Текст книги "Клуб друзей китайского фарфора"

Автор книги: Михаил Литов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

***

"Поди ж ты, бывают, оказывается, в жизни тайного агента минуты, особливо под воздействием винных паров, когда строгие черты его словно высеченного из гранита лица разглаживаются и размягчаются чуть ли не до выражения слабоумия. Весело тогда агенту, и он предпочитает опрокидывать в глотку бокалы вина, а не стряпать отчеты, которых с таким нетерпением ждут в центре. И вот уже не один и не в атмосфере строжайшей секретности, а в окружении врагов и при их добровольной помощи я составляю эту срочную и крайне важную депешу. Лети, лети, весточка! Не беда, что моей рукой, с трудом сжимающей перо, водят враждебный нашему народу Никита, перебежчик Захар и одноногий инвалид Кеша, уверяющие меня, что они знают толк в изящной словесности. Ну что ж, суд установит истину. Что до меня, то я честно исполняю свой долг. Спешу донести, что Никита, без преувеличения говоря, выпивает за вечер никак не меньше тридцати литров хереса и где-то после двадцати литров начинает совершать противоправные действия, принуждая меня клеветать на дело, которому я посвятил всю свою жизнь. Он заставляет меня выкрикивать антинародные лозунги и плевать на портреты вождей, которые откуда-то тут же появляются, а я такой, что после пятого стакана выказываю не свойственную мне слабохарактерность и тогда могу в самом деле сильно клеветать, за что, естественно, готов ответить по всей строгости закона. Перебежчик Захар, он клевещет напропалую, и вы должны осознать, что я при этом чувствую и как я страдаю. О том только и молю, чтоб его поскорее забрали туда, где место таким, как он. Предателю – смерть! В десять часов вечера инвалид Кеша из нашей компании изгоняется, поскольку в это время хмель крепко ударяет ему в голову и он начинает громко кичиться своей торговой ловкостью, вытаскивает из карманов ассигнации и порывается разбросать их по комнате, как бы покупая нас со всеми потрохами. Никита говорит про себя, что он толерантен (см. энциклопедию, на букву Т) и готов терпеть даже общество вора, но до тех пор, пока вор не распускает язык, не бахвалится, и после этих разъяснений приспешник Захар спускает инвалида с лестницы. Кеша непременно въезжает в чью-нибудь дверь этажом ниже, и там вспыхивает скандал. А ваш тайный корреспондент, видя такую жестокую расправу над беззащитным, хотя и порочным человеком, заливается слезами, которые по ошибке принимают за покушение исторгнуть выпитое, и вашего корреспондента несут в ванную и безжалостно швыряют под холодный душ... Помогите, товарищи! Тону!"

***

"Я говорю, Никита – злодей, исчадие ада, диктатор, и в одиночку мне с ним не справиться. Но особливо мне тяжело на моей службе, когда девки сомнительного поведения по наущению все того же злодея и под рукоплескания его прихвостня глумятся над мной. А я слаб, я плохо переношу спиртное. У меня голова идет кругом. Мне тошно. Девки меня щекочут, я опрокидываюсь на диван или на пол, а они на меня всем скопом наваливаются и грозятся защекотать до смерти. Опять же взываю: помогите, товарищи! Мне представляется, что положение мое было бы не столь плачевным, когда б мы налегали на водку, потому как она хоть и ядреней хереса, а не так мутит в желудке, но злодей твердит, что пить водку пристало разве что в диких окрестностях Дворца Спорта и вообще это удел темной, неразборчивой толпы, а херес, мол, вещь тонкая, солнечная. Злодей заставляет меня следовать его пагубному примеру..."

***

– Послушай, Вера, не пойти ли нам в один дом...

– Зачем? Нас там ждут?

– Ну, это квартирка одного моего старого знакомого. Я думаю, он обрадуется нам. Почему бы и нет? Он очень одинок.

– К чему это, Макс?

– Что именно?

– Идти в чей-то дом...

– Послушай, Вера, я хочу тебя предупредить, ты не расстраивайся, если тебе в том доме не все понравится.

– А мы разве уже идем туда, Максим?

