Текст книги "Одиссея варяжской Руси"

Автор книги: Михаил Серяков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Решив принципиальный вопрос, кем же были описанные Саксоном Грамматиком прибалтийские русы, постараемся определить основные контуры развития этой Руси. На основании совпадения указаний совершенно не связанных между собой свидетельства Плиния Старшего, описания войн дан с русами в «Деяниях данов», образования племенного названия куршей под славянским влиянием и данных о начальном этапе влияния славянского языка на язык прибалтийско-финских племен мы со всей уверенностью можем утверждать, что свидетельство Саксона Грамматика о существовании на территории современных Латвии и Эстонии Прибалтийской Руси на рубеже I тыс. до н.э. и I тыс. н.э. не является плодом вымысла датского летописца, а соответствует исторической действительности. Кроме того, существование Руси в данном регионе подтверждают рассмотренные выше данные топонимики, гидронимии, ономастики, эстонского предания о волости Русса «Русавальде», равно как и то, что в папских буллах XIII в. Ливония, не входившая в состав Древнерусского государства, именуется Руссией. Описанная в «Деяниях данов» самая первая война между Фротоном I и Транноном, по археологическим данным, может быть отнесена если не к началу, то по крайней мере к середине I тыс. до н.э. На достаточно раннее присутствие в Прибалтике русов указывает и этимология куршей. Естественно, в ту эпоху о королевстве в собственном смысле слова говорить не приходится и оно представляло собой то, что в современной науке именуется вождеством. Тем не менее уже в первом фрагменте Саксона Грамматика Русь предстает перед нами как общество с достаточно развитой внутренней иерархией, где кроме верховного правителя народа рутенов имеется царь отдельного города. Это напоминает структуру Древнерусского государства, где великому князю подчинялись князья отдельных племен. Несомненный интерес представляет обозначение Траннона в оригинале – tyrannum. В латинском языке это слово имеет два значения: собственно «тиран» и «самовластный». Очевидно, что датский летописец употребил его во втором значении, в связи с чем английский переводчик перевел его не просто как «царь» или «король», а употребил термин «монарх», подчеркивая высокий титул его носителя. Отметим, что в свое время предводитель готов Аларих именуется в источниках как tyrannus Geticus, что отражало его высокое положение как носителя центральной монархической власти^{138}. Применительно к Руси это понятие Саксон Грамматик применяет всего лишь два раза: первый раз в связи с Фротоном I, а второй раз – характеризуя намерение Старкатера, который вместе со своим другом «в стремлении к верховной власти вторглись также на Русь» (tyrannico Rusciam); английский переводчик употребил в данном случае понятие empire. Однако Старкатер, как и Геракл, имеет явно выраженные черты божественного происхождения. Само его имя, как отмечает А. Гуревич, образовано сочетанием слов sterkr, starkr, «сильный» и Hoōr, имя бога, hoð, «битва», «убийство». Он описывается не просто как могучий воин, но как уродливый клыкастый человек гигантского роста, первоначально имевший шесть рук, четыре из которых отрубил ему Тор. Старкатер – «одинический» (тесно связанный с Одином) герой, и, чтобы снискать его благоволение, осуществляет ритуальное убийство короля Викара. В ночь накануне жертвоприношения Старкатер вместе со своим воспитателем прибывает на остров, где на лесной поляне видит 11 человек, восседающих на престолах; 12-й престол занимает воспитатель Старкатера, и присутствовавшие (видимо, боги) приветствуют его как Одина. Как уже отмечалось, Один дарует Старкатеру три жизни^{139}.

