Текст книги "Карповы эпопеи"

Автор книги: Михаил Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

– Ну вот. А теперь можно спокойно выводить его во двор.

Неботов и Никита взялись за веревку с одной стороны, Карпов – с другой.

– Пойдем, Вася, пойдем. – Карпов легонько хлопнул кабана по широкому заду.

Кабан пошел, но в дверях, словно испугавшись снега и холода, вдруг рванулся назад. Однако мужики удержали его, и он завизжал пронзительно.

– Ну, ну, дурачок, – приговаривал Карпова, – пойдем, пойдем.

Нехотя кабан переступил порожек, вышел во двор.

– Куда? – спросил глазами Неботов.

– За сарай, там затишней, – шепнул Карпова, словно боялся, что кабан все поймет.

За сараем стояла приготовленная копешка свежей соломы и воткнутые в нее вилы-тройчатки. Кабан увидел солому, направился к ней. Но метра за два до нее его остановили и стали опять говорить ему разные ласковые слова, почесывать за ушами, под шеей. Кабан блаженно похрюкивал, сонно смежал белесые ресницы – был доволен. И вдруг, в мгновение ока, оказался опрокинутым на правый бок, взвыл испуганно, засучил неуклюже и беспомощно задними ногами.

– Не дави, не дави коленкой – кровоподтек будет на сале! – закричал Карпов на Никиту и, выхватив из голенища нож, всадил его кабану под левую ногу.

Лицо у Карпов исказилось яростью, словно обезумевшие глаза забегали, ничего не видя, большой рот перекосился. Одной рукой он держал кабана за ногу, а другой сжимал рукоять ножа. Держал крепко, судорожно, словно боялся, что нож вырвется.

– Все, – проговорил Неботов печально, как на похоронах, и распрямился.

Ни на кого не глядя, Карпов отпустил рукоятку ножа, протянул руку. Ульяна вложила в нее завернутый в тряпочку деревянный колышек. Карпов вытащил нож, бросил на снег, кровь из раны ударила фонтаном. Карпов быстро заткнул отверстие колышком, как бочку чопом, вытер окровавленную руку о шерсть кабана.

Все чувствовали себя виноватыми в содеянном

Все стояли и молчали, избегали встречаться друг о другом глазами, словно чувствовали себя виноватыми в содеянном. Карпов все еще держал кабана за ногу и смотрел на него, скорбно склонив голову.

– Скольки я их перерезал на своем веку, а все одно не могу... всякий раз как будто впервой... – проговорил он. – Будто на немца в атаку идешь.

– А приходилось? – спросил Неботов.

– Че?

– В атаку ходить? Убивать?

– В штыковую – не, не было случая. А так – да. Вперед! – выскакиваешь из окопа и бежишь, на ходу стреляешь. А немец по тебе поливает из пулеметов. Самое страшное – перед атакой, пока из окопа выскочишь, а потом сердце сожмется, и ничего. – Помолчал. – И убивал, наверное, а как же... Не так, конечно, – он кивнул на кабана. – Не в упор, а со всеми вместе. Все бегут, стреляют, немцы падают – кто разберет, чья пуля кого убила, может, и твоя. А в упор – не, не приходилось. – Прикинул что-то в уме, сказал: – А пришлось бы – так стрельнул бы, куда ты денешься? Не ты его, так он тебя, там дело такое.

– А когда ранило?..

– Ото ж и ранило... Один раз пулей, а другой раз осколком мины. Тоже не видал, кто по мне стрельнул. Но это было ишо до того, как сапером стал... Ну что, перевернем? – спросил Карпов угрюмо.

– Не надо, – сказал Неботов. – Все одно потом кантовать придется с боку на бок.

Карпов отпустил ногу – она только слегка качнулась и так и осталась торчать, – подошел к соломе, взял беремя и стал обкладывать кабана. Никита и Неботов принялись помогать ему. Потом Карпов присел с подветренной стороны, поджег. Желтый дымок заклубился, заплутался в золотистой соломе, выбился наверх и исчез, а вслед за ним заиграло веселое пламя. Солома вспыхнула, все отпрянули от огня, и только теперь сбежала с лиц хмурь и неловкость. Засуетились, заулыбались, заговорили. Поближе к костру придвинулись дети, стали бросать в него пучки соломы и радовались безмерно, когда пламя, лизнув их приношение, тут же с хрустом уничтожало.

