Текст книги "Брат и благодетель"

Автор книги: Михаил Левитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

– За что? – все так же тихо спросила Таня.

– Бумаги у него при обыске нашли, ох, говорят, и бумаги! Мне энкедевист знакомый сказал – шуточки все антисоветского содержания.

– У вас нашли?

– В Москве. В твоей, то есть вашей квартире и нашли, много бумаг и рисунки редкие антисоветского содержания.

– Вот ты и попался, Савельев, – сказала Таня. – Никакого обыска у нас не было.

– Как? – опешил Савельев.

– Не было у нас обыска.

– Но его взяли! – закричал Савельев. – Вчера и взяли, пришли к нам в комнату и взяли, мы даже партию доиграть не успели, почему ты мне не веришь?

– Я тебе верю, Савельев, я тебе единственному во всем мире верю.

– Эх, какой театр был, какие артисты! Жаль ты не видела! Что мне теперь делать? В Киев возвращаться?

– В Киеве ты человек известный, – думая о своем, сказала Таня. – Ты лучше на край света поезжай, Савельев, там не найдут. У тебя деньги есть?

– Друзья есть, – сказал Савельев и шмыгнул носом.. – Папу твоего жалко.

– Папу не жалей, Савельев, с ним все в порядке будет, себя береги, ты талант.

– Вот видишь, – обрадовался Савельев. – Я большой талант, как твой папа говорил, я нигде не пропаду и тебя разыщу, если что.

Он уходил часто оглядываясь, она махала каждый раз рукой, махала, а потом ей надоело, дождалась неподвижно, пока он совсем уйдет, наклонилась, подобрала с земли камень с острым углом и пошла за ответом. Она твердо знала, где этот ответ.

Ей все было ясно, пока она шла, зажав в кулаке камень, только одно тревожило – куда бить и сколько раз придется ударить прежде, чем гадина сдохнет.

Ей открыла соседка, оглядела с интересом, Таня стояла вызывающе, пряча камень за спиной, а потом указала комнату в конце коридора напротив туалета.

– Спит, наверное, – сказала соседка. – Он днем всегда спит.

– "Тем лучше, – подумала Таня. – Убью его во сне."

Это оказалось не так просто: курносый не спал он сидел на полу и ковырял вилкой в полуоткрытой консервной банке, рядом стоял стакан молока.

Дверь была открыта, она вошла тихо и, обнаружив курносого, сидящего к ней спиной, могла ударить его сзади, сразу, но замешкалась, он сидел в любимой позе отца, подогнув под себя ноги, в кальсонах, голый до пояса.

– Нельзя врываться в чужой дом без разрешения, – сказал курносый, не оборачиваясь, продолжая копаться в банке. – Человек имеет право никого не пускать к себе в дом без особых на то причин. Что у нас еще есть?

– У меня ордер на обыск, – сказала Таня. – Мне можно. Где отцовские бумаги, покажи немедленно.

– Ищи, – сказал курносый и ткнул в сторону книжных полок, а ими собственно комната и являлась, одна сплошная книжная полка, книжный развал, где книги обнаруживались повсюду, а то, что называла Таня бумагами, хранилось отдельно в огромных канцелярских папках со шнурками. Папок было еще больше, чем книг.

Курносый отставил банку, поднялся с пола, все так же не глядя на Таню, и пошел вдоль папок, набычившись, проводя вилкой по корешкам.

– Маяковский, – читал он – Бурлюк, Лившиц...

Он назвал еще несколько менее известных ей фамилий и только потом обернулся.

– Я знал, что ты когда-нибудь придешь, – сказал он. – Я только не думал, что это случиться так скоро. Здесь нет архива твоего отца.

– А где? Мы отдали вам все бумаги.

– Я его предупреждал, – сказал курносый. – Нельзя вести безнаказанно такую легкомысленную жизнь, я тоже мечтаю жить, как мне хочется, а вот, как видишь, заточен в этих четырех стенах и другого, по-видимому, не будет. Если ты пришла меня убить, то делай это немедленно, пока я не передумал и не вызвал милицию.

– Грязно у вас, – сказала Таня – Затхло, грязно. У вас что, прибраться некому? Где мусорное ведро?

