Текст книги "Живая красота"

Автор книги: Михаил Смёрдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Сели к столу, беседуем. В молодые-то лета хоть мы с ним дружками и не были, он меня, сказать, вовсе не знал, но зато знакомых общих немало было. Поговорить есть о чем. Ну, за разговорами я, конечно, и о том спросил, как это он из штрека живым выбрался.

– А очень просто, – говорит. – Змей дорожку указал. Он, видимо, туда на зимнюю спячку забрался, а я потревожил. Вот по его следу и докопался до шурфа заброшенной шахтенки, до той самой, где старый приказчик себе ноги сломал. Там было всего метров шесть, не больше. А на-гора вылезть труда не составляло. Приказчика-то когда доставали, так ступенек нарубили, а у меня с собой еще обушок да лопата были. Пояс тоже сгодился: я Ваську Глота им удушил. Подкараулил возле отвала – он как раз один шел, – накинул петлю, тот и не пикнул.

– А потом?

– Что потом? Потом спустил его на веревке в шурф, протащил через ходок, который для себя по змеиному следу вырыл и оставил в том месте, где Васька меня замуровать хотел. А там обратно выбрался и ходок забил породой. Вот вы и не нашли лаза.

– Да как же ты все это один справил?

– Кто сказал, что один? Люди добрые помогли: Фросин отец и другие.

– Вот оно ка-а-ак! Гляди-ко! А мы думали… Стой! Про Ефросиньюшку-то чего-нибудь знаешь?

– Кому же, как не мне знать? – засмеялся он. – Через год женился на ней. Сейчас должна сюда подойти. Детей вырастили. Младшая-то вот дочка нынче за твоего сына замуж вышла…

У меня и глаза на лоб полезли. А тут еще дверь отворилась, и Ефросинья вошла… Ох, видно, и глупое у меня в ту пору лицо было. А уж Ивану да Лешке моему дай посмеяться… Разыграли старика…

Наутро пошли мы с Иваном на шахты поглядеть. А здесь на прежнее ничего и похожего не осталось. Все ново да незнакомо, ровно никогда и не рабатывал тут. Ходили, ходили, в одном месте остановились, Иван говорит:

– Вот здесь когда-то так называемый поющий штрек находился. Теперь его, как видишь, нет, и шахты тоже: уголек открытым способом добываем.

Я тогда и спрашиваю:

– А не знаешь ли, Иван, что это в штреке пело?

Он улыбнулся, помолчал маленько, потом достал из портсигара папиросу, поднес мундштуком к нижней губе, отклонил чуть вниз и легонько дунул. В мундштуке папиросы ровно бы что-то зазвучало.

– Понял? – спрашивает и смеется.

А чего не понять? Все как на ладошке. Ветер в штреке песню-то напевал, потому как от штольни штрек этот под углом в сторону отходил. А там была сильная тяга воздуха. Вот он и гудел. А мы – песня…

Стоим со сватом, смотрим, как работа идет. И до того, знаешь, хорошо – уходить неохота! Все-то-все машины делают. Успевай только вагоны под уголь подавать. Эх, так бы сам и поработал тут!

И… и вдруг мне почудилось, будто вокруг нас не машины да моторы гудят, а из разреза песня звучная вылетает. Да такая сильная, что никакими громами не заглушить.

Послушал это я, послушал, да и спрашиваю:

– Как вы этот разрез-от зовете?

– Никак, – отвечает. – Он у нас под номером.

– Э-э-э, зря. Поющим бы назвать надо. Слышишь, музыка какая? А!

Иван так на меня и уставился.

– Ладно, – говорит. – На собрании скажу об этом. Мысль добрая…

И вот теперь не знаю, как они там решили. Я ведь что? Отгостился и уехал домой. А только сам уже малость по-иному смекаю: этак, знать-то, неладно будет. Назови один разрез поющим – другим в обиду. Там разве не то же? Вся земля наша поющая, как она в единой могучей песне слита. А песня та общим трудом людским зовется.

