Текст книги "Карповы эпопеи"
Автор книги: Михаил Колосов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
Эпопея свиная. Подпольный поросенок № 1
До войны дело было...
Рвется с цепи Буян, захлебывается собственной злостью – не может достать врага. А враг, видать, лютый, ненавистный, порвись сейчас цепь – остались бы от него одни клочья: Буян расшматовал бы его, вот как эту палку – хряп, хряп, только щепки летят во все стороны. Нёбо занозилось, боль нестерпимая, отплевывается в хрипе Буян и еще больше свирепеет.
Вышла на шум Ульяна, увидела – маячит за забором чья-то голова, мужская, незнакомая. Говорит что-то, из-за собаки не разобрать что. Прикрикнула на Буяна – замолчал.
– Загородились, как в крепости, – ворчал гость. – Хозяин дома?
– Дома,– сказала Ульяна, силясь узнать, кто бы это мог быть и зачем.
– Войти можно?
– Можно. Отчего ж нельзя, – отодвинула засов, откинула крючок, впустила во двор незнакомца. Увидела: с портфелем – начальство, значит, какое-то. И тут же испугалась: зачем? Повела в дом.
Карпов прихворнул немного, лежал. А тут поднялся, стоял, терпеливо ждал, пока пришедший отстегивал блестящий замок потертого портфеля и вытаскивал толстую прошнурованную книгу.
– Поросят держим?
Карпов не сразу ответил, будто не понял вопроса, лихорадочно соображал, что бы это значило и что на это отвечать. Ничего не придумал, сказал невнятно:
– Как все... А шо?
– Сейчас есть?
– Да... есть...
– Много?
– Хм... Много! Один.
Гость раскрыл книгу, поставил перед собой чернильницу-невыливайку, макнул в нее несколько раз школьную ручку с пером рондо, навострил его на пустую строчку. И только теперь счел нужным представиться:
– Я из поссовета. Уполномоченный по переписи домашних животных. А точнее – свиней. Попрошу: фамилия, имя, отчество.
– Мое? – спросил Карпова. Он еще не мог взять в толк, что это за перепись такая, и потому не спешил с ответами.
– Конечно, ваша. Поросенка, что ли?
– Мое – Карпов Турин. По отечеству Романович... – Карпов заглядывал через плечо писаря в книгу – прочитать хотел, кто там записан перед ним, – тогда он, может, хоть что-нибудь бы сообразил насчет этой писанины. Но книга была открыта на новой странице...
– Турин... Карп... Романович... – бормотал уполномоченный, записывая. – Так, Карп Романович.
– Не Карп, а Карпова. Карп – то рыба есть такая, а я Карпова,– поправил он писаря.
– Правильно – Карп, – уверенно и безразлично проговорил уполномоченный.
– Пиши, как знаешь, – Карпов отвернулся. – Хоть горшком зови, абы в печь не сажали. А только у меня и в пачпорте написано: Карпова.
– Ладно. Это не важно. Так, значит, один?
– Один. Сказал же. – Карпов окончательно обиделся на этого представителя поссовета, не понравился он ему: строит из себя начальство, с портфелем ходит, а толком ничего не объяснит, что к чему. И водочкой попахивает – кто-то, наверное, уже угостил. Можа, и мне предложить ему? На всякий случай. Все добрее будет, – соображал Карпова. – Только как к нему подступиться о этим делом? Не сплоховать бы, сурьезный дужа...
Выручила Ульяна. Словно подслушала мысли мужа, подошла и запросто сказала:
– Мы ишо не обедали. Дак, можа, пообедаем, а потом уже и балакать будете? Наверное, цельный день ходите, проголодались?..
– А и то!.. Давайте? – обрадовался Карпова.
Не поднимая головы, уполномоченный проговорил:
– Спасибо, не голоден.
– Вольному воля, – сказала Ульяна и осталась стоять рядом. Карпов скосил на нее глаза, успокоил: Ладно, мол, пусть...
– Значит, один? – переспросил писарь.
– Один, сказал же. Врать буду, что ли, – Карпов окончательно обиделся на уполномоченного и решил держать себя независимо: видали мы таких, бояться мне нечего, что я – украл того поросенка? Осмелел, спросил: – А для чего все это?
Уполномоченный не ответил, спрашивал свое:
– Возраст?
