Текст книги "Успеть проститься"
Автор книги: Михаил Лайков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
– Спасите! – завопила она во всю мочь, лишь только он притронулся к ней. – Насилуют!
Оторопевший Адам прыгнул в лодку и погреб на середину реки, подальше от этого вопля. Весел у него не было, греб он, точно жертва кораблекрушения, какой-то доской, случайно попавшейся под руку. "Это твой, Адам, корабль потерпел крушение".
Женщина продолжала звать на помощь, ее крик услышал Митя Дикарь, который возвращался домой с работы. Он выбежал на берег и понял дело так, что спасать надо кого-то тонущего в реке. Плавал Митя хорошо и сам никогда бы не утонул в реке, в которую ему, бывало, приходилось кидаться как в спасение от дразнящих его мальчишек. Все они плавали и ныряли хуже него.
Митя не нашел в реке никого, кроме Адама, спокойно сидящего в лодке. Адам объяснил ему, что и искать никого не надо, никто не тонет.
– А она кричит, – показал Митя на берег.
– Лезь в лодку, – велел Адам. – И я тебе расскажу все про женщин. Это тебе рано или поздно пригодится. Спать хочешь? Домой не торопишься?
Мите спать не хотелось и теперь, когда некого было спасать, он никуда не торопился.
Рассказ Адама про женщин был долог. Пока он рассказывал, начало рассветать. В тумане, розовеющем от утреннего солнца, их лодка подплывала к Змеиному острову, обширному в длину и ширину, каменистому, поросшему непролазным кустарником, в котором вили гнезда многие множества птиц. Еще на этом острове водилось множество змей. Митя, снявший мокрую одежду и завернутый в пиджак Адама, спал на дне лодки. Когда стал слышен птичий гам, доносящийся с острова, он проснулся. Лодка ткнулась в песок берега. Гладь реки курилась туманом, и в этом тумане хотелось говорить приглушенным голосом о чем-нибудь таинственном.
– А знаешь ли ты, что тут на острове закопан клад? – сказал Адам. Казаки его закопали. Ты спросишь, откуда мне известно? Отвечу: от своего отца. А он был такой человек, что не соврет. Только он не знал, где именно закопали, и я врать не буду – не знаю. Отец говорил, что недалеко от старого дуба, но тот дуб спилили немцы-колонисты еще в прошлом веке, при жизни моего деда.
* * *
Адам уехал на хутор к Любе, исчез на несколько дней из города, и событию, которое взбудоражило и Нижний, и Верхний Вал, не был даже свидетелем. Главным же лицом этого события стал Митя Дикарь – самый незначащий житель Старого города.
Адам уехал к Любе рано утром, на следующий день после плавания к Змеиному острову. Для Мити этот день начался обыкновенно – с солнца. Он всегда просыпался с солнцем.
Солнечный свет, как всегда, был веселый. Воробей, залетевший в раскрытое окно, прыгал по столу, чирикал и не боялся Мити. Митя тоже ничего не боялся. Ему не было страшно спать одному в доме, при раскрытом окне. Он был не единственный живой в доме, все предметы вокруг него обладали жизнью. Стол не стоял в углу, а жил там. На полке жили кувшин, чашки, тарелки, у порога жил старый веник, живые были табуретки, печь, все были живые, со своим характером, повадками, мыслями.
Солнце было еще прохладное, роса сверкала на траве. Митя достал воды из колодца, умылся с головы до ног, подоил козу, попил ее молока и повел на пустырь, где оставил привязанной на весь день. Пока он это делал, проснулись люди на Верхнем Валу, и уже какая-то маленькая девочка хотела отнять у большой девочки ее велосипед. Большая не дала, маленькая заревела. Из дома вышла бабушка и стала успокаивать реву:
– И у Катеньки будет велосипед. Подрастет Катенька, и будет.
– Не подрасту-у... не бу-удет... – не успокаивалась девочка.
Мите захотелось подарить ей вместо велосипеда, которого и у него не было, красивую раковину, найденную вчера на Змеином острове. Но пока он бегал за раковиной, девочка куда-то ушла. Мите с его ракушкой встретилась Клара, дочка Инессы Павловны.