ПЕТЮШКИН КОРАБЛЬ

Близ нашей деревни (версты три – не больше будет) курорт есть, потому как озеро с лечебными грязями меж гор в низине раскинулось. И такое оно, знаешь ли, круглое, что хоть с какого места начни к тому берегу расстояние мерить – сажень в сажень выйдет. Во! А сверху поглядеть, с самолета, скажем, – подумаешь, что тут какая-то раззява-великанша свое карманное зеркальце обронила. В одном лишь месте оно будто бы с выщерблинкой. Это каменистая коса своим острием в озеро вдается. А красота такая, что рассказать про нее и песни не хватит.

Да только красота эта, скажу вам, с норовом. Другие озера – хоть и по Уралу взять – как-то на все свое время знают. Ну, если ведро стоит и ветра нет, они плещутся о бережок потихоньку, перебирают камушки, шуршат песочком. Размокрится на воле, или ветры в догонялки играть начнут, и озера в ту пору в ярость входят. А наше не-е-ет! Иной раз дождь льет, что из лейки, ветер соловьем-разбойником свищет, а озеро лежит себе преспокойненько полеживает. Когда разве чуть беленькие гребешки по верху пустит – и все.

А то и тихо вроде, и солнышко на землю с неба во все глаза смотрит, а озеро так разыграется, что и глядеть страшно. Будто там, под водой-то, сказочные русалки с лешими свадьбы справляют. Высокие рваные волны подымаются из глубины, дыбятся, на сколько силы есть, и снова бухают вниз, что в бездонную прорву. В это время, как у нас говорят, не приведи господь на воде оказаться: сглотнет и пикнуть не успеешь. В общем, непонятное наше озеро. К нему никак не приноровишься.

А был в нашем селе лет этак пятнадцать назад парнишечка один. Петюшкой звали. Моему-то внучонку Семушке ровесник. Им тогда годков по тринадцать было. Дружили – водой не разольешь. Петюшку ребята когда, бывало, Петушком дразнили. Да он на это не обижался, будто так и надо. Ростиком, видишь, по годам не вышел, маленький. Я его как сейчас вижу: глазенки круглые, ровно он все время чему-то удивлялся, губы трубочкой, нос пряменький, а волосы рыжие, чуточку скрасна, и на макушке торчком стояли, будто гребешок у петуха. За что ему и прозвание было дано…

Этот Петюшка наш знал озерные повадки. У него какие-то свои приметы были. Иной раз ни за что не подумаешь, что часом позже к озеру и подойти нельзя будет, не то что на лодке кататься, а он поглядит и скажет:

– Ух, ребята, и волны же скоро на озере заиграют, только держись!

Бывало, кто с ним заспорит:

– Какие тебе волны?! Смотри: нигде и рябинки не видать.

– А вот погоди, увидишь…

Когда спор и взаправду заходил. Ну, на что-нибудь, значит. Наш Семка ему раз волосяную леску проспорил. Интересно было: а ну как ошибется? Да не-ет. А чему дивиться? Петюшка этим озером, можно сказать, и во сне жил. Любил он его больно. Иной раз такая противная погода стоит, – кажись, из избы не вышел бы,– а Петушок утянется с утра на берег, смастерит шалашик, костерок запалит и сидит на воду поглядывает, будто колдует. Его мамка, я не раз слышал, соседкам жаловалась:

– Это что же такое, Петюшка-то мой в водяные цари готовится, что ли? Ну, гляди, либо он добрым моряком станет, как вырастет, а то как бы не утонул. Ведь с озера домой его вицей загонять приходится, со слезами…

И вот однажды как-то вечером сидели Семка с Федькой, с соседским парнишкой, у нас в огороде, горох лущили. А горох сладкий-пресладкий, сахарным прозывается. Едали? Стручки крупные такие, широкие, с бугорками по краю, шелковистым блеском отливают. Солнышко уже на ночевку за лес пошло, и деревня мало-помалу начала сумерками одеваться. Животы у ребятишек, как рыбные пузыри, надулись. И то сказать, сколько добра-то за день пережуешь! Тут тебе и репа, и морковь, и бобы, и огурцы… Одним словом, весь огород понемногу. Ну, чего же? Пора по домам расходиться. А так бы с места и не тронулся. Вечер, ой, как хорош! Не жарко, и пауты не кусают. Над деревней гомон стоит. Он еще не скоро затихнет. Только уж когда вовсе стемнеет и на небе покажется голубоватый серп луны, люди понемногу начнут угомоняться. И то не совсем: нет-нет да и принесет баловень-ветришко откуда-нибудь слова веселенькой частушки либо гармонный перебор.