Она вышла в коридор, по пыльному пятну света обнаружила, где находится кухня, нашла среди многих ведер одно, по состоянию своему могущее принадлежать только курносому, сорвала с веревки развешенную над включенным керогазом чью-то юбку и вернулась.

Курносый успел натянуть на себя пиджак и теперь стоял посреди комнаты в кальсонах и пиджаке, растерянно улыбаясь.

– А ну отойди! – крикнула Таня и стала тереть на полу только ей видимое пятно, а потом, опрокинув молоко, стала развозить его по комнате все той же несчастной чужой юбкой, а растерев, вскочила, стала выдергивать из полок папки, каждую вторую, и швырять их на пол: шнурки лопались, бумаги разлетались, пыль заволокла комнату, и в этой пыли стоял курносый, недовольно морщась.

– Я у тебя порядок наведу, – сказала Таня. – Ты у меня в такой чистоте жить будешь, жарко станет.

Она шла, продолжая выдергивать папки, и не успокоилась, пока не сбросила последнюю.

– Старьевщик проклятый! – сказала Таня. – Зачем тебе бумаг столько? Ты мне людей подавай, отца верни.

– Тех людей уже нет, – сказал курносый. – Ты напрасно старалась, это все, что осталось от людей, даже если бы ты была права, все равно никогда не узнаешь теперь, были ли здесь бумаги твоего отца, я бумаг никогда не предаю, а люди – что, люди – тлен, а слово вечно, я буду хранить его, даже если вы все друг друга перестреляете, потому что слово осиянно, слово – Бог, и если я когда-нибудь попаду в рай, то только потому, что сумел предъявить ему эти бумаги. Ты ищешь бумаги отца? Он ничего не написал такого, чтобы помнить, поверь мне, но я все сохраню, потому что твой отец – великий человек, а как это делается, я не знаю. Вот я не великий, ты баба, а он – великий, я это еще в Тифлисе понял и решил, что сохраню, я за ним спичечные коробки подбирал, бумагу для подтирки, если видел, что он рисовал на ней. Я сохранил твоего отца, а ты меня убить хочешь?

Но она уже ничего не хотела, она оставляла его копаться в пыли, она уходила, дав себе слово еще вернуться и уже тогда навести порядок.

44

А потом покатились Игоревы дни, в том смысле, что он ничего не писал о себе оттуда.

После первого такого же дня, который по летоисчислению Наташи длился полгода и закончился тем, что у нее не приняли посылку для Игоря в тюремное окошко, она села писать письмо брату, об этом в доме никто не знал, она не говорила, боялась, что отговорят, а это, как она считала, было последним и единственным выходом из обстоятельств, все было испробовано, оставалось только жаловаться в Америку.

Она проделывала это с невероятной педантичностью, за три года, что не было известий об Игоре, она написала и не отослала в Америку больше трехсот писем.

– Что ты пишешь, мама? – спросила Таня.

– Я веду учет дней, – ответила Наташа.

И когда в отсутствие мамы Таня позволила себе взять и прочитать несколько таких писем, она тут же села и написала свое собственное, но не в Америку – Мише, а в Тбилиси – Паше Синельникову.

В этом письме она просила его приехать и увезти мать туда, к себе домой, если он еще не разлюбил ее и не раздумал на ней жениться.

Больше она и не знала, что предпринять.

Еще через какое-то время по летоисчислению Наташи, еще через полгода, то есть еще одного такого дня, приехал Паша Синельников.

Он вошел в комнату и впервые сел рядом с Наташей, а не напротив, он не находил слова, оно у него было, и еще у него была поддержка Тани, которая смотрела решительно и знала, что делает.

– Если ты уедешь со мной, – неожиданно сказал Паша, – ты и Таня, я думаю, всем будет лучше, и он был бы доволен, пожелай ты со мной уехать.

– Откуда ты знаешь, что он был бы доволен? – спросила Наташа.

– Потому что мы с ним любим одну и ту же женщину, а значит, понимаем друг друга. Он просто не успел тебя освободить, но я знаю, хотел это сделать, вам попрощаться не дали. Я ничего не спрашиваю, – сказал Паша, – я даже не предлагаю тебе стать моей женой, я просто хочу отвезти тебя и Таню в Тбилиси, я хочу отвечать за вас.