– Помощники! – говорит ласково Неботов.

– Помощники... за столом, – добавляет беззлобно Карпов и отгоняет их прочь: – А ну, идолята, не мешайтесь...

Прогорела солома, смахнул Карпов вилами с обуглившейся туши пепел, и заскребли ножами с одной стороны Неботов, с другой – Никита. А Карпов похлопывал то там, то тут ладонью, приговаривал:

– Вот здесь сыровато,– и подносил на вилах пучок соломы, раздувал пламя, поджаривал сырое место. И потом это место уже сам скреб, проверял, говорил, довольный: – Хорош! – и посматривал на Неботова, на Никиту, следил, как у них идет дело. И вдруг бросился к Никите: – Пережгешь, пережгешь! Смотри, вздувается, – он отбросил горящую солому, схватил комок снега, приложил к вспухшему месту холодный компресс, растер ладонью. Шишка осела, Карпов успокоился, похлопал широким лезвием ножа, предупредил: – Хватит...

Поджаривают тушу соломой, скребут ножами. Работа идет быстро, споро, с разговорами, прибаутками.

Ребятишки ждут самого интересного и, не дождавшись, напоминают деду.

– Ах вы, идолята, – говорит Карпов и принимается скрести обуглившийся хвост. Очистив, он отхватил его по самую тушу, делит на всех. Пахнет дымком еще теплый хвост, хрустит хрящик на молодых ребячьих зубах.

– Вкусно? – спрашивает Неботов.

– Ага!

– А чего ж не вкусно? Шашлык! – Карпов оперся на вилы, закурил. – Вот, кажуть, хорошо смолить не соломой, а стружками, в каких яблоки в магазин привозють. Вроде дужа сало вкусное бываеть.

– А что, это вполне, так бы сказать, может быть, – соглашается Неботов.– Первое, стружка сама по себе хорошая – она березовая или сосновая. Ну и, второе, то, что она духом яблочным напитана.

– Так ото ж на базаре и нюхають гражданки. Подойдут и спрашивают: А чем, дядечка, смолил поросенка? Чи соломой, чи стружкой, чи, можа, паяльной лампой? Во как, разбираются!

Поговорили, и снова за дело.

То тут, то там раздувают огонек, поджаривают сырые места, скребут ножами, похлопывают по твердой опаленной коже.

– Под мышками не достать, – говорит Неботов, – надо бы шкворень накалить. Есть?

– Есть, – отзывается Карпова. – Остались еще с той поры. Микита, пойди воткни в плиту два прута.

Вышла посмотреть Клавдия, увидела – дочь ее грызет хвост, бросилась к ней, вырвала, забросила в снег, вытирает замызганный рот ребенку.

– Вот беда! Какие культурные стали! – возмущается Ульяна. – Небось сама никогда не ела? И никакая лихоманка не взяла! А тут – куда тебе!

А мальчишки уже съели и снова пристают к деду, просят еще.

– Да где ж вам набраться! – смеется Карпова.– Хвост у кабана один. Вот беда, – и принялся скрести кабаньи уши. Очистил, отхватил кончики ножом – одно, другое. – Нате, идолята, ешьте.

Грызут ребятишки, смеются.

Закончили смолить, осмотрели тушу кругом, отхлопали по ней ладонями, ощупали, остались довольны: хорошо сделано.

– Ульяна, воду, – командует Карпова.

Появляется ведро с горячей водой, пар из него валит клубами. Поливают кабана кипятком, а Карпов скоблит, скоблит ножом, счищает грязь, копоть, и когда рассеивается пар, туша блестит золотистой копчено-коричневой корочкой.

Пока Карпов скоблит тушу, Неботов взял лопату, снегом засыпает черноту вокруг туши, наводит чистоту

Упарился Карпова, пот с лица стекает, будто его самого ошпарили. Распрямился.

– Хватит, что ли? Дужа чистый будет, ишо сороки унесут.