– Мы уже идем туда, Вера. Знаешь, мой друг живет в одной такой себе комнатенке, она в очень запущенном состоянии. Но ведь не это главное. Пусть это тебя не смущает, Вера.

Суглобов обеспокоен ужасными условиями своего обитания. Время от времени его больной мозг открывает чудовищную истину, что эти условия оставляют желать лучшего, и тогда изможденный Суглобов выражает свое недовольство глухим ворчанием.

Во всей полноте и яркости вернулась ко мне картина: я стою посреди комнаты, с изумлением озирая голые обшарпанные стены, стол без скатерти, усеянный хлебными крошками, бездыханно покоящийся на самом его краю радиоприемник, поверженный, наполовину разобранный, а далее – покосившийся шкаф, который смахивает на стог сгнившей соломы, как вся комната смахивает на пещеру, а сам хозяин – на ископаемое чудище. Увидел я там и два одинаковых и одинаково развороченных дивана. О чем я подумал, когда за окном, невыносимо грязным, не смог, как ни старался, разглядеть никакого пейзажа? Тут же голос Суглобова: когда папа сдох, мне достались две комнаты, чтобы я проживал в них без тесноты, но потом мне предложили одну отдать, и я отдал, потому что у них дети, а мне осталась эта, – ужасно паршивый, скрипучий голос. Я стою с фаршем в руках, с кулечком конфет в руках, с бутылкой водки в руках. Я водки не пью, говорит Суглобов, у меня от нее лихорадка, а с фаршем что хочешь, то и делай. Бессмысленный человек, ему только бы и пить водку, а он не пьет, подумал я с удивлением и горечью. Кому же это ты комнату отдал? Как кому, соседям, говорит он, и я спросил: у них дети, что ли, может, им и фарш отдать? И долго я еще стоял, переминаясь с ноги на ногу, с фаршем в руках, не ведая, как отделаться от всего этого, от голоса, от хлебных крошек на столе, от конфет, от водки. Суглобов рассказывает: дрянная у меня жизнь, это, видишь ли, сволочей много, один недавно в бане показывал, что у него на заднице только одна половинка, хе-хе, как я смеялся, но взяли же моду, один моряк, на речном флоте он где-то, так он как из рейса приходит, сразу ко мне тащится с девками и пьют тут, и он их по очереди вот на этом диване раздевает, а мне на кой ляд все это нужно, разве это не дурной для меня пример?

А ты еще о своей нравственности печешься?

А как же!

В совершенстве знаешь, что делать и кто виноват?

Мудростью я остальных уже вряд ли превзойду, потому что еще в школе был самый отстающий, но я теперь даже стал молдавский язык учить для оригинальности избранного поприща бытия, хотя это и скуки ради тоже, но я тебе честно скажу, если бы тот моряк не ходил ко мне с девками, я бы лучше сознавал, что живу не зря, не мучился бы столь бесцельно.

И я сажусь пить водку, и постепенно оторопь проходит, я чувствую себя свободнее, мне уже проще с бедным недоумком. Я прошу его сказать что-нибудь на молдавском. Я говорю ему: я тебе оставляю фарш, это решение окончательное и обжалованию не подлежит, – оставляй, говорит он, – ты его съешь, говорю я, – посмотрим, отвечает он, – а тут и смотреть нечего, возражаю я, он вкусный, и, не зная, что еще сказать, торжественно вручаю ему фарш, а он берет его и небрежно швыряет на диван, – э, кричу я, зачем же так швырять, это же мой подарок, я же тебе от всего сердца, – ничего, говорит он, пустяки, а я, не зная, что еще сказать, мотаю головой и пячусь к выходу, и понемногу складывается так, что меня уже нет в той жуткой комнате.

Суглобову никак оба дивана своей тщедушной персоной не занять, так что и нам с Верой достанется местечко.

– А тут не так уж скверно, – усмехается Вера, почти смеется, но, в общем-то, деланно, – ты зря меня пугал. Но навести порядок не помешало бы.

И оглядывается словно бы в поисках веника или тряпки какой.

– Брось, – сказал я, – мы не для этого сюда пришли.

– Это кто такая... – начал было Суглобов скучать, но я крикнул: тише, приемник, кажется, заговорил!

– Неправда, – возразил Суглобов, – это я говорю.

