Текст книги "Клуб друзей китайского фарфора"

Автор книги: Михаил Литов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Литов Михаил
Клуб друзей китайского фарфора

Михаил Литов

Клуб друзей китайского фарфора

В 1972 году вспоминаю 70-й. Помнится, зима тогда уже то и дело проносилась над унылой слякотью поздней осени. 70-й. Погода до безобразия капризная, мы в грязи, в тумане, в чем-то сомнительном и скучном. Серая дрянь беззвучно клубится за окнами. Начальник отдела Худой, принимая меня на работу, дает волю своему красноречию. У него всклокочены волосы и очки сидят на кончике носа, и мне радостно мое общение с ним.

***

... потому что здесь, вот в этих стенах, говорит Худой, называя меня своим другом, потому что это стены и потому что в этих стенах, друг мой, начинается путь в большую жизнь для таких, как вы, юных и неопытных, а он есть не что иное как путь в большую науку, к вершинам знаний; всякий почел бы за честь работать в нашем отделе; Бог мой! мы тут совершаем такие шаги в научном познании окружающего мира, такие шаги, что с чувством законной гордости можем сказать... иными словами, работая в нашем отделе, вы не на секунду не должны забывать, какая огромная ответственность ложится на ваши плечи... легла и лежит... а с другой стороны, мы должны быть всегда в полном уверенности, что в любую минуту можем положиться на вас; нам не нужны среди ученых те, кто живет лишь бы жить, уподобляясь растениям и животным, о нет же, нет, мы люди в высшей степени одухотворенные, мы как Сократ, мы как Шекспир, мы как Бойль и Мариотт, и нам здесь, в нашем отделе, не нужны выскочки, карьеристы, бездельники, пьяницы, дураки разные; нам нужны люди думающие, преданные науке, творческие, которых не пугают тернистые пути... нам нужны, друг мой, душа моя, люди, готовые положить жизнь на алтарь науки, какого-нибудь научного эксперимента или вообще отечества, люди, отлично усвоившие суть политики, взятой на вооружение нашим правительством и направленной на всемерное повышение роли науки, в частности, той, которой мы тут не покладая рук занимаемся; следует вам знать также, что у нас не только хорошо работают, но и хорошо отдыхают, а нашем распоряжении прекрасный дом отдыха недалеко от города, к нашим услугам пляжи летом и лыжи зимой, танцевальная площадка с оркестром, а еще кафе, где вы сможете прекрасно отдохнуть за чашкой чая, в окружении внимательных слушателей и приятных собеседников, наших, разумеется, сотрудников; нельзя не вспомнить и о том, что у нас каждый год продаются путевки за границу, и кто знает, не повезет ли вам, не случится ли так, что вы поваляетесь недельку-другую на солнечном побережье Болгарии; ну и так далее; мы знаем прошлое, отвечаем за будущее, любим флору и фауну, выступаем в защиту окружающей среды и постоянно подбрасываем материалец издательству, выпускающему серию "Ученые шутят"; и прочая, прочая; жизнь бурлит, жизнь кипит, а в нашем отделе она просто-напросто бьет ключом, и вам жутко повезло, что вы попали к нам, но и вы, со своей стороны, должны показать, что пришли к нам с благими намерениями, вдохновляясь благородными целями научного познания и идеями материалистического учения, которому, как единственно верному, цены нет... трудитесь! трудитесь! во славу нашей великой науки!.. нашей могучей отчизны!.. не щадя живота... в поте лица... и мы не забудем вашего усердия, вашего рвения... ваших заслуг... это говорю вам я, начальник отдела Худой, а я не первый год...

