Текст книги "Не стал царем, иноком не стал"

Автор книги: Михаил Литов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

– Ага, – сказал Милованов вслух, укладываясь на диване, – получается, я не христианин, не православный, вообще не верующий, потому что я не верую в библейские сказки, сколько бы ученые мужи ни рекомендовали мне толковать их в иносказательном смысле, а в церковных обрядах, наверное, и вовсе постеснялся бы участвовать. А я, пожалуй, больше христианин, православный и верующий, чем те старушонки, что хмурятся и морщатся в церквах при моем появлении. Но кого это интересует!

Уже не в первый раз высказывался Милованов в подобном роде. А то и бунтовал. Выкрикнул он, нескладно вскакивая, почти что кувыркаясь в какой-то разболтанности тела:

– Да подите вы все со своей верой и правдой, с этими вашими столпами утверждения истины!..

Бегая по комнате, он сознавал, что высказался неуклюже, и это его удручало, это было свидетельством кризиса, внутренней дисгармонии. Отсутствие внутреннего лада порождало расстройство, корявость внешних форм самовыражения. Чем к Богу в церкви, для него важнее было бы прийти к творению ладных и надежных форм в искусстве, ибо с созданной им картиной в поле зрения он мог бы, вторя Любушке, сказать, что вдохновил его и помог ему сам Господь. Тогда мало что значили бы поучения священников и их протянутые под поцелуй руки. А ведь не выходило, не складывалось это, и с самого начала заносилась в задуманное или сказанное червоточинка, заползал червь грызущий и раскрытой в ядовитую усмешку пастью дышал смрадом разложения. А как было раньше? с чего начинались жизнь? юность? зрелость? Было хорошо, даже если и мало создал истинно прекрасного. Значит, безнадежная, истощенная старость? Задумался Милованов, что ему предвещает и куда ведет решающее утверждение понятия о своей устарелости.

В нетерпении и злобно метался он по комнате, бесполезно неистощимый. Надумал он вдруг, отодвинув на время ростовские впечатления, пожить на манер того, как жил в гостинице Великих Лук, выпил кофе в избытке и завалился на диван читать первую подвернувшуюся книжку. Вспоминал и забывал, что должно пройти время, прежде чем он осознает, хорошо ли повторился тот давний гостиничный непроизвольный опыт. А вместо покоя и торжественного безмолвия пришел слишком словесный вопрос, почему же он, художник, как будто без малейшего затруднения находит себе учителей в литературе, не написав при этом ни одной книжки, ни одной заслуживающей внимания строки, но не назвал бы никого, кто был в той или иной очевидной степени его учителем в живописи. Не означает ли это, что он изначально пошел по неверному пути? Невозможно ведь художнику обойтись совсем без учителей! И тем более странно быть человеком, имеющим учителей в литературе, но не написавшим ни строки. Милованов стал будто физически выкручиваться из этого сомнительного положения, он бегал по комнате, теребил бороду и морщил лицо в гримасы какого-то усиливающегося мученичества. И казалось ему, что с каждым новым движением он становится старее, новые морщины уродуют лицо, борода седеет с наглой спешкой, а кости разъедает дряхлость, грозя вот-вот и развалить все их непрочное построение. Смущала еще только мысль, что не дочитал разных значительных книжек, серьезных исследований в близких ему родах искусства, только это еще заставляло скорбеть и поудобнее распределять в прогнозах предполагаемый остаток жизни: ведь успели же авторы эти труды написать, как же он может не успеть прочитать их и какое у него на это право! Но и за книги толком не усаживался Милованов, а живопись словно вовсе не существовала для него. Вдруг он принялся обдумывать, куда бы еще ему съездить, на осмотр каких достопримечательностей соблазнить хозяйку быстрых перемещений Зою. Но таких мест было много, и определенной цели не составлялось. Зоя говаривала, что все монастыри более или менее похожи друг на друга, и кремли тоже, и он соглашался с мнением жены и сам, разумеется, видел общее, а все же какого-то универсального понимания не имел и на этом поприще, как если бы, складывая некий обобщающий образ, позволял себе небрежность недогляда, а еще нечто принципиально, и словно само собой, оставалось на будущий осмотр. Вот и в этом он мог только позавидовать Зое, ее простому и ясному взгляду на вещи и хозяйской хватке. С какой легкостью она переходила от одного состояния к другому! Выскочив бой-бабой из машины, кроткой овечкой, смиренной голубицей оказывалась вдруг возле икон! А у него ко всему вели предварительные подходы и препятствия, перед всяким новым делом у него громоздились мыслишки, сомнения, вычитанные где-то истории, познания, мечты, психологические подготовительные этапы! Ему бы подойти к той же иконе, что и жена, без предубеждений и предрассудков, с простотой, может быть, даже с ожиданием чуда, а он непременно высмотрит где-нибудь попика, и уже путь к той иконе лежит в невероятной рыхлости, в чавкающих под ногами ненужностях, в случайно вычитанном познании, как все эти попики угождали великим князьям и как они кормились от своих доверчивых прихожан!