Поскольку сам Старкатер тесно связан с верховным богом скандинавской мифологии и, весьма вероятно, сам олицетворяет «сниженное» божественное начало, власть его, к которой он стремился, носила не просто чисто светский, а более всеобъемлющий, «самодержавный» характер, на что и указал словом tyrannico Саксон Грамматик. Точно так же «сниженным» образом скандинавского божества является и Фротон I. Одно терминологическое совпадение при описании характера власти Траннона и той, к которой стремились на Руси Фротон и Старкатер, могло бы быть случайным совпадением, однако на некий сакральный характер власти указывает и значение приводимого датским летописцем имени второго русского короля Олимара, которое будет рассмотрено нами отдельно. Рождение Боя в результате брака верховного скандинавского бога с рутенской княжной – сюжет, который Саксон Грамматик без всякой видимой необходимости ввел в свое повествование, поскольку в скандинавской мифологии уже существовал миф о рождении сына Одина-мстителя за Бальдара, – также указывает на то, что в глазах данов правящая династия Прибалтийской Руси имела божественное происхождение. Кроме того, ниже будет рассмотрен миф о браке прародителя западнославянской княжеской династии Антюрия с богиней, причем их внуком являлся Алимер. Все эти случаи, рассмотренные в совокупности, говорят о том, что изначально характер власти первых русских королей, упомянутых в «Деяниях данов», был не только светским, но в той или иной степени сакральным, чему имеются соответствия как в славянской, так и в индоевропейской традиции.

Если мы обратимся к материальной стороне жизни, то, на основании лингвистических данных, мы вправе утверждать существование в Прибалтийской Руси достаточно развитого земледелия, способного оказать влияние как на образование названия соседнего балтского племени куршей, так и на прибалтийско-финские языки. Весьма вероятно, что в силу достаточной степени развития русы господствовали по крайней мере над частью соседних аборигенов. О подчиненном положении этой Руси части эстонских племен указывает как весьма раннее заимствование славянского слова суд, так и расположение Роталии в западной части современной Эстонии. О том, что господство это не ограничивалось исключительно приморскими областями, где сохранилась русская топонимика и ономастика, свидетельствует и эстонское предание о князе Руссипапе из Угаунии. Кроме того, Саксон Грамматик с самого начала описывает русов как морской народ, что подтверждается ранним заимствованием славянского слова ладья скандинавскими языками. Поскольку ими же было заимствовано из славянского и слово торг, которое также было заимствовано балтами и финно-уграми, равно как и из описания кораблей русов в морской битве с Фротоном Ш, названия Балтики как Венедского залива Птолемеем во II в. н.э., мы вправе заключить, что русы вели активную морскую торговлю на этом море. Можно предположить, что одним из предметов торговли русов был янтарь, о котором самое первое упоминание в арабской литературе первой половины IX в. говорит, что он есть «смола… происходящая от деревьев, растущих в стране славян». С тем, что Прибалтийская Русь располагалась на территории современной Латвии, стоит соотнести и тот факт, что в латышском языке название золота zelts отличается от его названия в родственных ему литовском и прусском языках, но зато совпадает со славянским названием этого металла. Подобное отличие не является единичным примером. В этой связи отметим еще один достаточно интересный лингвистический факт. В западной половине индоевропейского мира, а именно в италийских, кельтских и германских языках, родственные слова типа ирл. tflath, умбр, toto, гот. piuda обозначали такое важное понятие, как «народ». Весьма показательно, что именно из однокорневой с ними др.-в.-нем. формы deot развилось самоназвание немцев как в форме deutsch, так и в форме Teutoni. По мнению лингвистов, современное русское слово чужой, восходящее к праслав. tjudjo, является ранним заимствованием из германского. Поскольку для славян германцы были чужим народом, их самоназвание в славянском языке и превратилось в прилагательное со значением «чужой». В этом отношении весьма показательно, что латышское tauta также обозначает «чужой народ», в то время как значение этого корня в других балтских языках соответствует западноевропейским: лит. tauta, «народ, племя», прусск. tauto, «страна»^{140}. Следование латышского языка за славянским в этом достаточно важном обозначении вопреки остальным балтским языкам опять-таки указывает на весьма тесные контакты предков латышей и славян.