– Не обращай на него внимания, Вера.

Суглобов сел. Я покосился на второй диван. Он был ничем не хуже первого.

– Я строго борюсь за правду, – возвестил Суглобов. – Если приемник сломан, он и не заговорит...

– Мы тебя поняли, – перебил я.

– Когда папа сдох...

– Тебе достались две комнаты.

– А здесь еще одна комната есть? Хозяин, как вас, собственно, зовут?

– Давай присядем, Вера.

– Похоже, Макс, от тебя духами попахивает, дамским духом веет.

– Это бывает, Вера, бывает. Случается подобное.

– Такая твоя версия?

– Кто-то с балкона плеснул. Какая-нибудь дурочка.

Суглобов со смеху покатился, только что не лопнул, ведь он всегда считал меня непревзойденным шутником.

– Знаешь, Макс, ты со мной особо не стесняйся. Никаких обязанностей на мой счет ты не брал, и никаких прав на тебя у меня нет.

– Это сцена ревности?

– По сути, нас ничто не связывает. Ты свободный человек.

– Только ты одна мне и нужна.

И стал ее совсем не скучно целовать, в лицо и в шею.

– Гаси свет! – крикнул.

Суглобов свет погасил, вздохнув при этом печально; рухнул он снова на диван и быстро затих.

Вера шепнула:

– Ты напрасно это сделал. Неудобно все же. Что подумает о нас этот человек?

Я попытался вообразить мысли Суглобова. Какая каша! Он всегда был козлом отпущения.

Тут я повалил Веру на диван, ветхий, до жути неуютный диван, доставшийся нам в награду за наше вторжение, и она негромко крякнула, почувствовав нежность, с какой я ее свалил. Или сказала она что-то вроде эх! – и немного развеселилась, оттаяла сердцем, сообразив, очевидно, что мыслям Суглобова не стоит придавать большого значения и что в его комнате нам будет совсем не хуже, чем в парке на скамье. Или отчасти даже забылась она, забыла, где мы находимся, и только обо мне сейчас помнила, но сердце-то ее, так или иначе, оттаяло, я чувствовал это, жарко к ней приникая, бурно к ней пристраиваясь. Радостно мне было целовать ее грудь и вообще к ней тесниться. А она млела. Но никак не удавалось мне сорвать с нее трусики, она их крепко держала ногами или живот надувала, а над моими безуспешными потугами она, слышал я, смеялась. И только мне в этой бесславной войне с ее исподним удавалось отвоевать кое-какую позицию, она тотчас отталкивала меня, даже резко, можно сказать, грубо, и я даже в темноте видел, какое у нее при этом строгое и принципиальное лицо.

– Ну почему, черт возьми, почему? – бился и тосковал я.

– Нельзя.

А что там у нее такое, там, под трусиками, что нельзя? Очень неубедительно, недостоверно аргументировала она. Для чего эта женщина хочет внушить мне, что нельзя, когда как раз можно, даже нужно, когда все именно так и устроено, чтобы было можно и нужно? Я начал терять терпение. Потерял голову.

– Сейчас возьму нож, – сказал я, – резать буду эту проклятую резинку!

– А дальше что?

– Увидишь тогда, узнаешь меня!

– Ты еще совсем ребенок, совсем как дитя.

– У меня ножа нет, – внезапно говорит из темноты Суглобов.

– А где твой нож? В хозяйстве нож быть должен.

– Потерял на днях. Да и какое к черту у меня хозяйство? С тех пор как папа сдох...

– Потом про папу, – сказал я.

– А что, очень крепкая резинка? Ты зубами попробуй.

Вера возмущается:

– Ну, все, с меня хватит. Я так не могу! Ужасно! Какая-то карикатура!

Подпрыгнула, свет включила, дрожит вся в гневе своем. Я не успел даже на спину перевалиться, лежал, пуская слюни в подушку. Но в растерянности я пребывал недолго, тоже подпрыгнул. И Суглобов тоже, но позже всех.

– Ты, Вера, не уходи, не надо.

У меня все плыло перед глазами. Вера рыскала по комнате в поисках пальто, а я уже держал его в руках. Она не сразу заметила; заметив, растопырила руки, ожидая, что я подскочу, как швейцар какой-нибудь, как галантный кавалер. Не тут-то было.

