кто? – спросил репортер.

– По обличью видать, что сам старец – ответил Тюха-Митюха.

– Семья у него есть?

– Нету. Он бессемейный…

Постояв на пороге несколько секунд, человеческий силуэт отодвинулся вглубь комнаты. Дверь закрылась и все вокруг нее на улице снова окутал ночной мрак.

– Мы так сделаем, Дмитрий Лукич, – обратился Холмин к милиционеру после короткого раздумья, – теперь дорога к старцу мне известна. Я отправлюсь к нему, а вы…

– Разве я не с вами? – перебил его вопросом Тюха-Митюха.

– Нет. Вы подождете меня здесь, где-нибудь в подворотне. Я хочу поговорить со старцем наедине. Часы у вас есть?

– А как же. Часишки у меня мировые. Мозеровские. От одного ликвидированного кулака достались, – похвастался милиционер.

– А вам хозяина часов не жаль? – спросил Холмин.

– Чего же кулака-то жалеть? – удивился Тюха-Митюха.

– Человек все-таки.

– На всех раскулаченных жалости не хватит.

– Пожалуй, верно. Так вот, Дмитрий Лукич, если я через полчаса не вернусь, бегите к Дохватову и, вместе с ним, сделайте у старца обыск.

– Опасаетесь покушения, товарищ нач… извиняюсь, товарищ Холмин?

– Не покушения, но… всяко бывает.

– Староверы у нас мирные. Они ни на кого не покусятся.

– Посмотрим…

Расставшись с участковым милиционером, репортер кое-как, через лужи, добрался до крыльца дома старца, взошел по четырем покосившимся деревянным ступенькам и постучал в дверь. За нею послышались быстрые шаркающие шаги и раздался вопрос, заданный густым рокочущим басом:

– Кто там?

– Откройте, пожалуйста. Человек из города. По делу, – ответил на вопрос Холмин.

За дверью загремел железный засов и она открылась.

– Входите. Даст Бог, гостем будете, – произнес встретивший Холмина человек, пропуская его в сени и стараясь ласковыми словами и приветливой интонацией смягчить свой грубый бас.

От стука железного засова закрывшейся двери Холмин ощутил на мгновение неприятное чувство попавшего в ловушку, но хозяин дома так приветливо поклонился ему и так ласково заговорил с ним, что чувство это улеглось.

– Сюда пройдите. В мою клетушку-комнатушку, – сказал хозяин, открывая дверь, ведущую вглубь дома. – Тут у меня тепленько, печечка топится, вы, видать, озябли. И обогреетесь, и побеседовать сможем.

Холмин вошел и огляделся. Перед ним было то, что можно увидеть в любой крестьянской хате Северного Кавказа: глинобитные, беленые известкой стены, глиняный пол, два узких окошка на улицу, стол, грубо сколоченный из потемневших от времени досок и такой же топчан вместо кровати, с соломенным матрасом на нем, да две длинные деревянные лавки: одна у стола, другая вдоль стены. В одном из углов висело несколько икон, с горящей перед ними лампадой, другой занимала двухярусная полка со старинными, – если судить по их корешкам, – книгами.

По размерам маленькая и тесная комната действительно походила на клетушку; в таких крестьянских хатах живут обычно одинокие бобыли. Холмина, однако, удивило здесь то, что в подобных жилищах одиноких людей встречается довольно редко: почти образцовая чистота. Заметив и поняв его удивленный взгляд, хозяин сказал:

– Чистенько тут у меня. Это наши сестры, мои дочери духовные, стараются. Помогают мне клетушку эту в порядке содержать. Ну и питают меня по бедности моей. Взаимно у нас. Я им – пищу духовную, а они мне, как бы, мирскую, – и он хохотнул басисто, но приятно.

