Текст книги "Живая красота"

Автор книги: Михаил Смёрдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

ОГНЁВСКИЙ ЧУГУН

В старые времена у нас здесь на Урале часто можно было слышать не то побаску, не то сказку про девку Огнёвку. Теперь-то о ней редко поминают. Оно и дива нет – народ новыми сказками свою жизнь обставил: их само время дает. О старом где уж вспоминать! Да молодежь о нем невесть сколь и наслышана. А услышат, бывает, что-нибудь о старинке – хоть вот девку Огнёвку взять – и ну смеяться: хватит-де сказками умы тешить. А вот старики на этот счет себе на уме: вперед-то торопись, но и назад оглядываться не позабудь, потому как старое с новым крепкими жгутиками связано. О том и речь поведу.

Живет на Каслинском заводе мой старый закадычный друг Петр Глазков. Родом он из Кыштыма. А если дальше копнуть, то тут и до тамбовской деревни, что была проиграна помещиком в карты, добраться можно.

Так вот с ним, с Петрухой-то, такая штука вышла. Когда Петьша был еще вовсе мальчонкой, он каждое лето у нас в деревне гостил: бабка у него тут жила. Ну, мы бегали, понятно, на озеро, рыбу ловили, зайчишек в лесу пугали, грибы да ягоды собирали, и все такое прочее, что ребятишкам на ум придет. От нас, от деревенских, Петьша мало чем отличался. Разве что говорком погрубей был да лицом побледней. Мы, сказать, что? В животе когда, бывает, и урчит с голодухи, да хоть дух вольный, а у них там – в брюхе пусто, зато в воздухе густо: шмотки гари да копоти так и летают над землей. Не больно разрумянишься.

А нам интересно было знать, как на заводе люди живут.

– У нас, – говорил Петьша, – житуха – во! На большой палец с присыпкой!

А как постарше стал – иное в речи появилось:

– В заводе, братишки, не как у вас в деревне: там тыщи, мильены. – Потом малость помолчит и шепотком прибавит: – Заводчики в карман кладут, а нашему брату – сума да кнут.

И вот, как Петьше лет пятнадцать стало, от нужды-то он в вагранку работать угодил. Невелико счастье в этакие-то годы подле горячего металла вертеться. А что поделаешь? Есть ведь надо. Однако недолго ему тут побыть пришлось. На каленую болванку ногой встал да после того с полгода, никак, у бабки парным молоком и разными травами лечился.

Только костыли бросил, отец отвез его в Касли к одному из лучших в то время мастеров по литейному делу. Тут он и завяз на всю жизнь. В старое время, может, и вовсе бы засосало без всякого людского звания, а теперь вот почетным человеком стал. Пенсию за свои труды получает, депутатом избрали, важными делами правит.

Только все это не сразу пришло. Много в заводском пруду воды перемутилось, прежде чем Петр Ефимыч Глазков на настоящую дорогу вышел. А всему причиной… девка Огнёвка. И вот как это случилось.

Было в ту пору Петьше лет под двадцать. Мастер, у которого он учился совсем дряхлый стал. А Петьша уже многое от него перенять успел. Вот мастер и говорит:

– Гони, Петьша, чугун саморучно. Выйдет хорошее литье для чеканки – в мастера тебя определю.

Ну, Петьша и погнал. Дали отливку. Чеканщики и не заметили, что это не старого мастера литье. А для чеканки особый чугун нужен. Это тебе не загородка к церкви или, сказать, утюг со сковородой. Видит мастер: ладно у Петьши вышло.

– Что же, – говорит, – молодец! Я от своего слова не отступаю. Рад, что в хорошие руки дело передал. Мне-то уж пора и на покой.

А Петьша отвечает:

– Нет, деданька. Ты меня погоди в мастера записывать, рано еще. Видишь вот… – Тут он взял отлитую фигурку, стукнул о камень – она в куски и разлетелась. – Видал? А так не годится.

Старый мастер только руками развел:

– Эк удивил! Так ведь и моя работа такая. – И то же проделал. – Ну? Ты что хочешь, чтоб не билось, не ломалось и с виду красовалось.

– А отчего бы не так?