Для защиты от набегов строились городища, описываемые Саксоном Грамматиком как города, одно из которых было настолько хорошо укреплено, что Фротон I смог взять его лишь с помощью хитрости. Безусловно, на основании данных археологии можно было бы нарисовать гораздо более подробную картину, однако, поскольку сведения «Деяний данов» были фактически проигнорированы отечественной наукой, поиск археологических древностей Прибалтийской Руси практически не велся, а все открытые в данном регионе памятники материальной культуры автоматически приписывались финно-уграм или балтам. Очевидно, что когда что-то не ищешь, то тогда ничего, как правило, и не находишь. Примерно аналогичная картина существовала и с венедами Генриха Латвийского, пока В.В. Седов не выделил целый ряд присущих славянам в средневековой Прибалтике археологических черт, до этого полностью игнорировавшихся другими исследователями. Теперь перед археологами стоит задача выделения из общего числа прибалтийских древностей тех, которые соответствуют Руси, описанной Саксоном Грамматиком. От ее решения зависит определение территории Прибалтийской Руси.

Когда Прибалтийская Русь снова появляется на страницах «Деяний данов» при описании событий гуннской эпохи, упоминаются флоты шести королей, из которых по имени называются только два. Примечательно, что хоть из дальнейшего описания Олимар и выглядит наиболее значимым из них, однако хронист уже ничего не говорит о его верховенстве над остальными правителями русов и, в отличие от Траннона, не характеризует его как «самовластна». Вполне вероятно, что все это говорит о некоем ослаблении единой верховной власти в Прибалтийской Руси. Выше уже было показано, что в союзе русов с гуннами не было ничего невозможного и подобное же объединение сухопутных сил кочевников с морскими силами славян при нападении на Константинополь было письменно зафиксировано уже в аварскую эпоху. Нечего говорить, что размеры этих флотов, равно как и масштаб битв на суше и на море, были весьма сильно преувеличины датскими сагами. Из весьма странного сообщения Саксона Грамматика о воспитании единственного сына Фротона III на Руси, равно как и сообщения немецких генеалогий о браке Олимара-Алимера с королевой Рюгена Идой, следует вывод о продвижении русов на запад Балтийского моря, чему даны, судя по всему, обязались не препятствовать. Об этом же переселении на запад свидетельствует как упоминание трех русских рек в «Деяниях данов», так и отмеченная близость антропологических типов славян на территории Мекленбурга и Померании с населением Курземе в Латвии. Последнее обстоятельство может быть объяснено не только переселением славян с территории Германии в Прибалтику, но и их первоначальным переселением в противоположном направлении. Насколько мы можем судить, значительная часть Прибалтийской Руси вместе со своими правителями переселилась на запад. Более поздние источники отмечают весьма развитую княжескую власть у западных славян, а Саксон Грамматик в своем дальнейшем описании Прибалтийской Руси уже не называет ее правителей царями или королями (лат. гех). При описании похода на восток Старкатера, тогдашний правитель рутенов Флокк именуется датским хронистом уже не рексом, а гораздо более скромным титулом «предводителя» – principem. О слабости местной власти говорит и то, что примерно тогда же на Руси безнаказанно злодействует разбойник Висин. Когда впоследствии русы опустошают Данию, возглавляет их не король, а морской разбойник Рот. Затем в связи с Хальданом упоминается о войне между русами и шведами. Если королем последних называется Альвер, то ни о каком правителе русов не говорится, что также достаточно показательно. Все эти факты в своей совокупности явно свидетельствуют об исчезновении в Прибалтийской Руси центральной королевской власти. Этому выводу как будто противоречит последнее сообщение о Регнальде, внуке Ратибора, бывшего телохранителем у конунга Оле, наряду с семью королями. Однако из сопоставления Саксона Грамматика с более поздними сагами можно заключить, что дед его был конунгом Гардарики, то есть знакомой скандинавам средневековой Северной Руси в землях будущего Новгорода, а не собственно Руси Прибалтийской.

После того как какая-то часть русов переселяется на территорию современной Германии, через какое-то время в Прибалтике в VI–VII вв. появляется новая волна славянских переселенцев – носителей антских фибул. Когда же начались столкновения с империей Карла Великого, а затем и немецкий «Дранг нах остен» на земли западных славян, в этот же регион, по всей видимости, произошло очередное переселение отдельных групп славян. Вполне вероятно, что эти новые переселенцы предпочитали селиться среди родственных по крови и языку соплеменников, а не чуждых финно-угорских и балтских племен. Таким образом, в конечном итоге в Восточной Прибалтике проживало уже не чисто русское, а достаточно смешанное между собой славянское население, в результате чего в Средневековье соседние племена называют их уже не собственно русами, венедами.