***

Ее звали Верой, я познакомился с ней в тот неожиданно ясный и теплый, рассеявший хмурую гримасу зимы вечер, когда Никита в погребке на главной улице пропускал в себя херес, в каждый стаканчик этого благородного напитка всовывая страдальчески сморщенную рожицу. Он привалился плечом к стене, неуклюжая мозаика которой увековечила образ неунывающей особы с бокалом вина в руке; дамочка в умильном восторге перед щедрым плодородием южных земель приняла горизонтальное положение среди виноградных лоз и наполненных кувшинов. Никите как будто не доставляло удовольствия пить херес, он судорожно вздрагивал при каждом глотке и напряженно крякал, и все же он смелой рукой носил стакан за новой порцией к меднолицей и угрюмой бабе, заведовавшей нашим расцветающим пьянством. Немало мой друг попил вина и немало набедокурил на своем коротком веку. Ему казалось, что та, меднолицая, узнает его и осуждающе качает головой. Протягивая стакан, он улыбался ей, может быть, ожидая в ответ сочувствующей улыбки, но баба оставалась неприступной. Мой друг чувствовал себя намертво привязанной к ней, неотъемлемой частью ее ловких операций со стаканами и краником, повороты которого с неумолимой точностью регулировали звонкое течение хереса. И вот он уже стал думать, что давно не пил, а потому вкус вина, вкус хереса неприятен ему; вкус портвейна тоже был бы неприятен; запах водки убил бы. Зачем же он насилует себя, зачем пьет? С улицы доносится шум машин. Повседневная жизнь. Мозаичная пьянчужка повыше поднимает бокал, ободряюще улыбается. Начинается запой у Никиты. Все больше и больше машин проносится над погребком. Режет слух скрип тормозов. Жизнь в каждодневном ее употреблении. Никита стоял у стены, пил херес, томился обреченностью на беспробудное пьянство в обозримом пока еще будущем, а рядом с ним, неустанно усмехаясь, стояла она, Вера. Она не пила херес. Перед ней на столике стоял полный стакан, но она так и не притронулась к нему.

Вхожу я. Мне не положено следовать моде 70-х. Я одет просто и со вкусом. Начальник отдела Худой, чьи волосы всклокочены, но совершенно ортодоксальной длины, пришел бы в замешательство, если бы моя голова украсилась пышными локонами.

– Да это же Макс! – кричит Никита мне навстречу. Хочет он заключить меня в объятия, но успел подавиться тем глотком, что принял за миг до моего появления, и теперь он надрывно кашляет. Глядя на меня полными слез глазами, он сказал: – Славно, ой славно, что мы встретились. Как видишь, я уже на коне.

Никита на коне, и добровольно он седло не оставит. Его мысли уже веселы, ему тепло и отрадно. Я предполагаю осушить стаканчик, не больше.

Считай, шепчет мне внутренний голос, много ли воды утечет с той минуты, как вы с этой милой девушкой обменялись приветливыми взглядами, до той, когда ваши нагие тела переплетутся под общим одеялом. Я отправился купить себе стакан хереса, а когда вернулся к нашему столику, мои друзья живо спорили о достоинствах напитка, который и я теперь держал в руке, крепко памятуя о словах велеречивого старика Худого, что пьяницы не котируются в их отделе, в отделе, над которым он, должно быть от сотворения мира, осуществляет мудрое и дальновидное руководство. И я отхлебнул, и в тот же миг мне показалось, что Вера не вполне здраво рассуждает о хересе, я предложил ей знакомство, коль уж забыл мой легкомысленный приятель Никита представить нас друг другу, она протянула мне руку, я пожал – ба! ручонка мягонькая у нее была, почувствовал я, какая она вся теплая, эта девушка, чувствительная, ранимая, желанная, светлая, недосягаемая, близкая. Она назвала свое имя. Я сказал, что херес нужно понимать, и тем заставил ее умолкнуть. Говорили мужчины. Женщине лучше помолчать, когда мужчины толкуют о хересе. Не всякое вино пьется так здорово, как это, утверждал я. Не исключено, что я один и говорил.

От нее, сдается мне, исходит сияние. Я ловлю его, впитываю, купаюсь в его лучах. Похоже, она не очень-то рада нашему обществу, ей не мил этот погребок, противен звон стаканов, однако она покорно стоит и слушает нашу болтовню, и что-то несчастное проглядывает в ее облике, я не ошибусь, если скажу, что не Бог весть как уютно живется ей на свете белом, не так уж и просто, не слишком-то сладко, уж не зарабатывает ли она себе на хлеб насущный где-нибудь мытьем посуды? Любуюсь я ее ладной фигуркой, ее стройными и сильными ногами. Я учусь живописи, отвечает она на мой вопрос, который я задал между делом, между стаканчиками. Неопределенно звучит ее ответ, призрачную рисует картину. Учится живописи. Это можно понимать по-разному. Уклончивый ответ. Можно сидеть дома на диване, перелистывать альбомы с репродукциями и воображать, что будущий великий мастер неуклонно вызревает в тебе. Разве не так, Вера? Она не отвечает на мои размышления, зато отвечает самому взыскательному вкусу. А что это вы глаз не отводите от моих ног, гражданин? – вдруг вскрикивает она. Медленно, медленно поднимаю глаза на ее бледное прекрасное лицо и полнюсь смутной догадкой, что она прячет что-то в своей жизни, скрывает от посторонних взглядов, делает какие-то секреты из обстоятельств, может быть, ничем не примечательных, окружает себя тайной.