– Хватит, а то всю шкурку сдерешь, – соглашается Неботов и уже несет охапку чистой соломы, накрывает тушу. Ульяна принесла попону и старую солдатскую шинель. Все это кладут на кабана, заботливо подбивая края, будто боятся простудить.

– Садитесь, идолята, – разрешил Карпова, и ребятишки наперегонки полезли на тушу. Самых маленьких подсадили взрослые. – Во, вот так, чтобы сало завязывалось. В этот момент как раз у него сало растет, – говорит Карпов и улыбается хитро – шутит, но сам тоже присаживается на тушу. И Неботов садится, и Никита. Приглашают и нас с Петром. Мы подошли, облокотились.

– Зачем? – спрашиваю у Неботова.

– Примета такая... А может, чтобы сало пропарилось да шкурка отмякла.

Карпов суеверен, отвлекает от этого разговора. Ему хочется поговорить о другом – до сих пор никто не похвалил, как он ловко заколол кабана.

– Наверно, прямо в сердце попал: и не копыхнулся.

– А не попал бы, дак он нас поносил бы! Шутка – такая гора, – Неботов хлопает по туше. – Вот как Мишка Вакуленков резал! Пырнул, да не попал, а поросенок вырвался и тикать. Они за ним. Кровь течет, поросепок кричит, как паровоз, и бежит. Догнали аж у ставка. И то не догнали, а он уже сам упал от потери крови. На салазках приволокли домой.

– Да, не умеешь – не берись, – говорит Карпова. – Л вон Замирякин как резал? Небольшой кабанчик, заболел. Ветинар посоветовал прирезать. Ну, прирезать – так прирезать. Заходились они вдвоем с тещей резать. Повалили. А ножик взял длинный. Как пырнеть – да того поросенка насквозь проткнул и теще – в ногу. А та как закричит, да по морде зятя – хлобысь. Теща орет, поросенок недорезанный кричить, а он ничего не поиметь, в чем дело...

Ребятишки хохочут громче всех, начинают возню, и Карпов прекращает разговоры.

– Ладно, будя.

Снова раздевают тушу и перекладывают ее на спину на чистые доски. Карпов вооружается ножом, становится над тушей лицом к голове.

– Ну, господи благослови,– и полоснул раз, другой – сделал крестообразный надрез на груди. Потом запустил кончик ножа у шеи и провел борозду по левой стороне до самого хвоста. Возвратился и такую же борозду провел с правой стороны. И снова к шее: чик-чик ножом – белое сало сверкнуло. А Карпов режет дальше – чик-чик, чик-чик. Добрался до мяса и начал снимать сальную полосу с брюшины. Вот ему уже не удержать ее, передал под себя Неботову, а сам быстро – надрез за надрезом, надрез за надрезом, а полоса все длиннее и длиннее. Снял, передал Никите, и тот понес ее – длинную, белую, дымящуюся паром, на вытянутых руках, как полотенце с хлебом-солью.

– Пущай несуть кастрюлю под кровь, – крикнул Карпова.

– Да тут я, чего кричишь. Ослеп, что ли, – говорит Ульяна и подставляет кастрюлю.

Карпов вырезает грудную клетку и вычерпывает из нее куски крови – сначала руками, потом берет кружку и загребает кружкой, выплескивает в кастрюлю.

Кастрюля быстро наполняется, и Ульяна под ее тяжестью приседает. Наконец железная кружка начинает глухо стукаться о кости, зачерпывая последние капли крови. Скреготнул кружкой по ребрам раз-другой, и, утопив ее в кастрюле, Карпов сказал:

– Все, неси. Будет тебе на колбасы. – А сам подвинул ведро с теплой водой и стал тряпкой вымывать грудную полость.

– Мясо продавать думаешь? – спросил Неботов.

– Да, можа, придется. Куда ж его столько, все ведь пе съешь. А солонина – то уже не мясо.

– Тогда надо кровь вымыть, правильно, – одобрил Неботов.

– Корыто!.. Где корыто? – закричал Карно. – Ульяна, и што ты?.. Где корыто? Давай сюда, кишки будем вынимать.