На него нельзя было злиться, он предлагал это так ясно, будто все представлялось обычным делом – уйти из дома, куда в любую минуту мог вернуться Игорь или письмо от него.

– Никакого письма не будет, – сказал Паша. – Или будет не очень скоро. Теперь не любят пересылать писем, а если будет, мои тетушки всегда перешлют их тебе, они никуда не собираются уезжать, и ты напишешь, что живешь в Тифлисе и ждешь его.

– Таня, – спросила Наташа, – что говорит этот милый человек? Я действительно могу уехать в Тифлис?

– Это обязательно надо сделать, мама, – сказала Таня. – Очень хорошая идея. Я не могу видеть, как ты старишься, я не буду любить тебя старой, мне достаточно старух вокруг нас, а Паша очень хороший, ты ничем не обидишь папу, если уедешь.

– А ты?

– Я останусь, я приеду к тебе после, когда получу известие о папе.

– Вот видишь!

– Мамочка, что я буду делать в Тбилиси? Здесь у меня все – друзья, работа. Что я буду делать в городе, которого почти не помню, а ты воскреснешь, я больше не могу слышать, как ты поешь!

– Я теперь беру уроки пения, – объяснила Синельникову Наташа.

– Очень хорошо. Зачем? – спросил он.

– Мне сказали, что глухоту надо лечить пением, я глохну, Паша, я почти глухая. Я написала об этом Мише в Америку, хотела спросить совета, у них там хорошие специалисты, но, видишь ли, мне никак не удается это письмо отправить, как, впрочем, и другие, что я писала ему все эти годы.

– Ты пишешь дяде письма? – спросила Таня.

– Да, и не отправляю, не волнуйся, у тебя не будет из-за меня неприятностей. Как ты думаешь, Паша, я могу отправить эти письма из Тифлиса, там их принимают?

– Я попробую, – сказал Паша. – Я обещаю тебе твердо, что попробую.

Вскоре они уехали, а потом началась война, Таня эвакуировалась вместе с институтом, а в Москву прилетела миссия Гарримана, а вместе с ней Михаил Гудович.

– Нет! – кричал Зак. – Я не буду для тебя этого делать, объясни, почему я должен идти к президенту и просить, чтобы тебя взяли? Плевать хотел президент на твои чувства! Откуда я вообще знаю, что существует эта секретная миссия? Ты представляешь, на какой уровень государственной тайны я должен выйти, чтобы отправить тебя в Россию? Мне тоже больно, можешь поверить, но что изменится оттого, что ты или я туда прилетим? Может быть, ты хочешь убить Сталина? Хотя я совершенно не знаю, зачем это делать сейчас. Или помешать переговорам? Что тебе делать в России? А если кому-нибудь придет в голову вспомнить твое прошлое и ты не вернешься оттуда? С какой раной в душе я буду доживать свою жизнь, ты об этом подумал? Слушай, Гудович, я выполнил много твоих прихотей, и в конце концов я не хочу потерять из-за тебя доверие президента и признаться, что разболтал государственную тайну какому-то сомнительному профессору Гарвардского университета. Ты что, меня дураком считаешь?!

И вот таким образом в составе миссии Гарримана оказался консультант по вопросам российской военной истории профессор Майкл Гудович.

После переговоров в Лондоне миссия вылетела в Москву, он включен был в состав одной из подкомиссий для обсуждения конкретной помощи его родине.

– Вы очень приятный человек, мистер Гудович, – сказал Гарриман, и хороший специалист. Но я бы просил вас там, в Москве, не слишком отрываться от нашей миссии. Я знаю ваши проблемы и сочувствую, но боюсь, русские могут нас не понять. Вы едете в качестве моего секретаря и в прямых переговорах с руководителями Советского государства участвовать не будете. Я понимаю, что как историку они вам чрезвычайно любопытны, но лучше я как-нибудь, когда война закончится, расскажу вам, что там в Кремле происходило.

Но Гудовича совершенно не интересовало, что должно произойти в Кремле.

В эту ночь, когда он летел над территорией России, занятой немцами, он чувствовал брюхом, что должен быть там внизу, рядом с Игорем и Наташей, он не знал, где они могут быть, какой дорогой идут, но чувствовал, что где-то недалеко, и он может оказаться им полезен.