– Фи, – сказала она, взглянув небрежно на Митину драгоценность. – Вот когда мы с мамой на море отдыхали...
У Мити была еще свирель, что подарил ему однажды пьяный Гехт, он пошел с ней на обрыв над рекой. Там он знал одно тихое место. Он сидел и свистел что-то птичье, славящее солнце в мире, глядя глазами слепого в небо, пока его не услышали мальчишки. Мальчишки любили дразнить Дикаря. Они спугнули его с обрыва. Он пошел берегом реки искать другое тихое место, где можно было бы посидеть, посвистеть на свирели, не опасаясь никого.
У моста Митя увидел юродивого Алешу с велосипедом. Алеша сидел на обочине дороги и кричал что-то сердитое на машины, которые мелькали мимо него туда-сюда. Рядом с ним лежал мешок с придорожным мусором, а в другом мешке были черствые куски хлеба.
– Бог не даст больше хлеба! Не даст! – вот что кричал Алеша, показывая проезжим людям кусок хлеба, после чего сгрызал этот кусок, доставал из мешка следующий и опять кричал: – А, скажет Бог, зажрались...
Митя решил помочь Алеше, чтобы весь хлеб был съеден и Бог не обиделся за него на людей, но помог немного. Очень уж черств был этот хлеб.
– У меня сердце еще маленькое, – сказал Митя и пошел дальше берегом реки.
Он шел, везде встречая людей, не находя тихого места, чтобы посвистеть, и так дошел до Змеиного острова. На этом острове он бывал часто, тут он знал много тихих птичьих мест. На острове у него были спрятаны ведрышко, соль и спички. Здесь, на мелководье меж камней, всегда можно было наловить раков. Он это и собирался сделать, переплыв с берега на остров, как увидел плывущую по реке лодку, полную людей. Над рекой далеко разносились их крики и смех. Митя спрятался. Лодка пристала как раз туда, где Митя всегда разжигал костер. Люди привезли с собой на остров очень много шуму. Будто глухие, они кричали громкими голосами, и смех женщин казался вызванным испугом, а не весельем. Мите перехотелось есть, он пошел подальше от людей, туда, куда не доставал их шум. Он взобрался на вершину острова, где был голый камень, откуда люди на берегу виделись махонькими, как муравьи, их лодка была что скорлупка ореха, и сама река выглядела ручейком, у которого воды едва хватало, чтобы обтечь с двух боков остров – огромное, горбатое чудище, поросшее шерстью-кустарником. Спускаясь с вершины на обратную сторону острова, Митя увидел змею – желтобрюха. Желтобрюх был большой, таких Митя еще не видел. Он пополз неторопливо, не от Мити спасаясь, а по какому-то своему делу, заполз в густой колючий терновник и там пропал. Был большой, как бревно, и вдруг исчез мелкой соринкой. А Мите хотелось еще посмотреть на него, такого невиданно большого. Он поискал его в терновнике и под высоким каменным уступом нашел нору, широкую, в которую можно было пролезть. Такую же нору Митя знал на Монастырской горе, через нее он лазил в пещеры, где когда-то прятались монахи.
В тесноте, царапая плечами о сухую глину, Митя пролез несколько метров, а потом почувствовал, что может встать. Сзади его серело пятно света, спереди была темнота чернее всякой ночи. Спички были с ним, он зажег одну темнота отодвинулась немного, а дальше была так же непроглядно черна. В эту залежалую темноту, в которой и спичка не хотела разгораться, давно, должно быть, не заглядывал никакой лучик света. Митя пошел осторожно вперед, не жгя понапрасну спички, находя кончиками пальцев и слева и справа от себя камень, а впереди пустоту. Все сильней чувствовался холод. Где-то впереди словно журчала вода по камням – единственный звук в тишине подземелья. Вдруг пусто стало не только впереди, но и с боков. Митя зажег спичку и в трепещущем, слабом свете увидел, что он в пещере. Он пошел по ней, зажигая спички одну за другой. Пещера была похожа на церковь изнутри: своды ее были изукрашены и сияли в свете огня. Потоки прозрачного камня по стенам застыли, переплелись белыми, голубыми, розовыми, янтарными цветами, ветвями, стеблями, виноградными гроздьями, невиданными плодами – вот что видел Митя в этой пещере. Что-то хрустнуло под его голой пяткой. Он посветил. Это была змеиная черепушка. Кость под ногой была теплее камня, будто какая-то жизнь еще тлела в ней. Рядом валялся еще скелетик змеи, обтянутый сохлой кожей, а подальше целая змея, но тоже мертвая. Она была холоднее камня, на котором лежала. Последнюю спичку Митя сжег, когда набрел на что-то твердое, что было холоднее кости, камня и мертвой змеи. Это твердое было круглое и пустое, а при свете спички блестящее, словно только что вымытое, красного цвета. Это был котел, похожий на тот, который Митя видел у цыган, ночевавших однажды у них на дворе. Только цыганский котел был гладкий, а этот с какими-то выдавленными изображениями, которые Митя не успел рассмотреть, спичка погасла.