Дальнейшая их история нам уже известна из хроники Генриха Латвийского. Стоило только потомкам русам ослабнуть, как курши не замедлили отплатить черной неблагодарностью за приобщение их к более развитым формам земледелия, в результате чего и возникло само их племенное название. Неотступная жестокость, с которой они преследовали венедов, заставляет вспомнить события Гражданской войны, когда в результате расправ латышских стрелков над мирным населением у русского народа возникла поговорка «Не зови палача, а зови латыша». После изгнания большинство вендов-венедов обосновалось на Древней Горе неподалеку от будущей Риги, а после нового изгнания переселились в район Вендена и расселились среди племен ливов и лэттов. Часть из них вошла в состав племенной верхушки данных племен, в результате чего мы видим имя Руссина в хронике Генриха Латвийского и подвески со знаками Рюриковичей у ливов. Последнее обстоятельство позволяет предположить, что среди переселившихся к ливам венедов были какие-то потомки русских королей Саксона Грамматика по боковой линии, которые после утверждения Рюриковичей на Руси считали себя родственниками правящей в нашей стране династией и демонстрировали это данной деталью своего костюма. Оказавшись между немецким молотом и балтской наковальней, венды с течением времени практически полностью растворились среди местного населения.

Поскольку антропологи отметили сходство части населения Прибалтики со славянским населением севера Германии, откуда впоследствии на восток Европы и пришла варяжская Русь, то этот тип можно считать свойственным именно русам. Выделенные антропологические характеристики позволяют довольно точно определить время их появления в Прибалтике и, по крайней мере частично, территорию, которую они занимали. Впервые они встречаются в могильнике Кивуткалнс XIII – XI вв. до н.э. Как отмечает Р.Я. Денисова, племена, оставившие данный могильник, характеризовались умеренной массивностью, длинной (192 мм), узкой (139 мм) и высокой мозговой коробкой, малой шириной (129,3 мм) и большой высотой лица (72,5 мм). Краниологическое исследование показало неоднородность данного населения, различающегося между собой по половому признаку. Мужские черепа были резко долихокранными, с узким и сильно профилированным лицом в горизонтальном направлении, а женские – мезокранными, с более широким и уплощенным лицом. Оба этих типа встречаются и на Резиесском могильнике. Узколицый мезокранный тип впоследствии встречается и среди жителей поселения Кивуткалнс середины I тыс. до н.э., бывшего генетически связанным с населением этих мест, оставившего после себя могильник XIII – XI вв. до н.э. «В настоящее время, основываясь на антропологических типах средневекового и современного населения Латвии, можно обозначить примерную территорию распространения узколицего европеоидного населения эпохи бронзы. По нашему мнению, к ней относится левобережье и низовье Даугавы, бассейн Лиелуне, северные районы Курземе и запад Видземе (вдоль побережья Рижского залива). Узколицый европеоидный антропологический тип эпохи бронзы (могильник и поселения Кивуткалнс), по-видимому, послужил основой в формировании антропологического типа финноязычных ливов»^{141}. Однако помимо ливов средневековые источники именно в этих регионах фиксируют русов и венедов. Необходимо отметить, что до этого на территории Прибалтики были известны только широколицые антропологические типы как среди предков современных балтов (долихокранный), так и финно-угров (мезокранный). Следовательно, интересующий нас тип является пришельцем в данном регионе. Данные Кивуткалнского могильника показывает прибытие в Прибалтику какого-то нового мужского населения, взявшего себе в жены представительниц местного типа. «Узколицее европеоидное население Латвии эпохи бронзы (Кивуткалнс, XIII – XI вв. до н.э.) не связано преемственностью с населением предшествующих эпох и является пришлым. Позже этот узколицый европеоидный тип представлен среди племен штрихованной керамики I тысячелетия до н.э. с той же территории (низовье Даугавы). В дальнейшем узколицему европеоидному населению принадлежала значительная роль в формировании относительно узколицего финноязычного населения низовьев Даугавы, северной Курземе и западной Видземе»^{142}. Однако культура штрихованной керамики, распространенная на территории Белоруссии и Прибалтики и соответствующая ставанам Птолемея, неоднократно связывалась различными исследователями, в том числе и автором этих строк, со славянами.