Сколько сегодня случайных встреч, разъяснял Никита, я с Максом случайно встретился, я с Верой случайно встретился, а с Верой мы не виделись тысячу лет, мы в детстве рядом на горшках сиживали, очень близкими были соседями, а потом раскидала судьба в разные стороны.

Месяц миновал. Шагая по главной улице (все та же слякоть, грязь скомканного, свалявшегося снега), я вспоминаю, как мы провели тот вечер, я отчетливо припоминаю, что Вера, точно определив направление наших помыслов, поспешила с нами расстаться, но я не отпустил ее, пока она не согласилась на встречу со мной в ближайшие же дни. Я вырвал у нее признание. Она согласна. Ей доставит удовольствие встреча со мной. Не случайная, в условленном месте. Я легко узнаю ее: она будет держать в руке персик. Девушка с персиком. Никита вряд ли понимал, о чем мы толкуем. Вера ушла, топая по тротуару тяжелыми подметками, мы с Никитой вернулись в погребок и с неизменным хересом в руках смотрели в запыленное оконце над нашими головами на других женщин, сновавших по улице, и Никита был влажен, как пивная бочка. Странно, фантастически был пьян мой друг, клонило его к земле, и он, чтобы сохранить равновесие, растопыривал руки и даже действительно кружил и вертелся над полом словно бы птицей. Месяц спустя та же погода, за которую ломаного гроша не дашь, и та же жизнь, в памяти которой еще не изгладились мои юношеские разочарования. Я шагаю по главной улице нашего знаменитого города. Я помню, как захмелевшей птицей жил рядом со мной мой легкомысленный, всегда и во всем неправильный, сбившийся с пути истинного друг. Он пускающим слюни, подремывающим лепетом жаловался на судьбу, на легавых, от которых без должного смирения терпел вечное гонение. Нас выставили из погребка подышать свежим воздухом, и мы слонялись по городу, зажигавшему вечерние огни, пили, что где подворачивалось под руку, а утром я явился в отдел, где был начальником Худой, с распухшей головой и распухшими, влажными, как у Никиты, глазами. В тот день я ничем не оправдал возлагавшиеся на меня в этом средоточии учености надежды, голова у меня была как у утопленника, как темный гибельный лабиринт, и я не сделал никакого научно значимого открытия, только знай себе думал о Вере как о спасении, мечтал, что она бросит спасительную нить в непроглядные провалы, по которым я брел. На щеке моей написала она номер своего телефона. Худой прочитал и задумчиво молвил: что ж, позвоните. Я и позвонил. Пошутил кто? спросил Худой, все еще рассматривая на моей щеке Верину памятку. Девчонка одна, вчера познакомился, обещала прийти с персиком, ответил я небрежно. Худой ухмыльнулся. И он когда-то был молод. Я уговаривал Веру встретиться сегодня, сегодня же, а она что-то прятала от меня в своей жизни и не торопилась согласиться, но я настаивал исступленно, одержимо, так что и Худой не выдержал и крикнул в трубку: соглашайтесь, девушка, и персик не забудьте! Веселая была минутка. Мечта о приключении с Верой удаляла меня от верной жены Валечки, ждущей дома с ужином. Встретились, и Вера протянула мне персик. Я положил его в карман, отдам профессору Худому, моему помощнику в делах любовных. Я целовал Веру в парке на скамье, я изливал перед ней душу и видел, что нравлюсь ей, и я тоже кое-что прятал от нее в своей жизни, я прятал Валечку, которая весьма многое для меня значила.

Нет, не извилины ворочаются и трепещут в моем мозгу, когда я думаю о Вере, а сверкают спицы быстрого колеса. Я жив, я бодр, я, ей-богу, почти доволен собой, я при деле, я перспективен, я шагаю по главной улице мимо витрин и зашторенных окон ресторанов, сознавая, что сегодня я отлично потрудился, что у меня есть жена, которая присмотрит за домом, если мне вздумается недельку-другую поваляться на золотых песках Болгарии. Пора Вере отбросить ложный стыд. Нормы морали не для того придуманы, чтобы непременно их нарушать, но и не для того, однако, чтобы перегружать и отуманивать ими свою голову. Пришла пора отдаться мне сполна, как в этот тихий час миллионы женщин по всей земле радостно и жадно отдаются миллионам мужчин. Поторопись, Вера! Может статься, завтра ты узнаешь, что я изменяю тебе с женой Валечкой, ради которой бросил грубую, скандальную Раю, а узнав, в негодовании побежишь от меня прочь.