Митя думал, что будет еще день и солнце, когда он выберется из пещеры, но была уже ночь и звезды. Вода в реке была теплая, Митя полежал на воде, напитываясь ее теплоты. Звезды в небе были необыкновенно близкие к земле, яркие, а некоторые падали на землю тихими молниями.
* * *
Утром, в час, когда солнце еще не подняло мух, в одном из дворов на окраине Старого города готовились заколоть кабана. В Старом городе, надо сказать, и особенно на окраинах его, немало народу жило по-старому, как жили здесь веками: усадьбой, в которой, кроме дома, обязательно хозяйственные постройки, а еще садок, огородик или хотя бы виноградник. Кабан, назначенный в жертву, что-то заскучал в последнее время, перестал есть, и поэтому его решили заколоть, не дожидаясь холодов.
Хотя час был ранний, приглашенный резник явился нетрезв. Удар у него вышел неточным. С визгом, разбудившим весь переулок, кабан вырвался со двора, вскочил в соседский виноградник, опрокинул точило, снес изгородь и побежал, кропя уличную пыль свежей кровью, которой в нем, двухлетке, было несколько ведер. Почему-то побежал кабан не в поля, что начинались сразу за его сараем, не на волю, а в город, в теснину заборов и стен.
– Караул! Спасайте! – кинулась за ним хозяйка, а следом, матюгаясь и махая окровавленным ножом, пьяный резник.
Невесть откуда выпрыгнули Попрыгунчики и тоже завопили:
– Караул!
Их крики услышали те из жителей Нижнего Вала, кто спозаранку спешил на базар. Скоро за кабаном валила целая толпа. Кабан повернул на главную улицу Нижнего Вала, на которой помещалось отделение милиции.
Дежурил в этот час в отделении капитан Шерстобитов. Он услышал в окно крик "Спасайте!" и увидел женщину с лицом, искаженным от ужаса. За женщиной мелькнул в окне мужик с огромным и окровавленным ножом. Терять нельзя было ни секунды, мужик уже догонял женщину. Шерстобитов выскочил на улицу с пистолетом в руке. Тут набежала толпа, закрыла от него мишень и он с криком "Стой! Стреляю!" побежал позади всех.
Даже Пупейко, приучающий себя бегать поутру ради долгих лет жизни, изменил обычному маршруту и присоединился к погоне, в которой все кричали что хотели, у всех блестели глаза, играла кровь. Спасаясь от погони, кабан вломился в цветник Инессы Павловны. Толпа, чувствуя сейчас свободу делать что ей угодно, тоже протопталась по цветам.
Кабан истек кровью и пал на берегу реки. Всем было жаль, что происшествие быстро кончилось. Толпа не расходилась от кабаньей туши, на которой сидели, задыхаясь, хозяйка, резник и Шерстобитов.
В толпе пересказывали перипетии дела, удивлялись величине кабана, разглядывали его кровь на песке, и никто не обращал внимания на Митю Дикаря, который подошел сюда с видом человека, тоже имеющего рассказать что-то необыкновенное. Он искал взглядом ответный взгляд, однако напрасно. Никто его не замечал. Только Пупейко, отделившийся от толпы и вспомнивший, что он сегодня еще не подавал нищим (эти ежедневные подаяния должны были защищать его от немилости случая), заметил Митю и достал для него монетку из пояса. Митя покраснел лицом. Он понял, что значила эта монетка.