Осторожно, чтобы не порвать, вываливают внутренности. Карпов с Неботовым, как опытные хирурги, знают, где потянуть и порвать пленку, где полоснуть ножом. И все идет у них хорошо, слаженно, все отделяется в положенном месте, без усилий, будто и не было живого организма, а была какая-то искусственно-сложенная конструкция из мяса и костей. Плюхнулось в воду серовато-стальное сплетение внутренностей, повис через край корыта конец кишки, заколыхалось все это студенисто – понесли женщины корыто в дом.

А Карпов уже вострит нож и присматривается к ножкам – как половчее их отхватить.

– Надо бы раньше их отрезать, чтобы не мешались... Ну, да ладно.– И он делает круговой надрез на ножке, и, кажется, делает его совсем не там, где надо было, не над суставом. А когда сгибает ее, оказывается, что именно тут и есть – вот он, сустав, оголился – белорозовый, округлый. Хвать, хвать ножом, и отделилась ножка, полетела в ребячью кучу: – Ловите, идолята! – За первой летит вторая, третья, четвертая.– Несите бабке, нехай холодец варит!

Побежали дети, а Карпов уже суетится возле головы – сначала ножом, а потом кончиком топора тюкнул, и упала огромная корноухая свиная голова прямо на руки Неботову и Никите.

– Неси ее, Микита, в летней кухне подвесь, пущай пока замерзает. Холодец будет!

Попер ее Никита, сгибаясь от тяжелой ноши. Петро кинулся помочь брату. Догнал, а взяться не за что – голова круглая, без ушей. Прицепился кое-как, скорее для подстраховки, чем для помощи, подставил руку снизу, пошли два брата, наступая друг другу на ноги.

Пока управились с головой, а тут уже новая операция началась: полосу за полосой снимает Карпов с Неботовым сало, носить не успеваем. Носим его мы вдвоем с Петром на вытянутых руках. Белое, белее снега, рыхлое теплое сало колышется, как живое, вот-вот соскользнет с рук на землю. Носим его в дом Никите, а тот делит сало на квадраты, посыпает обильно крупной солью, складывает в ящик. Тут же в сторонке свояченица Марья разбирает кишки: распутывает, чистит, промывает, вытягивая их единой веревкой и складывая в чистую посудину.

Ульяна с кастрюлей хлопочет возле Карпова, умоляет:

– Отрежь вот этот кусочек, – и нетерпеливо дергает еще теплое мясо.

– Погоди, – отмахивается Карпова.

– Во, погоди! Чего годить? Мне ж надо сготовить, люди есть хочут. А если ждать, когда ж я управлюсь! Ну, режь, живо!

Отхватил Карпов кусок мяса, бросил в кастрюлю, но Ульяна не уходит, бродит вокруг, выискивает что-то.

Вот ишо тут отрежь, – просит мужа.

– Не мешай, – отмахивается опять Карпова. – Сколько тебе его надо!

– А народу сколько? Надо ж и с картошкой стушить, и сжарить. Кто как любит. – И вдруг вскипает, кричит сердито: – Да ну, отрежь же, кому сказано! Выкобенивается тут!..

– Вот пристала, – кряхтит Карпов и отрезает. – Ну, все? Или еще?

Заглянула Ульяна в кастрюлю, встряхнула.

– Мало. Вот ишо от шеи отрежь. – Она вцепилась пятерней в болтавшийся кусок и не выпустила его, пока Карпов не отрезал.

– Пристала как банный лист. Сама и режь, сколько надо.

– У тебя ножик вострый...

Скулит, канючит запертый в конуре кобель, скребет лапами припертую тяжелым камнем затворку: слышит запах свежего мяса. Карпов не выдерживает, отрезает кусок, несет собаке. Возвратился, проговорил, оправдываясь:

– Пущай и он попробует свежатинки.

– Ему полагается, – одобрил Неботов. – Сторож.

– Да то сторож такой... – махнул Карпов на конуру И сделал это скорее из предрассудка – не сглазить бы. – Вот у меня до войны был кобель – так это да. Ото Буян – так Буян! – Карпов всем своим собакам давал одно имя – Буян. —Ростом был с теленка, а злющий, как зверь, лютый. Таких я больше и не видел. А принес я его маленьким кутеночком, вот такусеньким, в рукаве. Сам выбрал: в роте у него нёбо было черное, как сажа, – рассказывал Карпова, сделав короткий перекур. – А окромя того, я его под железные ночвы сажал и колотил палкой – чтобы злым рос. Ну, и вырос!