– Ну, сынок, это ты брось. И я, и отец, и дед мой – все по одной мерке робили. Да еще, сам знаешь, в лучших мастерах считались.

– Не спорю, – говорит Петрусь. – А только, на мой глаз, для мелкофигурного литья такой чугун нужен, чтобы в чеканке он, как воск, был, а по крепости и стали не уступал.

– Эк, чего захотел! Да нет такого чугуна, чтобы он век не ломался.

– Должен быть. Поискать надо.

– Ну, как знаешь. Поискать можно, но как бы Огнёвка тебя в пекло не затянула. Потому – в своих мыслях ты без нее не обойдешься, а ей такие по нраву.

Петьша только улыбнулся. Слыхал он про Огнёвку много всяких сказок от старых мастеров-литейщиков, да не шибко им верил.

И вот дает он новый отлив. Уже на свой манер. Проба – тот же металл. Чугун, он чугун и есть. Ну что ты будешь делать! Заело парня. Да неужто иного чугуна не бывает? Стал думать. Все дедовские рецепты перебрал – не то. Хоть лопни! И так пытал, и этак. Стал было уж смиряться:

– Видно, правду дедушка говорил: не бывает другого чугуна…

Сидит так-то в воскресенье у плотины, голову повесил, смотрит на воду да в уме чугунные составы перечисляет.

«А что если один рецепт с другим смешать? Может, и выйдет».

Подумал так-то да, видно, вслух и сказал. И тут его будто теплым ветерком опахнуло. Глянул на отражение в воде да так и обмер: позади девица стоит. Волосы огненно-золотистые, лицо белое в рыжеватых веснушках, брови, – что два румяных полумесяца, по обе стороны от переносицы раскрылатились. И тоже золотом отливают. В красный сарафан одета, малиновым платком с желтыми кистями повязана, алые чирики на ногах красуются. А от самой ровно жаром пышет.

Петьша сразу смекнул, кто перед ним. Ну, хоть она и огненная девка, а не сробел. Потому – не зря возле печи жарился. К обращению с огнем привык. Привстал на одно колено, смотрит ей прямо в глаза. А они у нее так и меняются в цвете: то голубыми искорками заискрятся, то красными угольками разгорятся, то синим огнем по Петьше пробегут, то жарким пламенем полыхнут, а то вдруг ясными-ясными станут.

– Так хочешь составы смешать?

– Хочу, – отвечает Петьша.

– Ну, что же, попробуй. Может, что и выйдет.

Сказала так-то, вздохнула тяжело, ровно пудовый камень со своего сердца сбросила, и пошла по плотине прочь. Идет, а от нее будто жаровые струйки, что тебе наитончайшие тенетки во все стороны протянулись да в воздухе и повисли. А подальше отошла, тут и вовсе ровно огненным язычком к солнцу взметнулась.

Пришел домой Петьша, поужинал, забрался в чуланчик да так до петухов с открытыми глазами и пролежал. Все о плавке думал. Да и эта, златоликая, всю ночь перед ним стояла.

«Эх! – думал Петьша. – Ну, что бы ей настоящей-то, живой девкой быть. Лучше невесты не надо. И до чего же неземная красота красива!..»

Поутру, как пришел на завод, первым делом печь осмотрел, все ли ладно: не выкрошился ли где кирпичик, не видать ли трещины. Сделал завалку, стал ждать, когда металл расплавится. Приготовили формы. Смотрит Петьша в глазок, а у самого душа, что осенний лист на ветру, трепещет. У печи жарко, а его нет-нет да вроде бы кто холодком окатит. Даже губы посинели и дрожь по всему телу разбежалась. А чугун в печи, ровно живой, так причудливо да страшно расходился, как еще никогда Петьше видеть не доводилось. Печь гудит, даже стенам шатко. То и гляди, по кирпичику во все стороны разлетится.