– У меня есть... – сказал он, отводя руки за спину. – Я клад нашел.
Пупейко некогда и не о чем было разговаривать со слабоумным, он кинул монетку ему под ноги и, тотчас забыв о нем, побежал по своим делам.
Солнце поднялось над крышами домов, подул ветер, толпа разошлась в разные стороны, кабанью тушу увез грузовик, Митя пошел к Адаму, к его дому.
На дворе у Адама топтался Колпачок. Он ходил по двору и трогал руками все подряд: поливной шланг, плети винограда, тряпку на заборе... Такая у него была страсть: трогать, щупать, что попадалось под руку. Колпачок ухватился пальцами за навесной замок на дверях дома и сказал вслух, но как бы сам себе, не замечая Митю, который для него, как для многих жителей Верхнего Вала, был привычное пустое место:
– Третий день замок... Куда его черти дели?
– Адам помирать поехал, – сказал Митя.
– Что ты говоришь? – вцепился в него Колпачок. – Куда он поехал?
– Помирать... – ответил Митя, стараясь отвязаться от прилипчивых рук Колпачка. Он не любил, когда его трогали руками. – Адам сказал, что поедет к Любе. Это женщина такая есть. Она всех может накормить. Адама она похоронит.
– Как это – похоронит? – завопил Колпачок. – Он мне деньги должен! Деньги! Кто платить будет?
– Я заплачу, – сказал Митя. – У меня есть...
Колпачок разжал пальцы. Он опять забыл о существовании Мити Дикаря.
– Тьфу, – сплюнул он. – Кого я слушаю... Врет Адам! Ну да никуда он от меня не денется.
Он пошел со двора. Митя остался один, не знающий, кто ему нужен, с кем ему поделиться своей тайной. Один он не мог вытащить котел из пещеры: слишком тяжелый он был. Мальчишеские голоса послышались за забором. Митя, улыбаясь, вышел им навстречу. "Они обрадуются и поймут, что я настоящий друг".
Мальчишки в самом деле обрадовались, увидев Митю. Им захотелось опробовать на нем недавно разученный прием тэквондо.
Инесса Павловна, когда к ней в дом пришел Митя, готовилась везти свою собачку на случку. Кобелек той же редкой породы, что и Линда, появился в Шумске совсем недавно. Владела кобельком жена городского мэра. Инессе Павловне надо было подготовиться к визиту – помыть, подстричь, причесать Линду, подумать, какой костюм надеть самой, – поэтому Митя заявился очень не вовремя. Впрочем, и в другое время его приход вызвал бы не меньшее изумление Инессы Павловны. Ей, разумеется, всегда было жалко этого беспризорника, этого несчастного пасынка несчастного Корнея, она недоумевала, почему милиция или иная соответствующая служба не принимает меры, не определяет его в детдом, но тут...
– Зашел в приличный дом как к себе – не позвонив, не постучавшись! Босиком! Зашел и молчит. Что ты молчишь? Ты, может, не ожидал, что тут кто-то есть? Ты, может, украсть чего-нибудь хотел? А ну-ка! Что ты прячешь за спину? Показывай. Мигом, пока я милицию не вызвала!
Митя показал ей пустые ладони. От этого подозрения Инессы Павловны только усилились.
– Это хорошо, что я из ванны услышала... Ну-ка, признавайся, зачем ты пробрался в мой дом?
– Мне... я... Клару... – сделался косноязычен Митя.
– Что?! – возопила Инесса Павловна.
Она хорошенько отчитала Митю, объяснила, что у Клары с такими, как он, ничего общего быть не может, что она приличная девочка, занимается языками и музыкой, и пригрозила, что если он еще будет приставать к ее дочке, то она сдаст его куда следует. Митя ушел, Инесса Павловна вытерла за ним пол влажной шваброй, боясь, что он нанес каких-нибудь насекомых, и душистой водой обрызгала воздух. Посмотрев с веранды на улицу, Инесса Павловна увидела свою дочку, не спешащую возвращаться домой. Она, дрянь такая, стояла посреди улицы на виду у всех рядом с этим немытым ублюдком, найденным в сортире, слушала его и смеялась.