Ни к чему у него не было чистого пути, и ничто его не очищало, а отсюда постоянное сквозное сверление мыслью, что нет и быть не может на земле места чистого. Пронизан и изъеден он этой мыслью напрочь, как иной ком земли разной мелкой тварью, и нет иной перспективы, кроме внезапного обрушения. Зоя встает после сна бодрой и сильной, громко и сладострастно позевывает, а он в непосильном труде воздвигает кость на кость, мускул на мускул, а в прорытых пустотах раздается отвратительный скрежет, и он не знает, чем бы ему подзаняться. Зоя хотя бы и целый день проведет, ничем не занимаясь, и все это будет ей нипочем, она все равно сохранит цельность и какую-то душевную аккуратность, моральную чистоплотную устойчивость, а он просыпается как будто с давно устоявшейся целью и все же словно отстоит от нее бесконечно далеко. Он будет и делом заниматься, и все-таки будет давать себя знать некая внутренняя разболтанность, разъедающая сомнениями, скрытыми угрозами этому делу, бессмысленными догадками, что можно было бы, глядишь, заниматься и чем-то другим.

Зоя завозилась в коридоре, зевая перед зеркалом, для нее первым дневным делом было хорошенько причесаться. Наводила она лад на своей большой голове, а от того и внутри укреплялся большой порядок. Затем она прошла в кухню. Милованов знал все ее действия, изучил, как она пьет свой утренний кофе и, если никуда не торопится, разглядывает один кухонный предмет за другим, как бы вникая с особой пристальностью в их суть или замышляя какие-то перестановки. Все определялось словосочетанием "Зоины повадки", и Милованов в иные дни любил их, а в иные презирал или даже ненавидел, – все зависело от его собственного настроения, от того или иного подхода к жене, от тех видов, которые он в данном случае имел на нее. Но чаще всего ему оказывалось очень не просто выйти в кухню и предстать перед Зоей, ведь это означало не что иное как столкнуться вплотную с несгибаемостью ее натуры, на которую ему всегда хотелось ответить собственной несгибаемостью, а этому едва ли не всегда мешали разные его виды, планы, мечты или сомнения, так или иначе связанные с женой. Это было все равно что начать новую главу, тогда как он неуверенно заканчивал еще прежнюю, гадая, не забыл ли чего дописать и в соответствующем ли месте поставил точку.

Наконец Милованов решился и ступил в коридор, ведущий в кухню. А с чего начать, как не с ростовского кремля, который объединял их сейчас даже больше и крепче, чем долгие годы, прожитые вместе? Зоя, оказалось, сидела в туалете, заперлась там и почти бесшумно действовала, в своей невидимости для мужа странным образом огромная и могучая.

– Ну как ты после вчерашнего? – с несколько наигранной бодростью выкрикнул Милованов под дверью сортира.

– Нашел время спросить, – с привычной угрюмостью осуждения детскости мужа ответила из-за двери Зоя. – Потом поговорим.

– А потом будет поздно, – как будто даже и рассмеялся Милованов.

– Ну конечно!

– А вот увидишь! – выкрикнул он.

Для чего в такое русло втянулся разговор, и что означало это "будет поздно"? Словно бы и ничего, а ведь было произнесено с плотной уверенностью, с нажимом и не могло не иметь твердого содержания. Как же тогда сделать, чтобы последующее, когда Зоя, поправляя на заду халат, выйдет из туалета в облаке свежести и расположенности к разговору, и впрямь определило, что Зоей, отвергшей обсуждение, некстати и безнадежно упущен какой-то важный шанс? Скорее всего, она и не потребует никакого продолжения. Не исключено, что она уже забыла прозвучавший вопрос, заложенную было им тему. Как она после вчерашнего? А никак. Да и не его дело. Вполне вероятно, что она именно так полагает. А что-то внутри Милованова настойчиво, превозмогая все его душевное нестроение, требовало, чтобы он был в полной готовности отвечать за свои как будто случайно оброненные слова.

Кровь ударила ему в голову. В слепоте, ломающей логику осознания действительности и своих в этой действительности шагов, он продвинулся к окну, раскрывая рот в беззвучном крике. И времени сообразить последовательность и, главное, целесообразность действий, похоже, в самом деле не оставалось. Только еще в далеком далеке душа цеплялась за словно бы резко вывернувшийся из неисповедимой глубины край бытия, но душа при этом отошла в сторону и больше не составляла с ним одно целое. Ставший кромешником человек открыл окно, перебросился через подоконник, и если напоследок разглядел далеко внизу землю, покрытую тонким снегом, то разве что как некую заманчивую возможность еще одного важного и красивого путешествия.