Ну, пора металл выпускать. Перекрестился, выбил ломиком летку, а оттуда – вчерашняя девица, только росточком-то много поменьше, навроде куколки – во всем своем убранстве и показалась. Сверкнула на Петьшу веселехонько огненными глазами, светленько улыбнулась, до края желобка добежала и будто растаяла…

Петьша в тот день и домой не пошел. Все ждал, когда чугун остынет и из форм выбивку можно будет делать. А это ведь не в одночасье. Ну, все же дождался. Только первую фигурку из формы взяли, схватил он ее да как изо всей силушки о камень трахнет! А она зазвенела, от камня отскочила, что мячик, и упала на землю. Петьша другую, третью так-то – то же. Славно! Ко тут еще и другая печаль есть: а как в чеканке? Вышел Петьша во двор прохладиться, а у самого уж никакого терпенья нет. Спать бы лечь, да где там!

«А что, – думает, – не пойти ли да не разбудить ли Савельича?»

Был в ту пору в Каслях старичок один. Игнат Савельич Седышев. В молодые-то годы он в лучших чеканщиках ходил. Самую мелкую работу делал. Да скоро слепнуть стал: тогда стекол-то увеличительных не ахти сколь было, вот и вышла у него неустойка. Пришлось чеканку на слесарное дело сменить. А инструментишко про случай все-таки берег. Вот Петьша к Савельичу и подался. Старик как раз вышел на волю трубочку искурить да после грозы свежим воздухом подышать. Сидит на крылечке, покашливает. Петьша и рассказал ему все по порядку. Про Огнёвку лишь утаил. Савельич выслушал, в малуху парня повел.

Зажег дед светильник, стал фигурку оглядывать. В металлах разбирался не хуже инженера, даром что слеповат и ни одной буквы не знал. Всяко ее испытал: на вес, на звон, фигурку-то эту. Потом говорит Петру:

– По весу будто чугун, по звону, надо думать, сталь. Сейчас поглядим, как в чеканке.

Достал из шкафа инструмент, сел у стола на табуретку и давай постукивать. Да чем дальше, тем больше дивится. Даже улыбка в глазах заплясала.

– Ну как, Игнат Савельич?

– Чего как? Аль не видишь? Не металл, а свечка. Гляди, как бы мастера с непривычки порчи не натворили. А в работе – одна благодать. И как это тебе удалось сделать. Печь-то не разорвало? Тут, должно, жар большой был.

– Да нет, ничего. Мне Огнёвка подсобила…

– Огнёвка?.. Это я слыхивал, еще как твой отец вразвалку по избе ходил да за бабкин подол цеплялся Ты что-нибудь поновей придумай.

– Правду говорю, деда.

– Ну, правда так правда. Огнёвский, значит. Та кое ему и название дадим. Только ты это в секрете про себя береги. Кому зря не рассказывай. Охотников-та много наберется.

Так с легкой Савельичевой руки Петьшин чугун огнёвским и прозвали. Чеканщики нарадоваться не могли. Каждый норовил в праздничный денек чарочку Петьше поднести. Да он к этому делу был еще не приважен. Которые даже обижались: брезгуешь-де, неладно так-то.

Заводское начальство тоже выгоду раскусило. Первым делом отлив фигурок увеличили, потому как чеканка быстрей пошла. Петьше за его старания особый куш: управляющий серебряный рубль на рождество отвалил. Знай-де благодарность. И учеников к нему, подсылать стали. Он, конечно, все показывал, как надо, но и Савельичево слово в памяти держал. Так никто его секрета и не узнал.

А тут как раз война с Японией в девятьсот четвертом завязалась. Петьшин год под призывом был, парня вскорости и забрили. С Петьшей и огнёвский чугун на войну ушел…

Вернулся Петьша без ноги. Ну, а на костылях какой, сказать, у печи работник? Только об огнёвском чугуне на заводе не забывали, особо чеканщики. Вот и начали они просить:

– Петр Ефимыч! Уважь, пожалуйста, стань у печи. Своих людей тебе в помощники дадим. Любого выбирай. Сам ничего делать не будешь. Только приказывай. Вконец ведь умаялись. Заработок-то, не в укор сказать, по твоему чугуну урезали. Раньше хоть на хлеб-соль хватало, а теперь и того нет. Всем миром просим. Не откажи…

Начальство заводское тоже случай не упустило. Сам управляющий на дрожках прикатил.

– Выходи, – говорит, – на работу. Смышленого человека в помощники дам. Твое дело только распоряжаться.