– Клара! – разнесся по Верхнему Валу негодующий возглас Инессы Павловны. – Марш домой немедленно!
К отцу Владимиру в дом Митя зашел, потому что был однажды здесь с Корнеем. Корней приходил тогда договариваться о ремонте заглохшего источника у церкви, и Митя запомнил, как батюшка жаловался на бедность, на нехватку денег.
Отец Владимир и сейчас жаловался на то же самое, кричал кому-то по телефону:
– Нет денег! У меня собственный дом не ремонтирован. Живу в сырости, комары заедают. А новый староста тоже вором оказался. Не знаю, кому и довериться теперь. Народ сам знаешь какой сейчас.
Батюшка кричал в трубку громким голосом потому, что здесь же в комнате шумел пылесос. Пылесосом матушка ловила комаров. Батюшка только что пообедал и собирался прилечь на часок, а комары помешали бы отдыху. На вошедшего Митю закричали в оба голоса. Матушка: "Дверь, дверь, закрой!" – и батюшка: "Дай, дай ему там... Не мешайте мне, уходите!"
Матушка выключила пылесос и на цыпочках, взяв Митю за руку, вышла из комнаты.
– Совсем ни копейки! – продолжал кричать отец Владимир в трубку телефона. – А помощи ниоткуда.
Очутился Митя на улице с куском пирога в одной руке и горстью монет в другой, насыпанных ему матушкой из трехлитровой банки. Пирог он покрошил воробьям, матушкины деньги отдал нищему Цмоку. "Адаму одному расскажу, решил Митя. – Если он не умрет".
* * *
Пупейко позвонили из другого города и сообщили о гибели одного из его деловых компаньонов. Новость была обыкновенная, за последние годы немало деловых людей, его знакомых, кончили жизнь внезапной гибелью, но Пупейко долго, жадно выспрашивал подробности несчастья. После этого разговора вспомнилось, что он видел сегодня, проезжая мимо памятника брату. Брат его, возвращаясь ночью из ресторана на машине, разбился насмерть на одной из улиц Шумска, и там, где пролилась родная кровь, Пупейко поставил памятник. Кроме того, в ежедневных расходах были предусмотрены деньги на живые цветы для брата. И вот сегодня Пупейко увидел, что у памятника не то что свежих, но вообще нет цветов. Он расследовал дело и выяснил, что цветы покупались отнюдь не каждый день, а те, что все-таки ложились к бронзовым ногам брата, разворовывались жителями и опять продавались на базаре.
– Вот люди! – скорбел Пупейко, обращаясь к мастифу, который лежал под столом. – Ну ладно, живого грабить, это понятно, это разумно. Но покойника! До чего мы дожили!
Поговорив по телефону о гибели компаньона, вспомнив покойного брата, Пупейко вспомнил кабанью смерть сегодняшним утром и все подробности происшествия, вплоть до пяти копеек, которые он кинул Мите Дикарю. У Пупейко, надо сказать, была отличная память на людей, он знал всех жителей Старого города, но еще лучшая память была у него на деньги, которые он когда-то потратил. Он помнил наизусть цену всего на свете. Без запинки он мог сказать, сколько сорок лет назад, в пору его детства, стоил ручной фонарик, леденец на палочке, презерватив, бутылка портвейна, килограмм ветоши, футбольный мяч и все-все вещи из его бедного, необильного вещами детства. До копейки он мог назвать цену любой вещи из множества вещей, заполнивших его нынешнюю жизнь, вот этот огромный дом, в котором, не считая собаки, он жил один.
– Я ему пять копеек, а он мне: не надо, у меня есть, я клад нашел, вспомнил Пупейко первую трату сегодняшнего дня, и тут его лицо переменилось так, что мастиф, внимающий ему, вскочил, словно заметил чужого в комнате.
Мастиф не узнал хозяина, настолько переменился вдруг в лице Пупейко.
– Это же пасынок Корнея был. Дурачок, который верит всякому слову. Который не умеет врать... И если он сказал, что нашел клад... Черт бы меня побрал! Как же я сразу... То-то он сиял как золотой. Клад! Какой клад? А что, если золото Яремы?