Повстречаться бы сейчас с миленькой! Желаю видеть Веру, а вижу – пока еще в отдалении – нелепую, карикатурную фигуру Суглобова, знакомца по школьным годам, школьного козла отпущения, бедного недоумка. Как только такого держали среди нас, полноценных и приличных? Я, пока он меня не заметил, сворачиваю в магазин, занимаю очередь за сыром или колбасой, мне все равно, лишь бы меня этот тип не заметил, и вдруг вижу, что нет ни колбасы, ни сыра, где продукты? вспыхиваю я, недовольный, выражающий недовольство народных масс, а на прилавке лежат только жалкие сморщенные кусочки какого-то фарша, я напрягаюсь и делаю вид, что они-то мне и нужны. Но вдруг я вижу, что в магазин входит Суглобов. Такого и в магазине терпения не хватит терпеть. Он направляется прямо ко мне.

– Стою за фаршем, – растерянно говорю я, жалобно блею.

Он смеется, словно в том, что я стою за фаршем, заключается нечто комическое. Что поделаешь, беру фарш, а прохвост-недоумок не отстает, делится со мной какими-то соображениями, ничего не поделаешь, я беру конфет – как если бы для Веры, на худой конец для Валечки, а он развивает какие-то идеи, на нас оглядываются, он в полном бреду, я начинаю чувствовать, что почва уходит у меня из-под ног, я уже как-то даже слаб и беззащитен и беру водку, что поделаешь, я, горе мне, эту водку выпиваю, я становлюсь пьян и весел, жизнь полна неожиданностями, и я простодушно смеюсь.

***

Нежная душа Никиты, к ней взываю и о ней пою. Сочинял мой друг романсы...

Ей-ей, рожден и взращен я на стогнах городских...

А жили-были на свете белом славные пареньки, мальчишечки, юноши, Петенька и Захар, оба стояли на пороге большой жизни, по семнадцать им стукнуло, а были они как дети, зачитывались Фенимором Купером, сядут, бывало, в ящики, в какие-нибудь вместительные картонки и изображают танковое сражение, попукивают, порыгивают, мол, большое движение, большая стрельба; оба романтически мечтали о приключениях, глядишь, им уже тридцать шесть на двоих, а они все равно ребячатся. Жили бойко и не ведали, что в одном с ними городе обитает удивительный человек по имени Никита.

Вышел я из дома праздно, продвигаюсь недалече,

Вижу там киоск унылый, рядом с ним большое вече.

Водку пьют, руками машут.

Мимо я прошел, не залезши в эту кашу.

Ну, скажем, поэма это. И поется в ней про любовь. Ты ведь знал любовь, Никита,

я говорю "знал", т. е. в прошедшем времени, потому что ныне ты как бы отошел от женщин и от всего, что связывается с ними в нашем воображении, ну как если бы отпал от веры, понимаешь, это похоже, не одно и то же, конечно, но имеются черты сходства, а результат тот, что теперь женщины тебя мало волнуют и вследствие этого ты вообще как-то растерял интерес к жизни, потому что женщины, говорю я, большой стимул, немалое подспорье, а ты себя их помощи добровольно лишил, и ты уже не тот, что был прежде, и хотя твоя душа сохранила нежность, это уже, скорее, даже некое выражение привычки быть добрым и отзывчивым, а не мировоззрение,

за красотками отчего же и не увиваться, а ты все ждал своего часа, часа, когда купидон не шутя пронзит твое сердце стрелой, ты всегда и во всем ждал своего часа, какого-то счастливого стечения обстоятельств, ты проявлял нетерпение, оно пронизывало каждую клеточку твоего существа: оно всем бросалось в глаза; но, по сути, ты всегда терпеливо ждал истинной удачи, а женщин, которые сами вешались тебе на шею, любил ожесточенно, но недолго. Для каждой из них находил ты доброе словечко, для каждой подбирал из музыки сфер свой особый мотив, это было для тебя делом чести, своего рода творчеством, и ты себя не жалел, ты любил на износ и вообще лапал их и мял как заправский мясник, бабенок-то.

Ай, водку – на хер! Девку мне подайте!