И о серебряном рубле напомнил да еще полтину посулил. Петьша уж вовсе было согласился, а как услыхал такое, его аж передернуло, будто кто в грязных галошах в душу ему ступил. Собрал он свои пожитки и уехал с завода.

Поселился у нас в деревне в бабкиной избенке. Сама-то старуха померла, а избушка заколоченная стояла, растащить еще не успели. Петьша ее малость подправил и стал потихоньку жить. Рыбку удил, сети плел да так мелкие какие работы по слесарной части исполнял: кому замчишко починит, кому ключик выточит. В общем, кое-как кормился. А душа-то по заводу, верно, болела: Петьша нет-нет, да и заговорит о фигурках.

Кто знает, как бы оно там дальше было, да тут вот что случилось.

Как-то вечером по деревне нездешняя девица прошла. А у ней, у девицы-то, волосы красно-золотистые, лицо белое, в рыжеватых веснушках, в красный сарафан одета, на ногах алые чирики, а в руках маленький узелок. Мы как раз в ту пору, грешным делом, возле кабака толпились: кто горе горевал да гроши пропивал, а кто, глядючи на них, слюнки глотал. Увидали девицу – кто-то из мужиков еще посмеялся:

– Глянь, солнышкова дочка никак к нам пожаловала. А я-то думаю: отчего это светло да тепло стало?

А она подошла, в пояс поклонилась и спрашивает:

– Не скажете ли, почтенные, где здесь Петр Глазков проживает, литейщик с Каслинского завода, безногий?

– Отчего не сказать, красавица? Вон он…

Ну, указали ей дом. Она еще раз поклонилась и пошла легонько. Парни, кои тут случились, из шутников, увязались было за ней. Чья-де такая, позвольте проводить.

А она косой тряхнула да вежливенько в ответ:

– Благодарствуйте. Теперь сама найду. А вы за мной не ходите: обжечься можно.

И так, знаешь ли, на них посмотрела, ровно жаром обдала. У тех аж на лицах пот выступил, будто только что после бани горячего чаю напились.

Потом-то друг над дружкой смеялись:

– Ну как? Проводил? Еще охота?

– Черта бы ей в провожатые! Такая девка, не дай бог, обнимет – изжаришься, как чебак на сковородке. Не девка – огонь!

Ну, это уж после. А в тот час дошла девица до Петьшиного двора, калиточку за собой прикрыла. И вот уж не знаю, о чем у них там разговор шел, мне послушать не привелось, а только как по утру бабы коров в стадо выгонять стали, смотрят – у Петьшиной избенки окна досками заколочены.

На Каслинском заводе, скоро слышно стало, опять огнёвский чугун появился. Да только раз на раз не приходилось. То ли Петьша рецепты призабыл, то ли людям головы морочил, чтобы перенять не могли.

В деревне Петьша снова объявился уж только в гражданскую войну, как на литые фигурки спросу не стало. Мне его в ту пору увидать не довелось: по фронтам мотался. Годов, сказывают, с пяток у нас тут жил. И с ним та, жгучая, что тогда приходила. Ладненько жили. Шуму либо скандалу какого в их доме и слыхом не слыхивали. Одно слово – согласие. На что уж у нас бабы есть завистливые и на язычок злые, но и они так-то говорят.

Когда война кончилась и Каслинский завод в полную меру пускать стали, они опять туда перебрались. И с той поры в деревне их не видали.

И вот недавно, с год никак тому, поехал я в Касли за изгородью для сельского Дворца культуры. Захожу в заводоуправление документы оформлять, а Петр Ефимыч – вот он, идет мне навстречу. Ну, обнялись, понятно, о том, о сем поговорили. Потом, как я свои дела закончил, он меня повел на мелкофигурное литье поглядеть. Каких только причудинок тут нет! Не зря наше каслинское литье с великой славой по всему миру ходит. Иная штучка так сделана, что даже самолучшему мастеру из фанеры лобзиком не выпилить. А ведь это металл. Заметь!

Ввечеру Петьша меня к себе домой на чашку чая пригласил. Ну, приходим. Гляжу, а в передней нас девушка встречает. И что ты скажешь: вылитая та, что за Петьшей приходила. Только одеянье будто на ней другое.

– Не дочь ли? – спрашиваю.