Пупейко выскочил из дома, как выскакивают из пожара. Настолько он был потрясен открывшейся ему новостью, что побежал искать Митю на своих ногах и только на улице, среди людей, вспомнил, что он Пупейко и у него есть несколько автомобилей, один другого быстрее, мощнее.
* * *
Инесса Павловна от мэрши вернулась не в духе. Все ей там не понравилось, все. Не понравился кобелек, который только обнюхал Линду и больше не интересовался ей. Но пуще кобелька не понравилась мэрша, с которой Инесса Павловна прежде не была коротко знакома.
– Просто деревенская баба какая-то, – высказывала она по телефону своей приятельнице впечатления от визита. – Угостила растворимым кофе и тортом из базарной лавки. Крем – в два пальца толщиной! Ни в одном приличном доме гостя не станут травить жирами. Пришлось давиться, но есть. Не могла же я, воспитанная женщина... И этим же тортом она, при мне, накормила своего кобелька-импотента. Короче говоря, пока у нас в городе мэром будет муж этой вульгарной особы, нечего и надеяться, что мы когда-нибудь станем Европой.
Говорила она по телефону долго. Но дурное настроение ее от этого не рассеялось. Она сходила в ванну, поставила себе клизму. Однако и клизма не помогла, самочувствие не улучшилось. С бранью встретила Инесса Павловна дочку, вернувшуюся с уроков музыки.
– После музыки прошел целый час. Ты где шлялась? Опять у тебя бардак в комнате. Общаешься со всякой беспризорщиной. Не успела его выгнать, смотрю, а моя дочь уже с ним на улице...
– А, ты про Митю Дикаря говоришь, – поняла Клара. – Он сам подошел. Он смешной. Всегда говорит что-нибудь смешное. Сегодня про клад рассказывал. Клад он нашел.
– Какой клад? – рассеянно спросила Инесса Павловна, опять собираясь звонить приятельнице. – Я тебе запрещаю общаться со всякими... Какой клад? переспросила она другим уже голосом, положив трубку.
– Ну конечно, золотой. Дружить ему со мной хочется, вот и выдумывает. Ма, что случилось? – испугалась Клара, увидев, как переменилось лицо матери.
– Дура! Она еще спрашивает. Ведь этот идиотик весь в Корнея... Если он сказал, что нашел клад, значит, он его в самом деле нашел. Этот беспризорник лазит везде... Где он его нашел?
– Где? – замялась вспомнить Клара. – Он не сказал, да, не говорил. Не успел. Ты меня домой позвала.
* * *
Вечером, молясь, отец Владимир перебирал прошедшее за день и сокрушался о грехах этого дня. "О деньгах много думаю. Но как же не думать, Господи! Храм надо ремонтировать, а еще лучше построить бы новый... Колокол надо выкупить". Он вспомнил приход Мити Дикаря. "Грех мой. Сироту выпроводил, не выслушав". Он крикнул в дверь матушке, которая опять, уже перед ночным сном, отлавливала пылесосом комаров:
– Не сын Корнеев зачем приходил-то? Да выключи этот пылесос проклятый! Я говорю, зачем не сын Корнеев приходил?
– Я его не поняла, – ответила матушка. – Лопотал-лопотал... Нашел он что-то. Залез куда-то, а там все блестит как в церкви. И жбан блестящий, как золотой...
– Блестит как в церкви... – поднялся батюшка с колен. – Жбан золотой? Гм... Матушка, рясу мне!
Матушка не поняла, куда на ночь глядя собирается батюшка, но по всему было видно, что дело касается денежного интереса. Она хотела сказать что-то, из опыта зная, чем кончаются у батюшки подобные предприятия, он закричал:
– Молчи, мать, молчи! Этот несмеян не умеет шутить, я его знаю. Мне и Корней жаловался, что он никогда не смеется. Если он сказал про золото, то серьезно сказал. Не иначе сокровища князя Яремы нашел. Он хочет их на церковь отдать. Боюсь, как бы его не обманули. Он отрок простодушный, а народ сейчас...
Старый автомобиль отца Владимира не завелся. Впрочем, так оно было вернее – пешком. "Господь всегда пешком ходил и везде успевал".