– Возраст?.. С одна тысяча восемьсот девяносто шее того... Значит, это будет...
– Что с одна тыща восемьсот девяносто шестого? – поднял голову писарь.
– Что-что? – Карпов сердился.– Ульян, достань мой пачпорт, он, кажись, в угольнике лежит.
– Я спрашиваю: возраст поросенка.
– Так бы и говорил, а то... – ворчал Карпова, а сам соображал, что сказать. И смекнул – не говорить правду, на всякий случай занизить возраст поросенка: с малого и спрос малый. И скостил три месяца: – Да скольки ему? – оглянулся на жену. – С месяц ему, наверное, не боле... А можа, и меньше. На базаре покупал, при рождении не присутствовал. Как сказали мне, так я и считаю. Пиши – месяц.
– Только без вранья.
– А че мне брехать! Как мне сбрехали, так и я брешу. А если ты такой неверующий и дужа большой специалист, то пойди сам и погляди, можа, узнаешь. Вон он, в сарае. А можа, он тебе сам и скажет, когда у него день рождения?
– Ладно, не грубите.
– А я и не грублю. Спросил – ответил
– Пол?
– Че пол? У поросенка, что ли? Деревянный, конечно. Это только дурак цементный делает. Чистить, конечно, его лучше, а для здоровья он хуже. Поросенок простудится на таком полу.
Писарь поморщился, пояснил:
– Свинка или кабанчик?
– Ааа... Кабанчик. Для чего все это? – опять спросил Карпова, кивнув на писанину.
– Все объясню, – уполномоченный поставил в последней клеточке птичку, двинул книгу на край стола: – Распишитесь.
Карпов деранул пером, чернила мелкими брызгами разлетелись вокруг подписи. Писарь выхватил у Карпова ручку, посмотрел на свет перо, покрутил головой и принялся править раздвоенный кончик его об угол стола. Поправил, успокоился.
– А теперь слушайте внимательно,– сказал он, пряча книгу в портфель.– Вышло постановление, запрещающее палить свиней. Шкуру надо сдирать и сдавать государству. За определенную плату, конечно. Слышали о таком постановлении?
– Да штось слыхал краем уха, да думал – брешуть, языки чешут.
– Нет, не врут. Правда.
– Дак, а что ж оно?..
– Что? Государству нужна кожа – на сапоги, на разные изделия, – пояснил писарь.
– Да что ж там моя шкура – помогнеть?
– Поможет! Только на вашей улице больше сотни свиней. Ну?
– А че ж кобеля не записываешь?
– Какого кобеля?
– Ну, вон, который гавкаеть...
– При чем тут кобель? – поднял строгие глаза уполномоченный.
– Ну как же? Тоже шкура. И шерсть. Доху можно исшить.
– Вы, знаете, бросьте такие шуточки! – прикрикнул уполномоченный. – Я вас всерьез предупредил, имейте в виду.
– Во! А я и не шуткую.
Карпов почесал за ухом, задумался.
– Дак, а что ж оно?.. Какое ж оно сало будет, если поросенка не смолить? Вкусу никакого... Испокон веку смолили...
– Сало есть сало. Такое и будет, только без шкурки.
– Не скажите, – вмешалась в разговор Ульяна. – Несмоленый поросенок – то уже не сало.
– Просто привычка, – стоял на своем писарь. – В Китае вон удавов едят...
– А можа, где-то и людей едять, так что? Мы ж не китайцы, – сказал Карпова.
– Ладно. Мое дело предупредить. Роспись ваша есть, – хлопнул он по портфелю. Уже в дверях поинтересовался: – Кстати, когда резать собираетесь?
– Когда! Когда вырастет.– Карпу вопрос не понравился, он думал, что писарь это уже от себя интересуется, а вовсе не для дела.
– А все-таки?
– Ну, к рожжеству... – И тут же добавил: – А можа, и к пасхе. Как покажет. Это дело такое, тут загадывать заранее нельзя. Чина свежатину хочешь прийти? Дак приходи...
Зарезал Карпов поросенка все-таки к рождеству.
Помню, беспокойство, суматоха, подготовка к чему-то важному и тайному в Карповом доме передались и в наш. Несколько раз прибегала Ульяна, шепталась о чем то с матерью и уходила, прихватив с собой какую-нибудь посудину. Под конец дня прибежал Никита, попросил у матери кухонный нож, унес.