В пользу принадлежности прибалтийского узколицего европеоидного типа к славянам говорит и то обстоятельство, что все остальные финские племена Прибалтики относятся к мезокранному широколицему типу, известному в этом регионе со времен неолита, и ливы в этом отношении выглядят явным исключением. Сам вопрос происхождения ливов достаточно дискуссионен. Археологически их культура начинает отчетливо прослеживаться только с X в. н.э. и, как отмечают специалисты, истоки ее не вполне ясны. Поскольку язык ливов по ряду параметров оказывается ближе не к эстонскому, от которого он заметно отличается, а к карельскому, причем одна из групп этого народа называется карелами-ливвиками, то еще в середине XIX в. было высказано предположение, что ливы приплыли в Латвию из Карелии. Среди сторонников этой гипотезы были как археологи, так и лингвисты, в том числе и финский ученый И. Коскинен, который считал, что ливы вторглись морским путем в земли вендов и латышей во второй половине УШ в. Однако в 50-х годах XX в. Х.А. Моора высказал предположение, что ливы являются потомками местного прибалтийского населения, и эта точка зрения стала наиболее распространенной в археологической литературе, в связи с чем с ливами стали связывать различные археологические памятники более раннего периода^{143}. Вопросы о начале взаимоотношений русов и ливов, равно как и появление последних на территории современной Латвии, представляют собой сложные проблемы, требующие дополнительного комплексного изучения. Здесь же следует отметить, что соотнесение ливов с Кивуткалнским могильником представляет собой лишь одну из возможных точек зрения, обусловленную в первую очередь сложившейся к 70-м гг. XX в. историографической традицией.

Весьма показательно, что археологические находки из этих мест соответствуют описанию русов у Саксона Грамматика, а также тем сведениям, которые следуют из данных лингвистики. Располагавшееся на острове Доле в низовьях Даугавы поселение Кивуткалнс, ныне затопленное в связи со строительством Рижской ГЭС, датируется I тыс. до н.э. Оно было защищено валом, часть которого составляли деревянные камеры, построенные в технике сруба и заполненные песком. Поверхность земляной насыпи вала была обложена камнями. Раскопки показали, чем занимались жители этого поселения: «Важнейшими отраслями их хозяйства были скотоводство и земледелие (подсечное, даже пахотное)… Здесь обрабатывались камень, кость, рог, янтарь, изготавливались глиняные сосуды. Особое место занимала обработка бронзы, из которых в одноразовых формах отливались украшения, в двухствольчатых – втульчатые топоры и наконечники копий. (…) Находки многочисленных зернотерок и зерна (ячмень, пшено и др.) указывают на то, что земледелие было развито сравнительно высоко»^{144}. Антропологические и археологические данные свидетельствуют о гораздо более раннем контакте русов с финно-уграми по сравнению с теми датировками, которые следуют из сравнительного языкознания. Однако необходимо иметь в виду, что последние носят приблизительный характер и в тот период, когда давалась лингвистическая датировка этих контактов, никто из специалистов не мог даже теоретически предположить, что они были такие ранние. С учетом того, что было известно на тот момент о славяно-финно-угорских контактах по письменным источникам и данным археологии, от лингвистов и так требовалась большая смелость, чтобы значительно удревнить время первого этапа этих контактов. Кроме того, необходимо иметь в виду и изменение датировки германо-финно-угорских лингвистических контактов, которая влияла и на датировку контактов со славянами. Традиционно считалось, что германские заимствования появились в финском языке после первого перебоя согласных на рубеже новой эры или несколько раньше. Теперь же ранние германские заимствования в саамском и прибалтийско-финском языках существенно удревлены и датируются концом II тыс. до н.э.^{145}