* * *
Вилен Ветров, устроитель и распорядитель свадеб, похорон, юбилеев, гуляючи вечерком на задворках Верхнего Вала, остановился у дома Корнея, чтобы раскурить трубку. Здесь его застал Пупейко, подкативший на "мерседесе". "Проститутка крашеная, – выругался Пупейко. – Уже вынюхал?" Ветров кинулся помочь ему вылезти из машины. Быстрым шагом Пупейко прошел в дом, который был незапертым. Так же быстро он вернулся.
– Мальца видел? – спросил он Ветрова.
– Да, несомненно, – ответил тот с готовностью.
– Где? – схватил его грубой рукой Пупейко за грудки. – Когда?
Ветров хихикнул. Поведение Пупейко было ни на что не похожее, обескураживающее. Ему зачем-то понадобился безродный, нищий мальчишка. "Зачем?!" Он залепетал что-то, не зная, что ему надо сказать. Пупейко посмотрел на него внимательно, выругался длинно и безобразно и уехал. Только Ветров раскурил трубку, как по дорожному щебню заскрипели чьи-то быстрые шаги, из-за поворота, из-за бузинового куста, выскочила Инесса Павловна, растрепанная, похожая на пьяную, и с коробкой конфет под мышкой.
– А я вот... – остановилась Инесса Павловна, не ожидавшая встретить здесь Ветрова. – Сиротке гостинец...
– Да-да, прекрасно вас понимаю, – потер Ветров лоб в жестоком раздумье. – Мы с Пупейко буквально пять минут назад о том же говорили...
– Так Пупейко уже был здесь! – вскрикнула Инесса Павловна. – Он увез его!
Ветров пять минут назад слышал, как ругается Пупейко. Только один человек из его многочисленных знакомых мог ругнуться сильней. Этот человек работал на бойне, загоняя скот по галерее к забойщикам. Но то, что произнесла сейчас Инесса Павловна, не смог бы повторить даже его знакомый с бойни. Инесса Павловна убежала как вспугнутая, а Ветров остался собираться с мыслями. "Или они сошли с ума, или я". Меж тем стемнело. Дом Корнея стоял несколько на отшибе, между ним и Верхним Валом был пустырь, голоса зазвучали на этом пустыре. Они испугали Ветрова, они приближались. "Хулиганы! Шпана!" – догадался Ветров, для которого всякая не освещенная фонарями темнота была населена лихими людьми. "Побьют, изувечут..." – спустил Ветров с пальца в карман золотой перстень, слыша резкие звуки голосов, угрожающие звуки. Ветров шмыгнул в бузиновый куст. Но это были не хулиганы, это были отец Владимир, Колпачок, Инесса Павловна, пеший на этот раз Пупейко – все добропорядочные граждане. Отец Владимир по пути к дому Корнея был остановлен Колпачком, который, видя батюшку в рясе, поинтересовался, не помирает ли кто. Для Колпачка этот вопрос был не праздный: помирать мог кто-нибудь из его должников. Батюшка ответил, что никто не помирает, но в его ответе была какая-то уклончивость, и обеспокоенный Колпачок увязался следом. У пустыря на их дорогу с разных сторон выбежали Пупейко и Инесса Павловна. Отцу Владимиру, знающему человеческие сердца, было достаточно одного взгляда на них, чтобы все понять.
– Стыдитесь! – сказал он им голосом, каким читал проповеди.
Пупейко с Инессой Павловной ответили ему не менее громкими голосами.