Назвать его старцем можно было лишь с очень большой натяжкой. Перед Холминым стоял человек не старше сорока пяти лет, приземистый, широкоплечий, но стройный. По его полному, румяному лицу, с небольшими усами и русой, кудреватой бородкой, разливалась ласково-медовая улыбка; ласковость была и в серых с прищуром глазах – они не просто смотрели на человека, а как бы осторожно трогали, мягко ощупывали и поглаживали его. Одет был староверческий начетчик чисто и не по-древенски богато в белую шелковую рубаху, бархатную жилетку поверх нее, штаны тонкого сукна и добротные хромовые сапоги. С его чистой и ласковой внешностью как-то не вязались только руки, – красные, волосатые, с широкими ладонями и толстыми узловатыми пальцами – да голос, слишком густой и басистый.

«Тебе бы лирическим тенором петь, – подумал Холмин, слушая старца. – А говор у тебя никак не сибирский. Скорее, пожалуй, ярославский»

– Что же нам стоять так? В ногах правды нет. Сядем рядком да потолкуем ладком, – говорил, между тем, хозяин, указывая гостю на лавку у стола.

Холмин сел. Старец уселся с ним рядом.

– С чем ко мне пожаловали?

– Дело у меня к вам, – начал Холмин. – Но, прежде всего, как мне называть вас? Имени и отчества ваших я не знаю.

По мнению Холмина, показать, что он это знает, было неосмотрительно.

Старец ласково погладил его глазами.

– Звать меня Федором, а по батюшке Матвеичем. Но тутошние верующие отцом зовут. Вы сами из каких будете? Нашей веры или никонианской? А, может из обновленцев?

– Затрудняюсь ответить на такой вопрос, – сказал Холмин. – Ни к какому церковному течению я, собственно, не принадлежу.

– А в Бога веруете?

– Верую.

– Ну, Господь простит.

– Простит? Что? – не без удивления спросил репортер.

Старец вздохнул.

– Всякий верующий считает правильной только свою веру. Так и мы, грешные… Но в чем состоит ваше дело ко мне?

– Дело, видите ли, вот в чем. Приехал я сегодня утром сюда из города вместе с товарищем. Мы заготовляем перо и пух. И случилась с нами здесь большая неприятность. Мой товарищ убил сельского гармониста Пашку.

По улыбающемуся лицу старца скользнула тень удивления и с его губ невольно сорвалось;

– Не мог он убить…

– Почему вы так думаете? – быстро спросил Холмин.

– Потому, – старец запнулся и закончил фразу вопросом:

– Зачем городскому человеку убивать сельского парня?

Репортер пожал плечами.

– Не знаю.

– Но вы говорите, что ваш товарищ… убил. Вы видели это?

– Нет. Дело было так. Я и мой товарищ вышли вместе из столовой Дома колхозника и возле его крыльца обнаружили труп зарезанного гармониста.

– Но вы утверждаете, что убил ваш товарищ.

«Да он, кажется, пытается меня допрашивать», – подумал Холмин и сказал:

– Это не я утверждаю, а участковый милиционер, который нас арестовал. После допроса он меня выпустил, а мой товарищ им задержан.

На лице старца явственно проступило чувство облегчения и он снова заулыбался.

– Теперь я понимаю. Неприятность у вас большая, но не падайте духом. Власти во всем разберутся. Господу Богу молитесь.

– Федор Матвеевич! Как же духом не падать? – жалобным тоном заговорил Холмин. – Власти могут разбираться и месяц и два, а дело у нас будет стоять. Меня мое начальство за это по головке не погладит. Нас специально прикрепили к этому селу по заготовкам пуха и пера, а здесь такое творится…

– Что творится?

– Какие-то бродячие мертвецы людей до смерти пугают. Разве вы не слышали об этом?

– Слыхал. Болтают люди.

– Очень много болтают, Федор Матвеевич. Вот, например…

И, глядя ему прямо в глаза, Холмин произнес слова, услышанные им и Дохватовым в доме сумасшедших:

– «Молодой месяц взойдет на небе. И встанут из гробов мертвецы. И скажут: „Идите!“ А кто не пойдет – да будет проклят. И помрет лютою смертью. И сгорит в геене огненной».