В завершение попробуем дать характеристику религиозным представлениям Прибалтийской Руси. Данные Кивуткалнского могильника позволяют говорить о существовании культа солнца у оставившего его племени: «Существенным моментом в погребальных обрядах является ориентация погребений. В Кивуткалнском могильнике преобладала ориентация в направлении ВЮВ – ЗСЗ. Возможно, что такая ориентация являлась отражением культа солнца: желание похоронить покойника головой в ту сторону света, где восходит животворное небесное светило»^{146}. В отдельных славянских погребениях в более позднюю эпоху подобная ориентация также присутствует. Но если совпадение ориентации еще могло быть случайным, то гораздо сложнее объяснить подобным образом совпадение более редких и специфичных моментов. Так, например, в погребении 79 Кивуткалнского могильника «справа от черепа обнаружены кости ног теленка»^{147}. С другой стороны, при раскопках второго Збручского (Крутиловского) святилища был обнаружен «череп маленького ребенка и с обеих его сторон ноги теленка, направленные копытцами к детскому черепу»^{148}. Понятно, что оба захоронения разделены между собой тысячелетиями, однако помещение рядом с черепом ног определенного животного является очень редко встречающимся признаком и позволяет говорить о схожих религиозных представлениях, лежащих в основе данного ритуала. На Збручском идоле божества были изображены с весьма необычным положением рук, когда одна из них покоилась на сердце, а другая – на печени, но точно такое же положение рук встречается и в одном захоронении Кивуткалнского могильника^{149}. В 131-м погребении этого же могильника, где была похоронена женщина, археологи нашли три вертикально поставленных яйца^{150}. Однако при раскопках средневекового некрополя великоморавского городища Святого Ипполита исследователи нашли целое куриное яйцо, причем также в женском погребении^{151}. Одинаковые погребальные ритуалы позволяют поставить вопрос и об определенном родстве обусловивших их религиозных представлений у славян и пришедшего на территорию Латвии племени. В других погребениях могильника встречаются камни, коготь птицы, кости бобра, зубы лошади и свиньи, но, поскольку подобные предметы встречаются в захоронениях не только славян, но и других народов, они в этом отношении менее показательны. Выбор места для могильника, аналогичного месту поселения, показывает, что загробный мир представлялся людям подобным миру живых.

Откуда же пришло в Прибалтику население, оставившее Кивуткалнский могильник? Авторы посвященной ему коллективной монографии вынуждены констатировать: «Вопросы о путях проникновения на изучаемую территорию и этнической принадлежности пришлого узколицего населения, которые мы в целом связываем с южноевропеоидным происхождением, пока остается открытым»^{152}. Очевидно, ответ на эти вопросы кроется в комплексном изучении археологических и антропологических особенностей создателей Кивуткалнского могильника и сравнения их с аналогичными признаками, встречающимися в синхронных культурах за пределами Прибалтики. При исследовании могильника было обнаружено 54 костяных булавки, которые подразделяются на несколько групп. Первую группу составляют примитивные, массивные булавки, аналоги которым неизвестны. Вторую группу можно сравнить с костяными булавками позднего неолита Дании и Швеции. При этом специалисты полагают, что прототипами костяных булавок всего Северного региона были бронзовые булавки унетицкой культуры из Центральной Европы, причем форма некоторых кивуткалнских булавок свидетельствует о том, что центральноевропеиское влияние распространялось и на территорию Латвии. В ходе детального анализа захоронений было установлено, что в Кивуткалнском могильнике встречаются захоронения разных антропологических типов, каждый из которых имел свои особенности в погребальном ритуале. В частности, было отмечено, что женщинам с узкой долихокранной формой, то есть пришельцам, были свойственны погребения, дно которых было посыпано белым песком, а женщинам с широкой мезокранной формой – костяные булавки^{153}. Таким образом, сопоставление археологических и антропологических данных показывает, что костяные булавки указывают на связи туземного, а не узколицого населения. Поскольку последнее подсыпало свои могилы песком, следует искать аналоги данного погребального ритуала: «Подсыпка могильных ям белым песком связана с представлениями о том, что могила – загробный дом умершего – должна быть чистой и светлой… Подсыпка