И вот сидели они с Федькой так-то, а ведь что ни говори, всю ночь сидеть не станешь. Федька поднялся с гороховой грядки, задрал рубаху, похлопал себя ладошкой по голому животу, засмеялся:

– Вот это да-а-а! «Нам не надо барабан, мы на пузе поиграм, пузо лопнет – наплевать: под рубахой не видать».

Он влез на изгородь, мяукнул по-кошачьи и спрыгнул к себе во двор. Семка тоже отправился домой. А только там все одно не сидится. Ну что хорошего дома? Другое дело, на колхозную ферму сходить да послушать, как упругие струйки пахучего молока звонко цивкают о подойник. Он немного покрутился во дворе, заглянул в избу – там свежим борщом пахло. А у нас бабы так наловчились варить его – ложку до дыр пролижешь. Уж на что, бывает, сыт по горло, а как поведешь носом – успевай слюнки глотать…

Ну вот, значит, потолкался Семка из угла в угол и уже хотел было куда-нибудь улизнуть, чтобы какую работу делать не заставили. У него мать на этот счет проворна. Тут и так парнишка за день вон как умается. Он в то лето подпаском был. А что? Думаете, просто? Пойди-ка, отведай. Здесь тебе не по-книжному: выгнал стадо на лужок да играй себе в рожок. Этак-то ладно. Считай, все лентяи пастухами бы заделались. Оно, конечно, которые коровы ничего, смирные, а иная, проклятущая, только и глядит, как бы из стада удрать. Ну, тут уж, как говорится, подавай бог ноги. А днем еще пауты донимают, так и вовсе: позадирают коровы хвосты трубой, глазища выпучат и, ровно ошалелые, пошли «в козла играть», взбрыкивать, значит. Бегаешь, бегаешь, щелкаешь бичом, насилу поусмиришь. А то, бывает, вовсе домой пригонишь: невмоготу. Вообще, оно вроде бы невелико дело, шут с ними и с коровами, да ведь пырнет какая-нибудь свою товарку рогом в брюхо – греха не оберешься. Известно, бабы: на какую нападешь, а то нашуметь нашумит да еще и за уши по-свойски оттягает… Почему-де колхозную животину не уберег.

Только это Семка спустился с крылечка, глядь – рыжая голова в калитке показалась. Манит: иди сюда, мол. А Семке того и надо. Вышел за ворота – Петюшка говорит:

– Семка, хочешь на морские волны поглядеть, а?

– Ой! Где ты их возьмешь? В корыте сделаешь?

– Не-е-е, правда. Пошли на озеро. Там сейчас такая буря начнется… Ну, почти как в море…

– Эх, Петушок, а и хвастун же ты!

Петюшке такое слово обидным показалось.

– Это кто, я хвастун?! А ну-ка сказывай, когда я тебе нахвастал?

– Ну ладно, ладно… Не пузырись. А только про морские волны на нашем озере ты соврал малость.

– Не веришь? – Петюшка взъерошился и впрямь стал похож на молоденького петушка. – А вот идем, идем! – потащил он Семку за руку. – А еще… – Петьша потянулся к Семашкиному уху, ровно звал его в чужой огород огурцы воровать. – А еще… еще, если хочешь знать, я тебе свой корабль покажу.

Тут уж Семка не знал, что своему дружку и ответить. Вообще, до той поры он был не очень большой любитель на волны глазеть. Чего в них интересного? Ну, дурят, ровно друг перед дружкой выхваляются, которая из них выше вздуться сумеет, – и все. А вот корабль – это что-то новое. Опять, верно, какая-нибудь Петушкова выдумка. Он у нас на эти штуки мастак был. Хлебом не корми, а дай что-нибудь почудней придумать.

– Ладно, – согласился Семка. – Пошли. Обманешь – за вихры оттаскаю. Только давай, чтобы вдвоем не тоскливо было, Федьку с собой позовем.

– Не-е, ну его… Он баловаться станет, а надо чтобы тихо… Тогда только увидишь.