– Отдай пальто.

– Не отдам.

– Кому я говорю!

– Кому ты говоришь?

– Издевательство!

Я пародийно пропищал:

– Нарушение прав и свобод человека!

– Он над всеми издевается, – вставил Суглобов. – Он надо мной в школе издевался.

– Отдашь пальто?

– Нет. – Я тупо покачал головой.

– Почему?

– А просто так. Останься.

– Теперь он не отдаст, – очень уверенно заявляет вдруг Суглобов.

– Как? А вы откуда знаете? Это не в первый раз?

– В первый или не в первый, только я уже всякого насмотрелся.

– Начинаю понимать...

– Нашла кого слушать, Вера, ведь он не ведает, что творит.

– Ты мне пальто отдай.

– И не подумаю.

Она схватилась за пальто и потянула. Я бросился на диван, смеясь, как безумный. Она сильная была. Стащила меня вместе с тем пальто на пол, в грязь разную. А мне что! Я продолжаю смеяться и держу пальто. Хохочу. Она таскала меня по полу и била меня ногой.

– Господи, да ты такой же, как все! – внезапно она простонала.

– Все кончено, – сказал Суглобов. – Он не отдаст.

– Не отдаст? Не отдашь? Ладно, не отдавай.

И она выбежала из комнаты, а Суглобова разобрал смех.

– Вернется, – сказал я Суглобову, – далеко не уйдет. А и дрянь же она. Не дала мне. Сколько времени я с ней возился, а все впустую, я же честно и искренне хотел сделать все наилучшим образом, а в итоге только то и вышло, что жена теперь подозревает неладное.

– А ты женат?

– Ты совсем ничего не соображаешь? С какой стати я притащился бы к тебе, если бы не было дома жены? В нормальной обстановке не вышло бы всей этой нелепицы. У тебя обстановка ненормальная.

– Чем же? Если бы ты сам был нормальный, ты бы сюда не пришел, так что нечего на мою обстановку пенять.

– Ты очень хорошо, здраво рассудил, но мне от твоей мудрости не легче.

– У тебя беда?

– У меня беды есть, случаются. Видишь, не возвращается.

Я беспомощно развел руками.

– Иди и ты домой.

– Ты думаешь, она домой ушла? Без пальто? Вот дура!

– Не знаю ничего.

– А что тут знать! – вскипел я. – Раз не возвращается, значит, ушла. Или на лестнице ждет. Ох, и дура же!

– Оставь мне ее пальто. Я его продам и наемся до отвала.

– А чем ты питаешься?

– Тем же, чем и ты, только в меньших количествах.

– Я, брат, работаю, у меня приличная должность.

– Я тоже работаю, иногда, пока не выгонят. Как совершу ошибку, меня и гонят взашей, а я без ошибок не могу, мне скучно. Я в жизни ни одной срочной телеграммы вовремя не доставил, а мне за это платили, пока не смекнули, что я наношу вред. Они тоже ошибаются. Но они могут меня выгнать, а я их не могу.

– Не хочется заглядывать слишком далеко и зря пугать тебя, но думаю все же, что ты кончишь в сумасшедшем доме. А пальто я тебе оставить не могу, это не фарш, это ее пальто, девушки моей. Понял? Я к тебе еще заскочу со временем и дам что-нибудь другое, чтобы ты мог продать и наесться до отвала. Вот тогда попируешь!