– Папка наточит, – сказал он, уходя, и горделиво зыркнул на меня своими припухшими глазами. Я понял – Никита в каком-то сговоре со взрослыми, и это его распирает: ему хочется и тайну сохранить и похвастаться. Через полчаса он снова примчался. Как и в первый раз, не замечая меня, обратился к матери:
– Теть, топорик дайте. Ваш, маленький.
– Так он же скидается с ручки.
– Папка клин забьет.
– Вась, найди топор, – сказала мне мать.
Я принес из чулана топор, отдал Никите и выскочил вслед за ним в сенцы.
– Че там у вас? Чего ты ножики, топоры собираешь?
– Ниче... Просто папка точит... и. говорит: давай и им... вам... поточим... – Никита отвел глаза в сторону и убежал.
Спросил у матери, в чем дело, она тоже стала заикаться и, как и Никита, бормотать невнятное:
– Да... Как-то давно уже, в разговоре, попросила дядю Карпова, крестного твоего, поточить ножик... Ну, вот он и вспомнил... – И отвернулась – мол, не стоит и говорить об этом.
– А топор?
– А что топор? И топор... Был бы отец – так кто б лез в глаза к чужим людям. У отца руки были золотые, все умел делать. И по жестяному делу был мастер: чи дно в ведерко вставить, чи ушко к нему приклепать, чи прохудившуюся кастрюлю запаять – все умел. Вот часы сам починил, – кивнула она на ходики с вращающимися кошачьими глазами.
Отец – любимая материна тема, она может говорить о нем без конца, при этом будет и смеяться, и плакать – смотря что вспомнит. Но сейчас она завела речь о нем для отвода глаз, зубы заговаривает, это я понял сразу. Потянул пальто с гвоздя, стал одеваться.
– Куда?
– Ножик принесу. Теперь крестный уже, наверное, поточил его.
– На кой он тебе сдался, тот ножик? Не ходи! Сами принесут! – Мать рассердилась на меня, не пускала. Но я не послушался, побежал.
У Карпова из летней кухни, которая зимой превращалась им в слесарно-плотницкую мастерскую, доносился скрежет. Я открыл дверь и увидел крестного, тетку Ульяну и Никиту. Тетка крутила железный вороток каменного точила, а крестный прижимал к нему лезвие топора. Никита сидел поодаль на корточках. Видать, точило крутили они с матерью попеременно. Сейчас он отдыхал – красный и запыхавшийся.
Когда я открыл дверь, они все трое вздрогнули и прекратили работу. Увидев меня, Карпов сердито пнул ногой тяжелый короб точила с водой, выругался.
– А чтоб тебя... это очило... Ты что, Василь?
– Да так... Поглядеть... – сказал я и присел на корточки.
Ульяна подхватила какую-то одежонку, валявшуюся на полу, бросила на кучу железных прутьев и остро отточенных ножей разного калибра, которые я увидел, как только вошел. Особенно поразил меня один – длинный, узкий, с острым концом и обоюдоострый. Одежонка не накрыла его весь, из-под нее виднелся конец коричневой ручки ножа с мягкими выемками для пальцев. Мои глаза словно приросли к этой ручке. Я протянул руку и вытащил нож.
– Ого какой! А что им резать?
Увидев в моих руках нож, Карпов вскочил, выхватил его, отпихнул меня к двери.
– Обрежешься... Рази можно так? Микита, ну что вы сидите тут, как старики, пошли б покатались куда, чи шо. Все ребята на ставке, а вы...
Никита встал, прошел мимо меня, буркнул:
– Пойдем.
Однако на улице он сказал, что ему неохота идти на ставок, и вернулся домой. Я хотел было идти вслед за ним, но постеснялся: так явно выпроводили, да к тому же и Карпов почему-то рассердился... Не надо мне было нож трогать... Но каков нож! От одного вида мурашки по спине забегали. А когда взялся за ручку – даже сердце захолонуло.
Нет, у Карпова явно что-то затевалось
Вечером мать засобиралась к Ульяне.
– А вы закройтесь и спите, не ждите меня, я не скоро приду.
Закройтесь – это касалось главным образом меня, потому что младшие давно уже спали.
– А что ты там будешь делать?
– Да ничего, – сказала мать, – посидим с теткой Ульяной, побалакаем.
– И я с тобой.