пел ты. Пленил ты, помню, белокурую студентку. Я сразу смекнул, что ты мне ее не уступишь. Но преодолевать трудности – это у меня обыкновение такое, и я полез на рожон, а ты окрысился. А студентка все равно предпочла тебя. Больно мне было. Вдруг увидел я тебя, поджидавшего ее в условленном месте. Ты стоял у металлических ворот дома, где она жила, правую ногу ты водрузил на какой-то случайный высокий камень – очень эффектно это смотрелось – ты подавался вперед всем корпусом, и что же это было, если не попытка взлететь, воспарить над грешной землей, да только чрезвычайно сбивали с толку, при ближайшем рассмотрении, твоя подчеркнутая элегантность, насмешливая снисходительность твоего взгляда. Экий франт! экий щеголь! Но я был тронут. Студентку мгновенно забыл.

Мне студентка белый локон подарила,

Заодно отдав невинность.

В парке темном прыть явила,

Объяснив, что это – милость.

Пареньки-мальчишечки, Петенька и Захар, возбудились идеей, она пришла в голову Захару, и он не без пафоса заявил, что следует им стать оперативными работниками, ну как бы агентами, записаться в легион блюстителей порядка, имя которому и есть легион. Из них там сделают рыцарей без страха и упрека. Однажды подались они в участок, желая изложить свои намерения. Так они отошли от детских забав, от ящиков и картонок, в которых, сидя и попукивая, спрашивали друг друга: имеютя выделения? – и отвечали друг другу: еще какие! небывалые ресурсы пущены в дело! – и советовали друг другу: горохом вмажь! наподдай луком репчатым! Великая война животов шла, а теперь они решили головой брать. Внимательно и благосклонно седоусый майор выслушал юношей; может, и не майор, но таковым назвался. Выслушав, он перепоручил ребят сержанту, который тоже пожелал все выслушать, от начала до конца, всю исповедь, а потом как-то повернул, что пришлось еще и от конца к началу возвращаться. Встрепенулся сержант, когда Петенька ненароком обронил, что лечился-де в больнице месяц назад, вдруг очень резко и хитро осведомился: а что вы такое делали в больнице, молодой человек, и в какой это было больнице, в каком отделении, кто пофамильно вас лечил?

Нас, смутился Петенька, всех поголовно лечили, и ничего он не напутал и не наврал. Петеньку покоробил сержантов вопрос, однако он не растерялся и звенящим неудержимой правдивостью голосом поведал, что ему в той больнице в конечном счете удалили гланды и сделал это доктор Голгофер, иудей, который имеет отчетливые настроения неудовольствия и метит выдвориться на Сион, зашив под шкуркой своей собаки драгоценности, принадлежащие государству по причине их прямого отношения к произведениям искусства. Откуда такие сведения, такая исчерпывающая информация? А они все такие, ответил Петенька, они Христа предали и продали, а после этого уже ни перед чем не останавливаются. И сержант перепоручил ребят какому-то штатскому в сером плаще, и этот человек, прячущий под плащом свои легионерские доблести, человек с немного печальным и усталым лицом, но пронзительным, проницательным, цепким взглядом, терпеливо и даже с интересом выслушал юношей-повествователей, рассказ которых отчасти уже отдавал заученностью. А после он принялся весьма энергично засылать их, забрасывать и закидывать с целью разведки в разные бойкие места, где танцевали, пили, приторговывали незаконно, где имена заменены были кличками, где можно было встретить людей, игравших, оказывается, большую роль в жизни города; но жизнь, в которой эти незаурядные люди играли большую роль, была жизнью тайной, отвратительной, ужасной, жизнью городского дна, и не удивительно, стало быть, что наши юноши, Петенька и Захар, ничего о ней прежде не знали,

Родина моя, милая отчизна,

Мне девчонкой локон даден, – что это за признак?