Я оделся, взял злополучное пальто под мышку (кремового цвета оно было, элегантное) и пустился в погоню. Думал, что догоню. На лестнице ее не было, на улице тоже, улица уже пуста была, только редкие прохожие проносились мимо, и все, как один, в пальто, да еще воротники подняли, чтоб не задувало. Берегли себя эти люди, а моя милая побрела в одном платьишке. Все-таки зима ведь на носу. До чего же мне тогда от разных мыслей о моей взбалмошной девчонке сделалось жалко ее! Подумал, что она в одном платьице бредет ночью, да по такому еще ветру, в свою загадочную жизнь, о которой я ничего не знал, подумал, вообразил, и защемило сердце. Что же я натворил! Вроде бы просто глупая выходка, ребячество, а вон каким мрачным делом, вон какой историей обернулось! Что я о моей девчонке знаю? Может быть, она одинока, может быть, одному мне и верила, а теперь для нее мой поступок все равно что смертельный удар, я-то прибегу домой, наемся до отвала да завалюсь к жене под бочок, а ей каково? Я добежал до самого ее дома, однако она, видать, быстрее меня бежала или другой дорогой пошла, возле дома я ее опять же не встретил, в окнах ее квартирки не горел свет, а эти окна и застекленная дверь выходили на улицу. Я постучал. Нет ответа. Я покрутился там, подождал немного, страдая от бессмысленности ситуации, от глупости случая, а долго ждать не мог, не имел права, Валя, моя вторая жена, пришедшая на смену Рае, уже наверняка бьет тревогу. А вот чтоб просто оставить пальто под дверью, на это я не решился, вещь, пожалуй, дорогая, вдруг украдут, народ вокруг вороватый. И я свернул поплотнее ее пальто и понес с собой.

***

А помнишь, Максюша, нашу первую встречу, ты был пьян и толкнул меня на лестнице... нечаянно, родная, случайная непочтительность выпившего человека... а все-таки у меня тогда даже сердце зашлось от испуга, я всегда боялась пьяных, я схватилась за перила, а ты... ну как я могу не помнить всего этого... я разве говорю, что ты забыл, нет, я спрашиваю, помнишь ли ты, это форма обращения такая... ну хорошо, форма обращения, спи... а что за сверток ты сегодня принес...

Я аж взметнулся: тссс, тише, мне секретное задание дали!

Вот как... ты, значит, в гору пошел... хорошо... но я, Максюша, правду сказать, побаиваюсь, я даже просто боюсь, ты мне, Максюша, скажи, что в свертке...

работа

пальто?

начальника отдела Худого

дамское?

его жены

а что с ней?

мы с Худым решили, что так будет лучше для нее

как?

если мы заберем у нее пальто

бедная женщина

это очень опасно, очень секретно, очень сложно, очень проблематично

... а о чем мой Максюша думает... твой Максюша задремал маленько, всего на секундочку, а как я тебя на лестнице толкнул, я это очень даже хорошо помню, и просто великое счастье, что ты тогда через перила не брякнулась, не лежать бы нам сейчас вместе в этой кровати... а ты бы себе другую нашел... ну зачем ты говоришь глупости, даже, можно сказать, гадости... а ты по Рае не тоскуешь... кто это такая, не помню... а та, с которой ты прежде меня в этой кровати... чепуха все это, былое, быльем поросло, послушай, я другое хотел сказать, я о Никите, Никита-то совсем стихи забросил... а мне плевать... жена, жена! на Никиту, душенька, я тебе плевать не разрешаю, ты Никиту не знаешь, а я его как облупленного знаю, я душу его постиг, хочешь, я тебе его стихотворение прочту? утро стрелецкой казни называется, хочешь, я тебе его прочту?

чтобы и ты великую эту душу постигла и жизнь его странную и необыкновенную поняла и почла за чудо, ну так вот, утро стрелецкой казни...

вдруг пискнул трамвай

на подножке повисла старушка

в белом пуховом платке

повиснув она размышляла об утре, ты спишь? ты не спи, Валечка, вот послушай, что там дальше, слушаешь, единственная? так молодой ниги

лист Рафаэля отверг с Р

Тагором не ведал знаком

ства на Спинозу смотрел свысо

ка вдруг однажды напал на

стрелецкую водку, ты опять

спишь, да не спи же, Валя, тут всего один куплет остался, вот послушай, в тишине подворотни чей-то труп

замерзал изнутри и снаружи

убийца ушел далеко

но разве уйдешь от праведной казни,

а, Валя, разве уйдешь, нет, дудки, всегда найдут и покарают, но ты, я вижу, спишь, маленькая плутовка, да, вижу, выходит дело, женщинам в постели не до стихов, а у этой и во сне такой вид, будто она надо мной иронизирует, будто она меня раскусила и мной забавляется.

В доме тихо, на потолке едва заметно дрожит, слабо и бледно переливается, повинуясь колебаниям занавески на сквозняке, пятно света, а в шкафу, среди грязного белья и сваленных как попало книг, лежит завернутое в газету пальто Веры.