– Во! – удивилась она. – С каких это пор ты за материну юбку стал держаться? Интересно тебе бабьи разговоры слухать?
– Я боюсь один ночью в хате... Те спят вон уже без задних ног...
– Никогда не боялся, а тут забоялся? Не выдумывай. Кого бояться? Волков у нас нема, а воры к нам не полезут – красть нечего.
Но я настаивал, и тогда мать, рассердившись, сказала:
– Ну что ты там не видел? Поросенка будут резать, просили помочь кишки разобрать. А ты? Мешать только будешь.
– Обманываешь, – не поверил я. – Почему ж они ночью будут резать? В прошлом году днем резали, на огороде палили.
– То в прошлом. А теперь запретили смолить свилей – шкуру сдирать надо и государству сдавать. Кожа нужна. А Карпов не хочет сдирать – сало будет невкусное без шкурки. Потому и скрытничают. Ну? До всего допытался. Успокоился? Ложись. Да помалкивай, случаем чего. Кто будет спрашивать – ничего, мол, не знаю. Не видел, не слышал. Ложись.
Шкурка, сало... Что-то мать темнит, не верится. Как режут свиней, знаю, в прошлом году Карпов такого кабана завалил – как гора лежал на огороде, никакой шкуры не сдирал. А хоть и сдирать шкуру – все равно ведь любопытное зрелище! Как можно упустить такое и не посмотреть!
Но я напрасно стремился – на этот раз никакого зрелища я не увидел.
Когда мы пришли, Карпов даже не обратил на нас внимания – так он был чем-то взволнован. Он постоянно покрикивал то на Ульяну, то на свояченицу Марью, то на Никиту. Все ему казалось, что они что-то не так делают: не туда положили, не то приготовили.
– Антрациту поболя в плитку надо накласть, чтобы жару было как следовает,– ворчал он.
– Куда уж жарче,– кивала Ульяна на плиту, раскаленную добела. Однако подходила, открывала огненную пасть плиты и бросала в нее сверкающие куски антрацита.
На низенькой скамеечке сидел и молча курил Ульянин брат – кум Авдей. Его, как и мою мать, тоже пригласили помочь управиться с поросенком.
Чтобы не попасться Карпу под руку, я примостился на корточках у стенки и ждал начала.
Наконец Карпов вышел последний раз во двор, выглянул за ворота, посмотрел в одну, в другую сторону, возвратился в дом.
– Ну что, начнем с богом?..
– Да можно, – согласился Авдей и принялся гасить цигарку.
Карпов вытащил из-под кровати целое беремя железных прутьев, стал их по одному впихивать в огненное пекло плиты. К двум прутьям были приварены квадратные железные бруски величиной с папиросный коробок. Я сначала подумал, что это лопаточки, а потом рассмотрел и очень удивился таким штукам. Для чего они, я не знал. Запихав все это в плиту, Карпов сунул один нож за голенище, другой – длинный и острый, похожий на перо,– понес в руках.
– Пошли, – кивнул он Авдею.
Как по команде, мы с Никитой бросились вслед за ними. Но Карпов нас не пустил:
– Куда? Оставайтесь в хате, там и так тесно. Вырвется кабан из-под ножика – насмерть покалечить может.
Мы скисли. Никита посмотрел на меня недружелюбно: он был уверен, что не пустили из-за меня.
Вскоре раздался короткий поросячий визг
И будто это был сигнал – в комнате все пришло в движение. Первой засуетилась Ульяна, за ней остальные – мать, Марья. Загремела посуда, заплескалась вода.
Пришел Авдей, вытащил из плиты два прута, понес в сарай. Незаметно, по одному просочились туда и мы с Никитой.
В сарае под потолком висел железнодорожный фонарь и тускло освещал двух мужиков и убитого ими кабана. Карпов и Авдей елозили раскаленными прутьями по коже кабана, щетина искрилась, трещала и едко дымила.
– Паяльной лампой скорей бы дело было, – заметил Авдей.
– Можа, и скорее, только сало ты есть не стал бы: керосином отбивает,– уверенно возразил Карпов и отдал ему свой прут: – На, неси, давай другие.
Авдей ушел, а Карпов выхватил из голенища нож и принялся им скрести опаленные места, приговаривая:
– Так, тут хорошо!.. А тут вот еще сыровато,– хлопал он ладонью по туше. – Утюжком пригладить надо, Микита, сбегай, скажи дяде Авдею – пущай утюжок прихватит.