– Помню я того кобеля. Я парубковал тогда, ходил на вашу улицу, женихался. Идешь, бывало, мимо и думаешь: Господи, пронеси... Не дай бог, сорвется с цепи.

– Что ты! – Карпов доволен, что люди помнят его собаку, оживляется. – Злой – не приведи бог! Никого не признавал – ни своих, ни чужих. Даже на меня все время смотрел исподлобья. Погладить по шерстке и не думай: отхватит руку. Во, гляди. – Карпов оголил до локтя одну руку, потом другую. Руки были усеяны белыми зажившими ранками, похожими на оспинки. – Это все следы его клыков. Отвяжется, бывало, цепь перетрет или ошейник порвет, станешь привязывать, – не дается, и близко не подпускает, хоть ты што. А привязать надо, вот и подступаешь к нему разными хитрыми путями. А рази его нерехитришь? Все равно укусит.

– А куда он делся? – поинтересовался Неботов. Карпов горько усмехнулся:

– От водки помер. – И пояснил: – Ульяна сгубила. Ото ж была в бутыли наливка из вышнику. Наливку выпили, а в вышник самогону наливали – закрашивали. Самогон тоже выпили. Ну, а бутыль так и стоит. А когда новый вышник поспел, бутыль понадобилась. Ульяна и выбросила усе из бутыли вон туда, – указал за конуру. – А тот дурак, Буян, возьми да и съешь этот вышник. Понравился он ему, чи шо. И опьянел. Прихожу с работы, а он – ну, как пьяный ото, – ходит, качается падает. Упадет, поднимется – гав! и опять упадет. А детвора и Ульяна, как маленькая, стоят и смеются, животы надрывають: Буян пьяный! Ну и я, как дурак, тоже смеюсь. А потом, гляжу, упал Буян и не поднимается, хырчить. Дужа плохо ему, видать, сделалось. Вырвать бы ему. А как? Не человек, пальцы в рот не заложит. Вижу такое дело и думаю: Эээ, да тут не до смеху, надо собаку спасать! Воды ему в рот налил, таскаю за цепь – ниче не помогает. Хырчить, и все. Так и сдох. – Карпов помолчал, склонив голову, добавил: – Жалко. Но Ульяне досталось, ох досталось!

– Да, – протянул Неботов задумчиво. – Интересно. Это ж, смотри: никакая животная не выдерживает той гадости, что человек потребляеть. Чи там водка, чи табак. Вот же пишуть, что лошадь от одной папиросы дохнет. А человек пачку выкурит, и хоть бы што. А этой водки – есть по поллитру зараз выпивають.

– Что ты! – возразил Карпова. – Вон Иван Гладкий, печник, литру, не отрываясь, выдует, рукавом закусит и только тогда начинает плитку класть. А ты – поллитру!

– Иван Гладкий – да, тот – да, тот такой, – закивал Неботов, еще больше поражаясь человеческим возможностям.

Поговорили и снова за работу: режут, кромсают, рубят – быстро, четко, умело.

Через час-полтора все закончено. Только рыжее пятно стынет на снегу, да клочки кудреватого серого пепла от сгоревшей соломы гоняет ветер по двору Но и эти следы Неботов старательно уничтожает, ходит с лопатой, засыпает чистым снегом, притаптывает ногами. Вышла Ульяна – раскрасневшаяся от плиты, возбужденная от работы, приглашает.

– Ну, мужики, умывайтесь да ходите обедать. Упорались, бедные.

Неботов воткнул в сугроб лопату, осмотрел руки.

– Да че там... Дома умоюсь.

– Ну вот ишо!

– Умоюсь и приду, – пояснил он.

– Катерину не забудь позвать.

Умываться я тоже побежал домой. Ульяна прокричала вслед:

– Павловну кличь на свежатину!

– Ладно.

Мать сидела дома одна, грустная, чем-то обиженная.

– Был кабан, и нет кабана,– весело объявил я. Она будто не услышала, молчала. Потом все же спросила:

– Сало хорошее?