Моя жена. Она не безнадежна. Я чувствую ее искренние усилия понять меня. Я помню, как толкнул ее на лестнице, а она обеими руками вцепилась в перила, страдальчески сгорбившись, поникнув головой, и ни возгласа удивления, ни крика возмущения я от нее не услыхал, она словно вообразила, что я взялся за нее всерьез и ей на этой лестнице суждено претерпеть баснословные муки. Я смотрел, как она прогибается, буквально-таки фантастически втягивая живот, как она будто для пинка подставляет мне зад, во всяком случае поворачиваясь им в мою сторону, и все это действовало на меня отрезвляюще, все это меня умиляло и трогало. Я попросил у нее прощения. Она выпрямилась, взглянула на меня смущенно и подалась своей дорогой.

– Девушка, девушка, гражданочка! – закричал я ей вдогонку. Так началась моя с ней совместная жизнь.

Я пылился тогда в захудалой лаборатории, а она училась в университете. У нее никогда не возникало сомнений в правильности избранного пути, и я лишь повторю давно известное, сказав, что этому ее благородному и непоколебимому чувству уверенности в себе ничуть не мешало сознание, что она всегда и во всем лишь слепо подчиняется авторитету родителей. Внес ли я что-то новое в ее жизнь? Она смутно догадывалась, что привить ей я могу разве что сомнения, разлад, смятение, ужасный дух той ветви древа рода человеческого, на котором густо и с циничным смехом теснятся хмельные, непутевые людишки. И пусть я сам человек далеко не опустившийся, напротив, пристойный и перспективный, все же во мне слишком много напряженного и подозрительного беспокойства, о котором ей лучше и не знать. А ее родители терроризировали нас. Я терпел. Это ее папаша пристроил меня к Худому.

После той встречи на лестнице я вышел во второй раз встретиться с ней уже трезвым, разумным, приличным и благообразным молодым человеком. Стали мы вспоминать, как познакомились. Ах, я так испугалась тогда! О, вы были прелестны в своем испуге! Мы недоумевали. Как подобное могло случиться? Толкнуть девушку на лестнице... Нет, с вином шутки плохи. Ее глаза говорили, что она верит в меня. Я не сойду с пути истинного.

Я исподволь внедрял в ее сознание опыт совместной жизни с человеком, не похожим на тех, кого знала она, беспокойным, неподатливым, немножко хмельным. На миг она заколебалась, ужаснулась, заподозрила, что моя жизнь, скрытая от ее глаз, еще хуже той, которую я позволяю ей изучать, но, уверенная в себе именно потому, что всегда поступала исключительно по родительской указке, она в конце концов с какой-то неясной уверенностью в будущем своем торжестве капитулировала предо мной. Рая закатывала бурные сцены, чаще всего из-за пустяков, из-за опрокинутой за обедом чашки, из-за Никиты, которого невзлюбила с первого взгляда, – еще бы, он ведь сразу схватил, что она за птичка, эта Рая, и дал ей понять, какого он о ней мнения, – а я бурно отвечал на ее агрессию, она изменяла мне, я изменял ей, и все это было в порядке вещей. Обычная семейная жизнь в век распада семейных отношений. Я понимал, что разойдусь с Раей, но мне и в голову не вступало по-настоящему сходиться с Валей, однако Валя говорила, что ждет ребенка, что если я человек чести, если я порядочный человек, если я не хочу скандала, не хочу, чтобы все узнала ее мама, а от ее мамы ее папа, а от ее папы люди, которые заинтересованы в искоренении всякого зла, всякого насилия над слабыми девушками, вступающими в большую жизнь, где старшие уже не могут контролировать каждый их шаг, если я... я сказал ей, что подобные слова уже где-то слышал. Она твердо верила в свою счастливую звезду. Все будет хорошо. С ней не случится ничего дурного. Еще я сказал, что готов исполнить свой долг, жениться, если мой долг именно в этом и состоит. А уж как ее отец пристроил меня к Худому, то прорезался у меня буйный аппетит к жизни – студенты, студентки, ученые, читающие какие-то книжки, гремящий трамвай, неудачник Никита, ждущий меня в погребке на главной улице, – я стал заинтересованным лицом. Худой поглядывал на меня пытливо. Он полагал, что я его ученик. Возможно, так оно и есть. И при таких-то обстоятельствах, в такой-то атмосфере дельности и добропорядочности это пальто, кремового цвета, красивое, плотно облегающее фигурку моей любовницы или кто там она мне, пальто, странным образом ко мне попавшее, и необходимость прятать его в шкафу – о, это либо комедия, водевиль с неизбежно счастливой развязкой, либо нечто предосудительное, даже, будем откровенны до конца, рискованное.