– Какой утюжок?
– Ну какой?.. Он знает. А ты, Василь, за ворота выглянь.
Мы побежали. На улице было тихо, морозно. Одинокий месяц плыл в вышине, снег искрился и скрипел под ногами. Не успел я выглянуть за калитку, как вслед мной вышел сам крестный. Постоял за воротами, озираясь, вернулся во двор.
– Иди в хату, не маячь тут, – сказал он мне.
Но я в хату не пошел, а завернул снова в сарай.
Авдей принес прут и утюжок. Утюжком оказалась та самая железина, которая похожа на лопаточку. Карпов гладил кабаний бок утюжком, дым и пар с шипением вырывались из-под него, ели глаза.
Долго мы с Никитой не могли выдержать такой чад и вернулись в комнату. Я, наверное, здорово угорел, потому что вскоре меня стало клонить в сон. Как потрошили кабана, как разделывали сало, как начиняли колбасы – ничего этого я не видел.
Разбудили меня только утром. Будил сам крестный:
– Эй, помощник, вставай свежатину есть.
Я продрал глаза. Все уже сидели за столом и мирно беседовали. Ульяна разливала в стаканы водку. Никаких следов от ночной работы не осталось: все помыто, прибрано. Только вкусный запах свежей свинины щекотал ноздри.
В полдень, как знал, к Карпу заявился уполномоченный.
– Зарезали? – спросил он.
– Да ну где там!.. – отмахнулся Карпов и состроил на лице скорбную гримасу.– Попался какой-то невковырный: не растет – хоть ты убей. Думаем до пасхи подержать, – и повел представителя власти в сарай. Там в закутке похрюкивал полугодовалый поросенок. Откуда он взялся – я понятия не имел. Как в сказке – превращение какое-то. Уполномоченный удивленно посмотрел на Карпова:
– Не больной?
– Да нет вроде, а вот не растет. Попался ж такой.. Недоумевая, писарь вышел из сарая, предупредил на всякий случай:
– Шкуру ж не забудьте снять.
– Помню, как же!.. – заверил его Карпова, провожая за ворота.
Но и с этого поросенка шкуру Карпов не снял. Перед самой пасхой он притащил с совхозной фермы дохлого кабанчика – купил у сторожа за гроши, будто на корм собаке, и показал ветеринару. Тот осмотрел труп и выдал справку. Карпов закопал дохлого кабана, а своего живого зарезал и осмолил.
И вообще, сколько я знаю, Карпов ни одной шкуры государству так и не сдал, всякий раз находил способ обойти неудобный для него закон.
Эпопея свиная. Подпольный поросенок № 2
Второй раз Карпов вступил в конфликт с государством на почве поросячьих дел уже лет через пятнадцать после войны. Это в то время, когда в поселках городского типа запретили рабочим держать домашний скот. Под строгий запрет подпадал и Карпов поросенок – он был приговорен к смертной казни, как не имеющий права проживать в городской местности. Лишился он этого права, потому что отрицательно влиял на Карпова – культивировал в нем психологию частника.
А Карпов свою жизнь без поросенка не мыслил. Хотя и получал он зарплату, и дети уже выросли, работали, но появились внуки – целая артель. И не представлял себе Карпов с Ульяной, чем бы они кормили всю эту ораву, если бы не своя свинина – сало да мясо.
И вдруг такое постановление.
Долго кряхтел Карпова, чесал затылок – думал, как быть. Без поросенка ему никак нельзя. И тогда за садом соорудил он свинюшник, прикрыл его разным хламом – ветками, бревнами, и ночью скрытно перенес туда поросенка. А в старом закутке в сарае сложил топливо.
Когда пришел уполномоченный из поселкового Совета, Карпов показал ему пустой сарай.
– Нема. Давно не держу. Ишо того не съели. Думал купить, но раз такое дело – остепенился.
– Но вы понимаете, чем вызвано такое мероприятие? – осведомился уполномоченный.
– Ну, как же! – сказал Карпова. – Для облегчения. То чертуешься с этой скотиной – ни дня, ни ночи не видишь. А так пришел с работы и отдыхай культурно: чи газетку почитай, чи в клуб иди..