Эти голоса издалека еще услышал Митя Дикарь, возвращавшийся домой. В этот вечер он искал свою козу. На пустыре остались колышек, обрывок веревки, а сама коза куда-то подевалась. В поисках козы Митя, в темноте уже, дошел до Монастырища и там увидел огонь костра. Огонь всегда притягательно действовал на него. У костра он встретился с Алешей. Алеша жег мусор, который насобирал тут же на горе, люди не часто хаживали на гору, чтобы посидеть и намусорить, но мусора было много в любом ветре, с какой бы стороны он ни дул, и не было места, куда ветры не нашвыряли оберток, газет, пластиковых пакетов. Алеша пожаловался Мите:
– Они мне говорят: "Не имеешь права. Где твоя бумага-дозволение?" Почему это я не имею права? Какая бумага-дозволение? Люди ходят в грязной обуви, я люблю, когда они ходят в чистой... Вот моя щетка, гуталин, ящик, зачем мне еще бумага? Люди подошли, заступились: "Пусть сидит, он инвалид на голову". А эти опять за рыбу гроши: "Бумага у тебя есть, что ты инвалид?" Прогнали меня с улицы, штрафом грозились. Вот так чудо! Чтоб ботинки людям чистить, надо дозволение у начальства просить. Ай-яй-яй... А у тебя бумага-дозволение есть? – спросил Алеша у Мити и, узнав, что у него совсем никаких бумаг нет, опять загоревал: – Ай-яй-яй... Спросят, а у тебя нет. В суд потащат, штраф наложут и запретят. Надо ехать куда-нибудь. Где можно просто так жить, без дозволения от начальства.
Мите эти слова напомнили, что он человек незаконный на свете, найденный в дерьме. Он постоянно забывал об этом, и постоянно что-нибудь поправляло его забывчивость. И тогда он, как виноватый перед всеми, сторонился людей. Сегодня он что-то слишком забыл свою вину.
Когда Митя возвращался домой с Монастырской горы, он старался быть незаметным для людей, встречающихся на улице. И хорошо, что их было немного в этот поздний час. Зато возле дома его ждала встреча с целой кучкой людей, и голоса их, раздраженные, ругательские, были как голоса начальников, которые однажды приходили к Корнею мерять саженем огород и требовать бумагу, дозволяющую рыть колодцы. "Наверное, пришли спрашивать у меня бумагу на клад. А у меня нет. Я же без бумаги его нашел. Ай-яй-яй..." Митя подождал в отдалении. Люди не расходились. Они, кажется, ссорились. Ссоры всегда наводили на Митю ужас, гнавший его подальше от них. Его ужасала внезапная перемена, которая происходила с людьми при ссорах. Они будто раздевались догола на виду у всех, готовые к чему-то страшному. Открывалось вдруг что-то такое стыдное, тайное про людей, что нельзя, запретно было видеть. И Корней тоже никогда не останавливался, чтобы посмотреть на драку или ссору.
Митя убежал от дома. Просто для перебранки собрались здесь люди или для того, чтобы потребовать у него бумагу на клад, этого Митя так и не понял, но он знал, что рано или поздно ругающиеся утомятся, а вспомнившие о нем, живущем без всяких бумаг, опять забудут про его существование. Надо было подождать. Ночевал Митя на Монастырской горе, в пещере, которую некогда выкопал какой-то монах, про которую теперь никто, кроме Мити, не знал. Вообще, никто из Шумска не знал лучше Мити монашеские пещеры в горе, ходы между ними и выходы наружу. В пещере, где он устроился на ночь, у него было настелено сухих листьев, была свеча и спички, но он не зажигал огня перед сном. День был долгий, ему давно хотелось спать.
Проснулся Митя от голода. Снаружи уже светило солнце. Идти домой ему не хотелось, и делать там было нечего, коза вчера не нашлась. А позавтракать можно было и здесь. Мите еды требовалось немного. Для его голода ее везде бывало достаточно. Тут на горе можно было нарвать ягод кизила, шиповника, боярышника, в балке насобирать орехов, а в реке, возле самого берега, беззубок – очень вкусных, если их сварить, не сдирая раковин, в соленой воде. У Мити в пещере была и посуда – большая жестяная банка.
Солнце едва согнало росу с камней, Митя уже позавтракал: орехами и ягодами. А потом к нему на гору прилетела чайка, только не обычная крачка, которые водились в прибрежном тростнике под горой, но намного крупнее крачки и вся белая-белая как пена. Чайка, опахнув Митю ветром своих крыльев, опустилась в трех шагах от него на камень надгробья.
Улетела чайка с криком, и крик ее был также не похож на крик крачек, как она вся. Крачки кричали – будто люди ругались: резко, зло, нестерпимо для слуха. Крик большой белой чайки разбудил в Мите какую-то память. Он вспомнил, что он когда-то слышал кликанье этой чайки, видел ее полет над водой, и ему тогда было так же хорошо и печально в своем маленьком еще сердце, как сейчас.