Устраивал ты праздники, пирушки, приглашал развязных бабенок, им говорил: дома делайте что хотите, а на людях ведите себя прилично, потому как общество благонравно и от нас требует благонравия. А им что, они согласны. Ты же, напившись, крепко захмелев, пускался в буйства, вытворял непристойности, от чего бабенки приходили в ужас, восклицая: Боже, сохрани и спаси от такого благонравия! Но разве ты и в своей потрясающей аморальности, в своем падении и самоистреблении не был выше всех этих разбегающихся, жмущихся по углам крыс, не был выше их обывательского ужаса, их испуга и гнева? Смешно вспомнить, что даже самые безобидные твои шутки выводили их из себя. Ты только вставишь ядреное словцо или сморкнешься на стену, а они уже пищат: этот человек пьян, он на грани беспамятства и безумия, нам тут делать нечего! Господи, какие слухи ходили о тебе, какие сплетни! Оно верно, что ты не тот человек, на которого я мог бы положиться в трудную минуту, и сколько раз ты не протягивал мне руку помощи, когда я в том особенно нуждался, что греха таить, бывало, что ты отворачивался от меня, как совершенно чужой человек, не слушал моих суждений, не понимал моей правды, замыкался в себе и никого не хотел видеть, слышать, понимать, даже меня, но невзирая ни на что я тебя люблю, и нет у меня второго такого друга, как ты. Что за переворот произошел в тебе? С чего начались твоя растерянность и опустошенность? С тобой не сладить нынче... Наверное, твой отход, твое паническое бегство от жизни, от судьбы, от того, что поэт назвал вечным боем, начались с того, что ты как полюбил необычайно, диковато, так и сам стал дичиться, – не настаиваю на этой гипотезе, но счел своим долгом ее высказать. Я только представить не могу, угадать не могу, в кого же (или во что) ты так фантастически влюбился, что вся твоя жизнь перевернулась и ты и думать забыл о покое, о карьере, о своем будущем, на все махнул рукой... А? Что случилось? Что так потрясло тебя? Почему ты стал не как я? Я-то живу на всю катушку, а ты, ты словно в воду опущенный... Веселишься порой с дружками, а у самого словно камень на душе... И все это из-за женщины? Ну, если так, была то девица, разумеется, что надо, у тебя ведь глаз наметанный, а ум светлый, и ты людей насквозь видишь... и все такое прочее...

Сунул локон я в карман.

Что мне делать дальше?

Вижу – снова балаган!

В нем я выпил водки даже.

А на смертном одре расскажешь мне все, откроешь душу?

Или все не так, Никита? И никогда не узнать мне правды? Или нет у меня права знать?

Ты Захара своими проповедями отвратил от разведывательной деятельности. Паренек, уподобляясь тебе, построжал и нахмурился на существующие порядки. Тогда и его картонно-гороховый друг Петенька нахмурился тоже, углубился в размышления, показывая возмужание. Ты окружил себя этими ребятами как апостолами, даром что Петенька пораскинул мозгами отнюдь не в твою пользу и размышления его сводились, главным образом, к тому, как бы получше составить очередное донесение на тебя. У Захара с Петенькой на этой почве разгорелась настоящая война слов, взаимных обвинений и проклятий, но пили они твой херес, за твой счет, и это заставляло их мириться с присутствием друг друга.

Не в моих силах разгадать загадку твоей жизни. Куда мне! Я для этого слишком правильный.

Захар в невыразимом счастье, что прощен и согрет человеком, сведения о котором собирался поставлять в участок, человеку в сером, человеку в сомнительно штатском, был сам не свой, Захар процветал, купался в лучах славы новообращенного. А Петенька, выпив твоей водки, выходил из роли одержимого идеей юноши, тоже хотел процветать, увлажнялся и размякал, приплясывал, благоухания, которые сразили бы даже видавшего виды человека в сером, шли от него, он не без юмора рассказывал о протоколах, создававшихся его рукой после удачных, плодотворных посещений бойких мест. И ты заставлял его зачитывать вслух эти протоколы, как бы декламировать перед твоими гостями.