Тайная работа миссии должна была завершиться открытием второго фронта, но это было делом долгого времени, трудных согласований и решений, а он уже был тут, он летел над ними в неведении – удастся ли сказать им хоть одно слово, дать знать, что он здесь и делает все возможное, чтобы спасти их, заставить его жить еще раз, как тогда, когда он в поисках нескольких долларов для них бегал под дождем с ящиком размокшего мыла.

В Москву он тоже прилетел в дождь, резиновые плащи отяжелели, пока они спускались с трапа и направлялись к машине. Все в такой тайне, в такой кромешной тьме, что можно было и не приезжать, а проделать то же самое во сне. Он чувствовал себя ребенком, которого переносят куда-то родители, сонным, закутанным в одеяло, еще не разболевшимся, но в преддверии жара; его несут куда-то, перебираясь с одной платформы на другую, вероятно, ждут поезда, а он позволяет им это делать, потому что не чувствует силы ни на одно самостоятельное движение.

Люди в машине разговаривали тихо, будто боялись потревожить Москву, лежащую в глубине ночи, оторванной от всей страны, такой одинокой, как он, Гудович, такой исторически одинокой, как думал он, вечно изолированной чужой волей от большого мира, и вот теперь к ней, оцепленной варварами, прилетает он, захваченный лишь одним чувством – любовью к своей семье, чтобы спасти огромную, тоже находящуюся с ним в родстве, страну.

Это так поразило Гудовича, что он начал вглядывался в ночную пустоту и задремал.

В посольстве он прежде всего спросил, несмотря на запрет Гарримана, у одного из советников, удастся ли им посмотреть город, и услышал, что нет, город на осадном положении и любое незапланированное передвижение по нему неизвестных лиц будет восприниматься русскими как действия с понятной целью.

– Но мне необходимо увидеть сестру! – воскликнул Гудович.

– У вашей сестры есть телефон? – спросил советник посольства. – Мы можем ей позвонить.

– Я не знаю, – в отчаянии ответил Гудович.

Его оставили в посольстве ждать возвращения Гарримана из Кремля. Ему давали возможность выспаться в этом городе, где через несколько улиц от посольства находился дом, в котором, возможно, жила его семья, не подозревающая об этом сверхъестественном возвращении, он понял, что встреча с ними никогда не произойдет и останутся только томление и боль.

Он попытался выйти из посольства, но его не пропустила охрана.

– Говорят, вы плохо вели себя, Гудович, – сказал руководитель миссии, вернувшись после переговоров. – Я согласился взять вас, я думал, что беру с собой широко мыслящего человека, который понимает все историческое значение нашего приезда, а теперь я понимаю, что вы просто неоперившийся юнец.

Но Гудовичу было все равно, за кого его принимают, на протяжении последних двух дней он еще не раз делал попытку добраться к своим, но добился только того, что обратил на себя внимание особых органов, и руководителю миссии было сделано внушение о неадекватном поведении одного из сотрудников миссии.

Ему грозило потерять репутацию там, в Америке, когда они вернутся, или, как предупреждал Зак, оказаться за решеткой здесь, в Москве.

Он не знал, что предпочесть, он не принуждал себя, и его существование было сравнимо только с тем днем, когда он первый раз терял их всех; теперь это повторялось, повторялось, как фарс, его мог развить и оценить только Игорь, если бы им дали встретиться и поговорить. Он оказался в тройном плену – немцы, русские, американцы. Он оказался в плену у своей надежды.

45

В 1945 году в мае, когда добро победило зло и в Берлине находились русские, в австрийском городе Лидсе, в комендатуру английских войск, занятых депортацией в СССР бывших красновцев, служивших в войсках СС, вошел странный человек и попросил встречи с комендантом.

Комендант вышел, и тогда странный человек попросил коменданта разобраться и помочь ему выполнить просьбу бывшей жены, Нины Владимировны Сошниковой, проживающей в Ленинграде, советской подданной: отпустить из группы предназначенных депортации ее брата, бывшего офицера Добровольческой армии Владимира Сошникова, взятого по ошибке вместе с красновцами, о чем ей сумели сообщить друзья Сошникова.

К своей просьбе странный человек прилагал письмо бывшего главнокомандующего Добровольческой армией Антона Ивановича Деникина, живущего теперь в Нью-Джерси, в Америке, где его и разыскал странный человек, представившийся коменданту Михаилом Гудовичем, профессором Гарвардского университета.