– Да, да, – подтвердила Ульяна. – Это ж стыдно сказать, перед внуками стыдно: ни одного кина после войны не видела.
– Не только поэтому, – сказал уполномоченный, – хлеба много травят скоту.
– Да, можа, и ваша правда, – согласился неуверенно Карпова.
– Брехня, – решительно сказала Ульяна.
– Да, конечно, брехня, – поддержал жену Карпова.
– Как брехня? А чем же вы кормили свиней?
– Пойлом, картошкой, кукурузой с огорода. Ну, не без того – подправишь когда и хлебом.
– Ну, вот – видите? А говорите! – обрадовался уполномоченный.
– Кто б его кормил хлебом, если бы был комбикорм, – отмахнулся Карпова. – Ладно, нехай будет по-вашему.
От Карпова уполномоченный направился к соседу через дорогу – многодетному мужику Неботову. Тот всегда держал корову и поросенка. Но и оттуда уполномоченный вышел ни с чем. Провожая его, Неботов говорил:
– Нема, ниче нема. Все ликвидировал.
Проводил, подошел к Карпу, подал дрожащую руку – волновался Неботов.
– Пронесло, – сказал он, – а надолго ли? Ну, до зимы прокантуюсь как-то: сейчас угнал Семка корову в лес, а зимой?
– До зимы, можа, ишо десять раз перемелется. Это тут что-нибудь не так, ошибка какаясь вышла. Как же жить без поросенка? Да ишо с семьей?
– Хоть бы твои слова, так бы сказать, сбылись. А ты как с поросенком?
– Да как? Ликвидировал, – сказал Карпов и ушел.
Ульяне после этого забот прибавилось – тайком таскает еду поросенку, кормит его чаще обычного, чтобы голос не подавал.
Прошла неделя, и успокоилась Ульяна, ослабила бдительность. Как-то заболталась с бабами, не накормила вовремя прожору. А тут, как на грех, увидела – идет по улице тот самый уполномоченный. Никак, перепроверку делает?.. Метнулась во двор, прислушалась: подпольщик повизгивает, есть просит. Сунула руку в варево – горячо, нельзя давать, все нутро обожжет себе поросенок. Успокоить надо. Как? Металась, металась, увидела – на гвозде в сарае с военных времен маска резиновая от противогаза висит, схватила, помчалась в подпольный свинюшник. Поросенка меж ног защемила, натянула ему на голову пыльную очкастую резину. Отпустила – мечется поросенок, хрипит, но тихо, почти не слышно. Вышла и идет по огороду, как ни в чем не бывало. Довольна своей находчивостью. Будто по делу нагнется к грядке, а сама прислушивается – не визжит ли. Нет, молчит. Выглянула за ворота – прошел мимо уполномоченный, в конец улицы к кому-то подался.
Ну и слава богу, – думает Ульяна, – пронесло. И не торопится к поросенку: молчит и молчит. Принялась еду его студить: переливает из чугуна в ведерко, мнет рукой вареную картошку. Приготовила не спеша, понесла. Открыла дверцу, посмеялась над поросенком:
– Ну что, осохимовец? Лежишь?
Осохимовец не шевельнулся. Ульяна в испуге сдернула с него маску, подняла на руки еще теплое тельце, принялась тетешкать его, как ребенка. Разняла пасть, в рот ему стала дуть – ничего не помогает. Принесла в хату, молока из бутылки в глотку налила – пыталась оживить. И когда убедилась, что поросенка не воскресить, заплакала, запричитала, как над покойником.
Пришел вечером Карпов с работы, узнал о беде, рассердился на жену. Обругал скверными словами, а потом хлобыстнул ее резиновой маской. Молчит Ульяна – чувствует свою вину, глаза только закрыла, чтобы не выхлестал. А Карпов не успокаивается, ярится, схватил поросенка за задние ноги, замахнулся, но не ударил, сдержался. Взял лопату, пошел в концы огородов, закапывать.
В воскресенье Карпов поехал в город на базар и купил там другого поросенка. Дотемна в посадке сидел с ним, кормил, за ухом чесал, а когда стемнело, незаметно огородами пробрался к потайному свинюшнику и пустил туда притомившегося за день кабанчика.
– Иди гуляй, да сало потолще нагуливай. Можа, ты будешь удачливый... – и, перекрестив, закрыл тайник.
Карпу без поросенка никак нельзя.