– Оо! Вот такое, – я растопырил пальцы, показал, какое толстое сало, – на свежатину приглашали.

– Иди, чего ж. Заробил.

– Тебя тоже приглашали.

– А че я там не видала? Когда нужна была – приглашали, а теперь забыли, не нужна стала.

– Так не забыли ж...

– Кишки кто разматывал? Марья?

– Она.

– Ну та умеет, – смягчилась мать. – Она еще девчонкой, бывало, всегда со мной возилась, помогала. Та умеет.

Наверное, догадавшись о настроении матери, Ульяна прибежала сама.

– Ну, ходи, кума, свежатины отведаешь.

– С какими глазами я пойду? – напустилась на нее мать. – Как работать – так нема, а за стол – явилась? Или мои руки уже ни к чему не способные?

– Да тю на тебя! Да чи там нема кому работать. Полная хата народу, а нам теперь только гулять. Ходи, ходи, а то ж ждуть, проголодались.

– Ладно, приду.

Застолье у Карпова шумит. Мясо жареное, мясо тушеное, мясо вареное, с картошкой, без картошки, жирное, постное. Кровь, поджаренная на сале. Тарелки с огурцами, с помидорами. А Ульяна все хлопочет, все что-то подносит, раздвигает на столе посуду, ставит да ставит. Карпов ходит вокруг стола, наливает в граненые стопки самогона из графина. Себе – в последнюю очередь, столько же, сколько и всем, – по самые краешки.

– Ну, будя, угомонитесь, а то есть хочется.

– Чокаться не будем, – дужа полные налил.

– Ладно, так выпьем. Будьте здоровы!

Выпили по одной – притихли, принялись за еду. Хрустят огурцы; опустошаются чашки с мясом. Выпили по другой – заговорили, зашумели.

– Кузьмич, – обращается ко мне Неботов, – вот ты скажи, кому оно вред от того, что вот Карп Романович кабана заколол, и у него теперь есть мясо и сало, и он, так бы сказать, сыт, пьян и нос в табаке? И от того, что он лишнее завтра повезеть на базар и продаст там по той цене, какую установят ему, – кому хуже? Я так думаю, ото оно не вредительство, случаем, было, когда запретили худобу держать? А?

– Да ну че там об этом? – медленно, врастяжку возражает Карпова. – Жизня есть жизня, она ж не стоит на месте... Че тут балакать! – И он наполняет стопки.

Крестная затягивает песню:

В огороде верба ряаасна,

Там стояла девка краааснааа...

Первым засобирался домой Неботов: Пойду справляться, худобу на ночь кормить: у меня ж корова, поросенок...

Подхватилась Ульяна, сунула ему под мышку сверток со свежатиной – неси гостинец.

– Да не надо! – упрямится Неботов.

– Ну вот ишо! – Ульяна захмелела, теперь с ней не спорь. Кричит громко: – Бери, коли дают, а бить будут – беги. Спасибо за помочь. Пособил, спасибо.

Потом начали собираться уходить и другие: Никита с семьей, свояченица Марья – им всем на автобус надо поспеть. Женщины одевают детей, а Ульяна уже насовала им в сеточки сала, мяса, по кусочку печенки: Пирожочков испекете.

У меня под мышкой тоже сверток, пока не знаю о чем: сало ли, мясо ли?

Из дома выходим все со свертками, пустые руки только у самих хозяев. Мать и Клавдия остались дома: работы еще много – будут доводить до ума шпик, колбасы начинять, из желудка колобок сделают – зельц погородскому.

По пути к автобусу всю дорогу поют песни, а Ульяна – звонче всех.

А встречные дивятся: что это у Карпова за торжества такие, по какому случаю гулянка?

– Кабана зарезал!

– Аа! Ну, то понятно...

В огороде верба ряаасна,

Там стояла девка краааснааа...

Петро, Никита и я замыкаем шествие, не поем, стесняемся, только курим. Прощаясь, Никита говорит:

– Приезжай послезавтра на свежатину.

– Как?

– Резать кабана буду.

– И ты держишь?

– Ну, а как же! У меня ж пять человек семья. Без поросенка нельзя.