"... и в 18 часов я пришел к Дворцу Спорта, где на сегодня намечались показательные выступления наших лучших фигуристов. Там собралась огромная толпа. В 18.30 пришел инвалид с одной ногой, который известен тут как Кеша. Он последовательно подходил ко всем людям без разбору и о чем-то говорил с ними, я же по данным, проистекающим из надежного источника, хочу сделать умозаключение, что этот Кеша противоправно торгует билетами по завышенной цене. Многие и покупали у него, отчаявшись достать в кассе или хотя бы с рук такие билеты, которые бы не содействовали развитию спекуляции. Вскоре к Кеше приблизился молодой парень в меховой куртке, который, судя по его игривому и приветливому поведению, Кешу хорошо знает, а вообще-то хрен их разберет. Знаю только, что если бы мог так же запросто подойти к Кеше, как этот парень, я бы давно вывел его на чистую воду, но дело безопасности, в том числе и моей личной, обязывает меня стоять в стороне, издали наблюдая за правонарушениями совершенно обнаглевших преступников, а потому я хотел бы получить на будущее такие инструкции и наставления, которые научили бы меня сливаться с толпой, с массами, и незамеченным проникать в логово нашего врага. Статочное ли дело, что любой желающий купить билет беседует с Кешей как ни в чем не бывало, а я не смею и рта раскрыть. С 18.40 до 18.45 Кеша и парень в меховой куртке о чем-то говорили поодаль, потом парень ушел в неизвестном мне направлении, а Кеша отправился на угол, где, как я уже писал, расположена пивная. Из пивной он, заметно повеселев, вернулся с парнем по кличке Пурга, а также с Никитой, который тоже тут часто бывает и часто в нетрезвом состоянии. Я сделал коллеге Захару, чтобы он подслушал разговор этих троих, но Захар словно прилип к перильцам у кассы и был так напряжен, что стал целиком оторопелый, а потому имел подозрительный для всякого опытного преступника вид. Тогда я остановился за спиной у Кеши и, вращая головой, как делают зеваки, прислушался к их разговору. И это уже не первый раз был у меня такой метод. Кеша и Пурга стали шнырять по толпе, торгуя, по моим предварительным умозаключениям, билетами, а Никита пристал к какой-то девушке, навязывая ей связь, и по обрывкам их разговора я уловил, что он предлагает ей весело провести время. В 19.15 часов и минут этот Никита, оставив девушку в покое, вдруг подошел ко мне и спросил: хочешь билет? Я незаметно сделал знак коллеге Захару, чтобы он не трепыхался и не беспокоился обо мне, потому что я сумею сориентироваться в создавшейся сложной обстановке, а его непредвиденная реакция может только нанести ущерб нашему делу и ухудшить мое положение, и после этого ответил, что нет, никакого билета я не хочу. Тогда Никита спросил, что же я тут делаю, и мне показалось подозрительным, что он так спрашивает, ведь он мог догадаться, кто я и зачем сюда пришел. Оглядевшись по сторонам, я пришел к выводу, что Кеша отрезал мне все пути к отступлению, поскольку они задались целью пресечь мою деятельность. Обеспокоила меня и судьба коллеги Захара, у которого, как мне представлялось, еще были шансы на спасение. А на случай крайней опасности у нас с ним был припасен особый сигнал, как бы пароль, объявляющий тревогу, и я, собравшись с духом, что было мочи закричал: над Дворцом Спорта сгущаются тучи! Правда, впопыхах я немного напутал, поскольку эти слова про тучи нужно было, по нашему уговору, произносить тихо, на ухо, когда кто-нибудь из нас замечал приближающихся преступников, а для объявления тревоги и бегства как раз и было бы достаточно, если бы я сам первый дал стрекача. Но коллега Захар все равно почуял что-то неладное и помчался прочь быстрее зайца. Не понимая причин моего крика, Никита спросил, зачем я это сделал, а я уже решил на все его вопросы отвечать так, чтобы ничем не выдать свои истинные намерения, и сказал, что он ошибается, если думает, что я действительно кричал, мне кричать тут, возле Дворца Спорта, решительно ни к чему, тем более что я тут вообще ничего такого особенного не делаю. Он как-то загадочно и зловеще ухмыльнулся, посмотрел на небо, сказал: чудны дела твои, Господи, – после чего предложил мне сбегать за водкой, которую продавали кварталах в трех от Дворца. Я прикидывал и так и этак, гадая, достойно ли меня, уполномоченного человека, бегать за водкой для преступных элементов и не лучше ли мне остаться на моем посту. Но Никита требовал определенного ответа, и я подумал, что имеет смысл сбегать. Во-первых, это как-то соответствовало тому, что на моих глазах уже проделал коллега Захар, а во-вторых, даже если я не догоню коллегу, по дороге в магазин я получу возможность более спокойно и разумно составить план дальнейших действий. Кроме того, если Никита пригласит меня распить с ним и с его дружками эту водку, я, следовательно, не мешкая сойдусь с ними поближе, лучше узнаю их, хорошо разберусь во всех их темных делишках. Никита протянул мне деньги, я взял и пошел было, но напоследок, чтобы показать ему, что я, мол, тоже стреляный воробей и за дурачка держать меня нечего, спросил у него: а что, если я с этими денежками сбегу? Он рассмеялся и сказал: с такой-то суммой? брось, я ведь знаю, что ты совсем не тот, за кого пытаешься себя выдать. И я пошел за водкой..."