Карпов оказался прав: вскоре все переменилось, и он перевел подпольного поросенка на полноправное жительство в сарай. Перевел открыто, гордо, даже будто с вызовом кому-то: вот, мол, говорил вам, и вышло по-моему... И вырос этот поросенок на удивление удачливым. Право, не знаю, что тут сыграло большую роль – то ли легальное положение и наступившее вольготное поросячье житье, то ли сытые харчи, то ли особый хозяйский догляд, а только вымахал этот кабан небывалых размеров.
К тому времени я уже не жил в поселке и бывал там лишь в редкие свои наезды. Один из них и пришелся как раз на последние дни жизни этого кабана. Поэтому знаю о нем не из чьих-то рассказов, не понаслышке, а сам все видел.
Карпов дом в тот день походил на муравейник. Приехал Никита с женой и детьми. Он жил и работал на руднике. Жена его простая, спокойная, безо всяких претензий женщина, вела себя у свекрови, как дома: знала, за что хвататься – то есть знала, что делать,– называла Ульяну мамой, а Карпова папой, и, видать, старикам она очень нравилась.
Пришла свояченица Марья с сыном. Она давно уже замужем и живет отдельной семьей. Муж ее, поездной мастер, хотел по такому случаю отпроситься со службы, но, наверное, не удалось; ушел утром на работу и не вернулся. Так Марья толком и не знает – придет ли. Может, только вечером – к свежатине поспеет.
По такому случаю были дома и младшие Карповы дети – Клавдия и Петро.
Одним словом, народу собралось много, но разговор идет редкий, необязательный. Семь лет не виделись, а встретились – говорить не о чем. Однако не только в этом дело, все ждут, ждут того главного, ради чего пришли. А оно не начинается.
Карпов выбрит, в клетчатой синей рубахе сидит за столом, торжествен и с виду спокоен. На самом же деле он волнуется, поглядывает в окно, на часы: ждет ветеринара. Без ветеринарного осмотра резать поросенка нельзя.
Что Карпов нервничает – заметно всем: в разговоре он почти не участвует, если обращаются к нему, отвечает коротко, резко, с досадой.
От нечего делать я рассматриваю своих двоюродных, давно не видел. Сначала, при первом взгляде, они показались мне сильно изменившимися, даже неузнаваемыми. Но потом все постепенно проявилось, все встало на свои места. Оказывается, все такие же, как и были в детстве. Припухшие глаза и щеткой торчащие волосы с левой стороны головы у Никиты, так же худощав и застенчиво молчалив Петро. Петро – холостяк, недавно вернулся из армии. Неизвестно в кого – Петро сызмальства как не из Карповой семьи – белокур, синеглаз. Застенчивость его с возрастом не только не прошла, а, кажется, еще больше обострилась. Он сейчас чувствует себя почему-то неловко, будто случайно попал на это собрание. Когда Ульяна мимоходом бросает: Вот оженим Петра..., он краснеет и молча отмахивается.
Такой же, какой была в детстве, осталась и Клавдия, хотя она уже побывала замужем, развелась и теперь с дочкой живет опять у родителей. Верткая, маленькая, даже очень маленькая, или, как говорят у нас, дробненькая, Клавдия по-прежнему деятельна и жизнерадостна. И разговаривает она так же, как в детстве: концы слов глотает, будто не хватает духу выговорить слово до конца.
Здорово изменилась лишь свояченица Марья. И то внешне: раздалась вширь и ввысь, дородная стала женщина. Но голос, манера говорить – все осталось прежним…
– Пришел, кажись, – говорит Карпова, услышав лай собаки.
С появлением ветеринара в доме все приходит в движение
Быстро облачились в рабочую одежду и ушли в сарай Карпов и Никита. Только мы с Петром не знаем, что делать. На всякий случай одеваемся и тоже идем в сарай, присоединяемся к ребятишкам, которые толпятся в углу.
Уже сутки не кормленный – очищает унутренности, – кабан думает, что ему принесли еду, встает, радостно похрюкивая. Задирает морду, осматривает пришедших, ждет нетерпеливо. И, ничего не получив, сердито ковыряет пустое корыто рылом, с грохотом отбрасывает его к противоположной стенке.