***

На следующее утро я проснулся рано, а было воскресенье, и жена, видя, что я никуда не тороплюсь, обрадовалась и говорит: почитаем книжку? Но я только делал вид, будто не тороплюсь. Я спокойно съел завтрак, полюбезничал со своей крошкой и потом ей сказал: дитя мое, я отлучусь ненадолго. Ну вот, а я думала, мы проведем воскресенье вместе, почитаем книжку, сходим в кино, в "Авроре" идет английский фильм, страшный, говорят, фильм сплошных ужасов. Не буду тебя обманывать, я никогда не обманываю слабых доверчивых девушек, мы не пойдем в кино. Почему? Да хотя бы потому, что никакого английского фильма в "Авроре" нет, это факт. Да какая разница, в другое место сходили бы, может быть, ты и не хотел обмануть меня, но ты обманул мои ожидания, Марина говорит... Марина жестоко тебя одурачила, насмотрелась глупых фильмов и морочит людей. Ну, в таком случае давай... Я вынес из комнаты сверток и молча показал ей, она смирилась. Я сурово спросил: надеюсь, теперь ты перестанешь утверждать, что наши отношения пронизаны ложью? Она в испуге: а разве я когда-нибудь утверждала это? Она в священном трепете: ты такой умный, трудолюбивый, добросовестный, я горжусь тобой! Покажи ножку. Она задирает юбку, показывает; я научил ее этому номеру. Теперь я могу удалиться в приятном расположении духа.

Я отложил в сторону сверток, прижался к ней, уткнулся лицом в ее согретый теплом тела свитер, и она нежно поцеловала меня в макушку.

– На улице холодно, Максюша.

– Я надену пальто.

– Я в этом не сомневаюсь. Я только хочу, чтобы ты надел еще и кальсоны.

Когда я уже готов к выходу, она неожиданно просит: объясни мне, пожалуйста, что хотел Никита сказать своим стихотворением.

– Своим прекрасным стихотворением?

– Своим прекрасным стихотворением.

– Это сложно. Я тебе потом объясню.

– Удели мне еще минуточку.

– Хорошо, но боюсь, когда ты услышишь мои объяснения, слезы навернутся на твои глаза. А я не хочу оставить мою маленькую девочку в слезах.

– Почему ты думаешь, что я заплачу?

– Потому что мне придется рассказать тебе о неслыханных, чудовищных вещах, открыть твои глаза на темные стороны человеческого существования. Я, как был в пальто, сел на стул, усадил ее себе на колени, приласкал. – Я думаю, ты заметила, что стихотворение Никиты распадается на ряд как бы случайных эпизодов, сообщений, картинок. Трудно выявить общую идею и главное действующее лицо. А это значит, что ты вправе из всех массы упомянутых в этом сочинении лиц выбрать какое-нибудь одно и через него попытаться внести смысл и гармонию в мир хаоса, изображенный поэтом. Возьми, скажем, старушку, повисшую на подножке пискнувшего трамвая. Она в белом пуховом платке – это символ настоящего. Она размышляет об утре. О каком? Если вспомнить название стихотворения, то, надо полагать, об утре стрелецкой казни, и тут уже налицо обращение к прошлому. Стало быть, мы на пути к гармонии? Прошлое и настоящее смыкаются, и не так уж плохо ехать в белом пуховом платке и знать наверняка, что тебе не отрубят голову на плахе, как тем бедолагам. Но для гармонии недостает будущего, а какое, собственно говоря, будущее у старушки, повисшей на подножке трамвая и вряд ли имеющей основания надеяться, что когда-нибудь она все же проберется в глубь трамвая и займет подобающее ей место? И раз уж ты избрала старушку главной героиней стихотворения, изволь все прочее соотнести с собой, ибо именно это условие игры и одновременно ключ к разгадке. Да, это ты, миленькая, в своем необузданном нигилизме отвергаешь Рафаэля, презираешь Тагора, не прочитав ни строчки из его объемистых творений, это ты смотришь свысока на Спинозу и пьешь стрелецкую водку. Это твоя жизнь начинается со смерти в холодной подворотне, продолжается в растлении, распущенности и забвении идеалов, а кончается преступлением и уходом в неизвестность. Это ты сидишь в трамвае, смотришь в окно на старушку, которой грозит опасность никогда не достичь отрадного будущего, и ничего не предпринимаешь для того, чтобы помочь ей. Тебе хорошо? Ты достигла гармонии? Ты не прозевала свое место в трамвае и тем самым преодолела хаос? Я допускаю, что ты способна так думать, но Никита, автор стихотворения, так не думает. Он-то гармонии не достиг. Он не нашел места для старушки в том или ином счастливом сплетении обстоятельств, ибо это и невозможно, и, скорбя, отказался от поэзии, видя, как мало она способствует преодолению хаоса.