В этом письме генерал Деникин подтверждал, что Владимир Сошников был честным русским офицером, патриотом и никогда в казачьей дивизии СС не служил и служить не мог. Что он находился в Бордо рядом с ним и в списки мог быть занесен случайно или с определенной целью.

Кроме того, он никогда не был гражданином СССР, и, следовательно, нет никаких оснований его депортировать, если уж страшное решение о депортации действительно вступит в силу. Все написанное Деникин готов был подтвердить своим честным словом, словом главнокомандующего русской армией.

– Я бы очень просил вас, – волнуясь, сказал Гудович. – Это очень порядочный человек, я знал его еще до войны в Париже...

– Да вы сами – кто? – спросил рассерженный комендант. – Какое вы имеете отношение к этим бандитам? Вы русский?

– Я историк, бывший русский.

– Ах, историк? – усмехнулся комендант. – Тогда вы, наверное, знаете, что существует союзнический договор, и по этому договору...

– Я знаю. Но Сошников не виноват, – сказал Гудович. – Я прилетел из Америки с этим письмом, помогите мне, пожалуйста.

– Сколько лет вы его не видели, этого Сошникова? – спросил комендант. Узнаете?

– Непременно узнаю, – волнуясь, сказал Гудович.

Но узнать было совершенно невозможно. Его встретила толпа, взревевшая при виде коменданта, русские люди в немецкой форме с оторванными погонами, становилось ясно, что они воевали всегда и умели воевать хорошо и страстно, он оставил их в семнадцатом году, когда им только еще предстояло воевать за свои курени и земли, но с тех пор прошло столько лет, а они все еще не могли остановиться, смириться с тем, что у них ничего не получилось. Он даже не был уверен, что и сейчас, за два часа до смерти, они не надеются начать все сначала.

Они просовывали сквозь колючую проволоку, которой была ограждена главная площадь австрийского города Лидса, какие-то бумаги, подтверждающие их право остаться здесь, в Европе, размахивали ими в воздухе, бросали к ногам коменданта, вероятно, было что-то в тех бумагах, на что они крепко надеялись, но комендант продолжал идти невозмутимо вдоль этих яростных, багровых от крика лиц, не задумываясь, что бы они сделали с ним, посмей он так пройти, будь они на свободе.

– Это тоже ваши соотечественники, – сказал комендант. – Знали бы вы, что они вытворяли на Балканах! Немцам надо поучиться. Это зверье! Как вы разыщите здесь своего родственника?

– Сейчас, сейчас, пожалуйста, – сказал Гудович, вглядываясь сквозь орущие лица. – Кажется, я его вижу. Сошников! – крикнул он и голос его сорвался: – Господин Сошников, Владимир Владимирович! Это я, Миша Гудович, вы меня узнали? Меня прислала Нина, вы здесь по ошибке, все разъяснилось, я здесь, я приехал за вами, я здесь, да посмотрите же сюда!

Тот, кого он звал, стоял за спинами орущих, прислонясь к столбу, как привык стоять всегда на любой площади свободного европейского города, ошибиться было невозможно, он стоял с интересом вглядываясь в горизонт, как тогда, в Париже, верно, догадываясь, что ему уже не скоро придется здесь побывать, стоял в полупрофиль, и становилось видно, что с годами он приобрел еще большее сходство с Ниной, такой же задиристый, по-детски важный, с надменно торчащим смешным маленьким носиком, равнодушный к воплям толпы, к воплям Гудовича, и, когда кто-то из соседей обернулся и сказал: "Это тебя зовут," – он, не меняя позы, ответил таким на редкость благозвучным русским словом, что привел видавшего виды соседа в восторг и заставил рассмеяться.

– Что он сказал? – спрашивали другие, глядя на смеющихся. – Скажите, хлопцы, жалко вам, что ли?

Толпа хохотала, на все лады повторяя вычурно-изысканное слово, адресованное Гудовичу.

– Что он сказал? – нахмурившись, спросил комендант, – наклоняясь к Гудовичу. – Вы можете перевести, что он такое сказал?

– Он хорошо сказал, – смеясь, объяснил Гудович. – Он сказал хорошо.