– Вася, Вася... – говорит ему ласково Карпов и чешет за ухом. Белая, холеная спина кабана горой возвышается над досками закутка. – Ну? – Карпов кивает ветеринару и показывает на дверцу. Но ветеринар не хочет лезть в закуток, боится испачкаться, отговаривается.
– Мне надо температуру измерить, выгоняйте сюда.
Карпу это не нравится.
– А там нельзя, чи шо?
Но делать нечего, приходится выгонять животину из закутка. Осмотрелся Карпов и сердито шуганул из сарая ребятишек. Хотел и нас с Петром прогнать, но сдержался. Открыв дверцу, стал выманивать кабана:
– Вася, Вася, иди сюда... Иди, дурачок...
Но Вася, видать, не дурачок, он словно почувствовал, в чем дело, улегся на солому и только отхрюкивался на зов хозяина.
Я хотел помочь, поднял палку, подал крестному.
– Ты шо! Он и так уже нервничаеть, – Карпов сердито забросил палку в угол и продолжал вызывать кабана разными ласковыми словами.
– Кто нервничает? – спросил я шепотом у Никиты.
– Да кабан. Разнервничается, кровью сало нальется – будет невкусное, – пояснил он.
Но, по-моему, кабан был абсолютно спокоен и не обращал внимания на людей. Тогда Карпов пошел на хитрость. Взял помойное ведро и погремел им. Кабан встрепенулся, захрюкал, вылез из закутка. Карпов и Никита придержали его, давая возможность ветеринару вставить термометр. Но ветеринар оплошал – термометр ткнулся в живое тело, кабан взвизгнул, крутнул мордой, и Карпов с Никитой, будто мячики, отлетели в разные стороны. Ветеринар поднял термометр, стал рассматривать его – не разбился ли. Увидев в руках ветеринара этот злополучный инструмент, Карпов выругался:
– Э, черт безрукий! Градусник встромить не может. А еще специалист. Че тут мерить, че тут мерить? Не видно, что ли, – здоровый кабан.
– Да ладно, па, не надо, – успокаивал его Никита.
Ветеринар виновато молчал, косясь на кабана сердито и укоризненно, словно на предателя. А тот, забившись в угол, поглядывал на мужиков, ожидая очередного нападения.
Нападение вскоре началось, и опять с ласки:
– Вася, Вася... – подходил к нему Карпова. Кабан недоверчиво похрюкивал, моргал редкими белесыми ресницами. – Вот уже вся кожа покраснела, – сокрушался Карпов и продолжал: – Вася, Вася...
Приблизясь к кабану, Карпов стал чесать ему за ушами и под шеей. Подошел Никита и тоже принялся почесывать, заслонив собой от глаз поросенка остальной мир.
– Ну?..– кивнул Карпов ветеринару.
Тот на цыпочках бесшумно подобрался к кабану со стороны хвоста, изловчился и воткнул термометр. Животное даже не почувствовало и молча ожидало, что люди собираются с ним делать. А люди больше ничего не делали, они только чесали его да говорили приятные слова.
Карпов пристально следил, чтобы кабан не повернулся задом к стенке и не раздавил градусник.
Через положенное время ветеринар вытащил термометр, вытер ваткой, посмотрел на свет:
– Нормальная, – заключил он и достал из полевой сумки бланк справки. Черканул в ней фамилию хозяина, отдал Карпову. – До свидания.
– До свидания, – буркнул Карпов и передал справку появившейся в дверях Ульяне. – Холера, а не ветеринар. – Обратился к Никите: – Что делать будем?
– Я думаю, можно. Он уже успокоился, – сказал Никита.
– Не справиться нам удвох. Можа, соседа Неботова покликать?
Нас с Петром в расчет не принимали, – больше того, Карпов предупредил, чтобы мы не подходили близко: опасно. Особенно надо остерегаться задних ног кабана, может так ударить – не возрадуешься.
Неботов не заставил себя упрашивать. Тут же бросил все свои дела, схватил телогрейку, прибежал. Худенький, шустрый, он мигом определил обстановку, распорядился:
– Вожжи нужны... Или, на крайний случай, хотя бы веревка. Мы б его, так сказать, обратали за грудь и вывели б. А так не справиться. Вырвется: его ж ухватить не за что.
Веревка нашлась, и Неботов дважды обмотал ею кабана – один раз по груди, другой раз по шее, концы связал в узел. Кабан не сопротивлялся, словно покорился своей участи.