– А почему ты не допускаешь, что я по той же причине не сочинила вообще ни одного стихотворения?

Я склонил голову на ее плечо, дивясь ее разуму и находчивости. Я почти верил, что она понимает глубокий смысл сказанного ею. Она сказала: а ты такой способный и талантливый, что для тебя пустяком было бы стать настоящим поэтом.

Ее вторая реплика разительно противоречила первой, и я был готов ответить взрывом негодования, но вовремя заметил слезы в ее глазах и смягчился. Разрумянившись, мечтательно глядя в окно, она говорила, как в бреду: ты такой способный, это все говорят, ты такой талантливый, это любой подтвердит, и я совсем не ощущаю жизнь с тобой как бремя, и если на нашу долю все-таки выпадут испытания, если мне все-таки придется туго, я – я в этом свято убеждена – сумею достойно пронести свой крест, я все стерплю, и ты всегда будешь чувствовать мою поддержку.

Она не шутила. Она улыбалась, но отнюдь не шутила. Блаженная улыбка блуждала по ее лицу. Слезы стояли в глазах. Я не мог быть неприветлив и холоден с ней в такую минуту. Она излагала свою программу, потому что все предусмотрела. Она верила, что мы оба родились под счастливой звездой; но если грянет лихая година и на ее плечи ляжет особая ответственность, она не спасует. Вера в мой талант укрепляла ее решимость, а начальник отдела Худой, по доходившим до меня слухам, уже не раз давал повод думать, что он самого высокого мнения о моих способностях. Со своей стороны, я никогда не сомневался, что, имея дело с начальником отдела Худым, я имею дело с великим человеком. Я вдруг почувствовал, как тесен наш круг и что мне в нем уютно. Я осыпал милую головку жены поцелуями.

Но меня ждали дела и неприятности. Я вышел. У подъезда потирал озябшие руки и пританцовывал на выпавшем за ночь снегу молодой человек, и как-то он очень уж страшно мне не понравился. Мне почудилось в нем сходство с Верой. Могу ли я отказать своему взгляду в наметанности? Это ее родственник. Нет, мне не показалось. Скорее всего, это ее брат. Я не берусь объяснить, в чем тут дело, но не понравился, ужасно не понравился мне взгляд, каким этот молодчик время от времени поглядывал на мрачный провал подъезда, на окна дома, быстрый, внимательный, оценивающий взгляд, его лицо не понравилось мне, холодное, отчужденное, жестокое. А есть только одна причина, по которой брат Веры мог очутиться возле моего жилища. Пальто! Тревога закралась в мое сердце.

Я даже несколько замешкался у выхода, словно запутался в невидимых сетях, потрепетал, словно пойманная рыбка. Так что же – уже началось? Они обложили меня как зверя? Теперь и у меня все как в жизни Никиты? Но почему? Как? Из чего? Из чего могло начаться такое? Я поспешил к трамвайной остановке, держись непринужденно, шептал мне внутренний голос. Тот человек не пошел за мной.