могильных ям песком… известна и по материалам фатьяновской культуры. (…) Во 2-м погребении Лихачевского могильника скелет лежал на светлой смеси из глины и извести, а в 62-м погребении Балановского могильника белой известью было выстлано не только дно могильной ямы, но и обмазаны ее стены»^{154}. Таким образом, данный важнейший этноопределяющий признак пришедшего в Прибалтику узколицего населения указывает на фатьяновскую и балановскую археологические культуры, располагавшиеся в Верхнем и Среднем Поволжье. Кроме того, в 88-м захоронении Кивуткалнского могильника, а может быть, и в ряде других, вокруг гроба находилась еще четырехугольная деревянная встройка. Аналогичные встройки встречаются и в Вагановском могильнике. Сделать выбор из двух археологических культур нам помогает антропология: «Кивуткалнские племена эпохи бронзы обнаруживают большое сходство (расстояние Пенроуза 0,26–0,28) с узколицыми племенами культур штриховой керамики Польши (Злота), Саксо-Тюрингии и балановцами и заметно отличаются от протобалтских племен культуры боевых топоров Эстонии, висло-неманской культуры и фатьяновцев, которые характеризуются сравнительно широким лицом»^{155}. Различия между кивуткалнцами и фатьяновцами показывает и изучение зубов: «Если у фатьяновцев диаметры коронки маляров относятся главным образом к средним категориям этих величин… то племена Черняховской и отчасти балановской культур, а также кивуткалнская популяция характеризуются малыми, а в отдельных случаях очень малыми величинами маляров»^{156}. Таксиномическое расстояние, высчитанное по комплексу одонтологических особенностей редукционного характера, между кивуткалнской популяцией и племенами черняховской и балановской культур составляет 0,31, а между кивуткалнцами и фатьяновцами – 0,65. Сходство с балановской культурой демонстрируют и костяная гребенка, и, что весьма показательно, найденная в 133-м погребении Кивуткалнского могильника двухоборотная бронзовая спираль. «Других таких спиралей на территории Латвии не обнаружено, но они имеются в памятниках фатьяновской и среднеднепровских культур. В могильниках балановской культуры (XIX–XV вв. до н.э.) найдены различные медные и бронзовые орудия (наконечники дротиков, топоры, шилья) и украшения (трубочки, спирали, колечки), сходные с кивуткалнской находкой»^{157}. Таким образом, с археологической точки зрения наибольшее сходство узколицее население Кивуткалнского могильника имело с фатьяновской и балановской культурами, однако данные антропологии указывают, что родственно оно могло быть только последней культуре. Поскольку один из авторов коллективной монографии, посвященной данному могильнику, считал кивуткалнцев балтами, а другая – ливами, они, несмотря на изложенный в книге материал, не смогли прийти к согласованному выводу о происхождении населения, которому принадлежало интересующее нас захоронение, и оставили вопрос открытым. Однако у нас есть еще один важный критерий, позволяющий определить, откуда пришли создатели Кивуткалнского могильника. Выше уже отмечалось, что именно в этом регионе Саксон Грамматик фиксирует Прибалтийскую Русь. Однако само название Руси, как было показано нами в исследовании «Загадки римской генеалогии Рюриковичей», происходит от древнейшего индоевропейского названия Волги. Мы видим наличие узколицего долихокранного типа в тех регионах славянского мира, где средневековые источники отмечают варяжскую Русь. Этот же антропологический тип в гораздо более раннюю эпоху появляется на территории современной Латвии, где «Деяния данов» и другие источники также отмечают присутствие русов. И наконец, этот же самый антропологический тип встречается нам на Волге – реке, давшей само название нашему народу. С учетом того, что совершенно независимо от данных языкознания археология в интересующую нас эпоху констатирует связи между создателями Кивуткалнского могильника и балановской культурой, последняя может рассматриваться как исходное место, откуда узколицее европеиодное население пришло на берега Балтики. Благодаря сопоставлению всего круга данных мы можем определить территорию балановской культуры как исходную русскую прародину, то место, где возникло название нашего народа.