***

Иной раз писал Петенька и под диктовку Никиты:

"Неожиданные и необыкновенные обстоятельства, связанные с отступлением коллеги Захара от норм нашей этики и предательством им нашего дела вплоть до попыток полностью его провалить, принуждают меня сесть за внеочередное донесение. Когда я столь счастливо внедрился в преступную группу, что уже в 20.00, сильно разговорившись, хотя и контролируя себя, на задворках Дворца Спорта охотно отвечал на вопросы Кеши и Никиты, уважаю ли я их, то уж и решил не выпускать из рук путеводную нить, которая поможет нам размотать весь клубок, а искать убежавшего коллегу у меня свободного времени не оставалось. Он сам внезапно объявился, когда я, на третий или четвертый день своего внедрения, в очередной раз бежал в магазин за водкой. Догнал он меня у самого магазина, весь такой встревоженный, озабоченный, выпучил глаза и спрашивает: что ты делаешь? А у меня дух раскрепостился, я успехов внедрения в преступную группу достиг, я труса у Дворца Спорта не праздновал, у меня легкое головокружение, от вина и вообще по жизни, если принять во внимание, как она стала складываться остросюжетно, и по совокупности всего этого я имею известное право освещать фигуру коллеги Захара в несколько юмористическом свете. Я ему и ответил с достоинством: как что, я работаю, вот, пришел купить водки. Сообразив, для кого я стараюсь, он сказал: смотри, мы за нашу опасную работу ни копейки не получили, а эти, у кого ты нынче в услужении, они жиреют, торгуя билетами, да еще гоняют нас за водкой, не лучше ли нам послать все это к чертям собачьим, а водку самим выпить? Так я убедился, что человек этот не только трусоват, но и не в состоянии занимать твердую позицию. Я велел ему убираться с глаз моих долой, купил водку и побежал назад к Никите. Но только мы с ним взялись за бутылку, как снова возник коллега Захар, явно замысливший какую-то провокацию, и заявил, что мы с ним друзья, вместе пешком под стол ходили, в одни игры играли и теперь он, когда я запил мертвую, вовсе не намерен от меня отставать. Выходит, надо и ему налить. А я запротестовал, я закричал, что Никита за водку платил, а я за водкой бегал, так с какой стати поить трутня какого-то? Но Никита налил-таки, проявляя необыкновенную для уголовника щедрость, а коллега Захар выпил и сразу полез в драку со мной, приговаривая: черт возьми, я в жизни все видел и испытал, будь проклята эта жизнь, наш деды и отцы на наш век ничего интересного не оставили, разве это дело – вынюхивать, кто тут чем возле Дворца Спорта торгует? да я теперь за стакан водки любого продам, нас сюда послали, чтобы мы за Никитой следили, а я теперь, напротив, за Никиту любому глотку перегрызу! Я, признаться, в первый момент опешил, а потом хотел выполнить все заблаговременно обмозгованные элементы тревоги и бегства, тем более что коллега Захар, обернувшись внезапно предателем и врагом, уже несколько раз съездил мне по физиономии. Но тут Никита расхохотался и сказал: одинаково подло и вынюхивать, и продавать друзей, и бить беззащитного человека, вы, ребятки, безобразничать кончайте, давайте-ка лучше спокойно пить водку и помнить, что в наши несчастные времена есть только один идеал, радо которого стоит сложить голову, а именно идеал освобождения человека из-под ига политиков, все и вся развративших своими идейками и делишками. Знайте же, это идеал духовного возрождения человека. Я должен здесь подчеркнуть, что нашего бывшего коллегу Захара не иначе как прямо на моих глазах одурачили, он вдруг выпрямился, как солдат по стойке "смирно", и крикнул: да, за это, за этот идеал я готов выпить! Я просто диву давался, на него глядя. Я, скрестив руки на груди, заявил, что пить за какие-то туманные идеалы, к тому же выраженные пьяным проходимцем, отказываюсь, но уйти никуда не уйду, потому как я в конце концов на посту и нет у них такой власти, чтобы выгнать меня из этого скверика. Никита спросил: а если, малый, мы тебе вовсе не дадим водки? Не скрою, от такого вопроса, поставившего меня в обидное и вместе с тем смешное положение, – видели бы вы наглую и коварную усмешку нашего бывшего коллеги в ту роковую минуту! – слезы выступили на моих глазах. Что мне водка! Мне обидно было, что я не в силах собрать разом все улики, подтверждающие вину этих негодяев, и вместо того чтобы отправить их за решетку, вынужден терпеть от них насмешки. Но они дали мне выпить стакан, и я заметно оживился..."