Семка, конечно, ничего не понял: «волны», «корабль», «чтобы тихо»… Ну, все же пошли. Скоро были на берегу. Озеро сердито покачивалось, хотя еще не бушевало. Небо было ясное и чуть розоватое, ровно кто брусничной водой его опрыснул. Они шли лесом по кромке песчаного плеса. С озера обносило холодной моросью, ровно там на середине-то ветры гуляли. Петюшку не узнать стало. Всегда тихонький, он сделался каким-то совсем другим: веселым да шустрым. Ну, прямо, как кто его подменил. Одно слово – хозяин. Шел он быстро. Семка еле поспевал за ним. Порой Петушок останавливался, толкал дружка кулаком в бок и показывал пальцем на середину озера:

– Гляди! Видишь? Ух и страсть будет… Я т-тебе дам!

Семка смотрел в ту сторону, куда Петушок тыкал пальцем и никакой страсти не видел.

Пришли они к той самой косе, что сверху видится выщерблинкой на зеркале великанши. Однако никакого корабля нигде не было видно. Только небольшой шалашик на середине косы одним своим боком доверчиво притулился к старой засохшей березе, да утленькая лодчонка бойко бултыхалась на воде у края осоковой заводки.

Семка засмеялся:

– Случаем, Петушок, не это ли твой корабль?

– Лодка-то? Не-е… Погоди маленько…

Петюшка взбежал на крохотный взгорок у кромки косы, поднялся на плоскую гранитную плиту, как-то сразу притих, подтянулся, – ровно, как это говорят моряки, на вахту встал. Потом выбросил вперед руки и прошептал:

– О-о-о, теперь гляди прямо на угол камня. Гляди и молчи. Ну, видишь? Чем не корабль?

Семка встал рядом с ним, но сколько ни смотрел, ничего не мог увидеть. Только слезы на глазах проступили, да голова начала кружиться.

«Э-э-э, уж не смеется ли он надо мной», – смекнул Семка. Он искоса глянул на Петушка, но тот так уставился глазами на метровые волны, которые прытко бежали к берегу и с шумом рассекались о каменистое острие косы, что, чудилось, забыл все на свете. Глаза у Петушка блестели, весь он как бы светился от радости, вроде ему невесть что хорошее подарили.

Место тут, правда, красивое, но и только. А что же это все-таки Петушку здесь больно нравится? Не иначе какая-то тайна…

Семка снова стал смотреть на кромку мыса. Волны делались все больше и выше. Они набегали быстрей да быстрей. И вдруг!.. Вдруг Семке показалось, что это не волны бегут им навстречу, а они сами с громадной скоростью несутся вперед и вперед. Да все шибче, шибче…

Так вот он – Петюшкин корабль! Теперь Семка смотрел на озеро и не мог глаз отвести. Никогда еще до той поры оно не казалось ему таким живым и красивым.

А «корабль» под ними раскачивался на волнах, врезался в них своим острым гранитным носом, волны обдавали их брызгами, и ребята будто плыли…

В тот вечер уже давно стемнело, и седая луна, что сгорбленная старуха, лениво брела по небу, а Семка с Петушком все еще стояли на плоской плите, как капитаны, и не могли уйти.

– Хорошо? – шепотом спрашивал Петушок.

– Ага, как на взаправдашном море, – тихо отвечал Семка, и на душе у него делалось легко-легко и маленько страшно: а ну как волна раззадорится да слизнет с камня – считай, пропало.

Мы тогда, помню, всей деревней с ног сбились, искавши их. А как нашли да на эту красоту взглянули – и о провинке забыть пришлось. Разве можно наказывать мальчонку, когда сам бы с берега не ушел.

Теперь с той поры уж десятка полтора годков пробежало. Петюшка давно вырос, училище морское кончил и, слышно, настоящим кораблем командует. А коса эта, где когда-то его шалашик стоял, и по сей день Петюшкиным кораблем зовется. Ребятни там – кишмя кишит, что мураши копошатся. Мачты с флажками установили, всякие рубки поналадили и прочее. Одно слово – корабль. Да еще какой! Самый что ни на есть сильнейший в мире. Потому коса-то ведь эта – часть земли нашей. Думай-ка!