– Нет, – отвечает. – Это уж внучка. Огнёвочкой зовем. В отпуск приехала. На Магнитогорском комбинате лаборанткой работает и в вечернем институте учится. По дедовой линии пошла. Наш огнёвский чугун до полной точки доводить, чтобы в нем и прочность, и вязкость, и ковкость, и легкость была, и в обработке чтобы с ним не трудно было. Им-то теперь что! Приборы разные в лаборатории все как на ладошке покажут. Это мы раньше вслепую бились. Хотя бы меня взять. Сколько я своими мозгами хлама в уме переворошил!

– Погоди, а как же Огнёвка? Ты ведь сам хвастал, будто она тебе подсобила.

– Да оно, можно сказать, и так, и не так. Моя-то Огнёвка взаправдашней Марьюшкой оказалась. – Петр Ефимыч улыбнулся и продолжал с лукавинкой: – Она, видишь ли, на выселках жила, вот я ее раньше и не видел. А Марьюшка повсюду за мной негласно ходила. «Люб, – говорит, – ты мне был. А как услыхала, что ты новое литье дать хочешь, и вовсе сердце потеряла. А тут гляжу, ты у плотины сидишь да сам с собой вслух беседуешь. И до того мне жалко тебя стало!..» Это уж потом она мне рассказала. А там, на плотине-то, я ее за Огнёвку принял. И придет ведь в ум такое. Оно, правда, сходство-то большое было.

Вот, братище, откуда огнёвский чугун взялся. Никакая тут не тайная сила, а самая что ни на есть мысль людская да дерзость мирская. Сейчас в сто раз лучше огнёвского чугуна отливки даем, но и о нем помним. Наше-то ведь дело от ранешнего идет.

Вот и верно говорят: за новое обеими руками цепляйся, но от старого не отбрыкивайся, потому что в таком случае все сызнова начинать придется. А нам разве этакое с руки? Нам ведомое дальше двигать надо, да так, чтобы все гудом гудело, как та печь перед огнёвской отливкой при полном накале. В общем, с жарком, по-огнёвски.

ПОЮЩАЯ ЗЕМЛЯ

Мне в молодые годы по бедности-то много земли исходить да изъездить пришлось. Урал-от наш, батюшку, можно сказать, доподлинно весь знаю. И на заводах рабатывал, и в шахтах. На железной дороге камешки да щебенку лопатой покидывать доводилось, случалось – и в извозах промышлял. Бывало, хлебушко скосишь, отмолотишься, избушку к зиме мало-мальски обиходишь, Серка в упряжку – лошаденька-то у меня была – и на заработки. Все, глядишь, лишний кусок в семье останется да и коня как-нибудь до весны прокормить удастся.

И вот, в девятьсот двенадцатом году, что ли, довелось мне на угольных копях работать: лес для креплений к шахте подвозить, круг подъемочной клети вертеть – тогда моторов-то не ахти сколько было, а больше лошадьми либо вовсе вручную канат подъемочной клети на барабан крутили – ну, и разное другое.

Одним словом, лишь бы копейку добыть. Работой брезговать не приходилось.

А порядок на шахте был такой, что не приведи господь во сне увидеть: в холодном поту очнешься. Приказчик – собака собакой! Чего бы ты ни сделал – все неладно. Народ – так походя живьем и ел. А больше всех Ваньке Соловью доставалось. Оно, видишь ли, Ванюшка этот и приказчик наш Васька Глот родом-то из одной деревни вышли, даже соседями были или, как по их слову, «шабрами». Нездешние они. В малые-то годы различия меж ними особого не было. Правда, Васька всегда исподлобья бирюком глядел, а Ванюшка про всякий случай веселенькие припевки пел, за что Соловьем его и прозвали, он те припевки сам складывал. А так что? Оба в лыковых лаптишках шлепали, оба черную, с мякиной, краюху глодали, оба приходскую школу кончали. В общем, выхвальнуться друг перед дружкой было нечем. В одно время и на шахту подались – нужда турнула.

Ну, поначалу все ладно шло. Такие ли друзья – людям на удивленье. Один без другого есть не сядут. Все поровну да пополам. Только вдруг, стали примечать, дружба их трещинку дала. Васька-то Глот возле начальства отираться начал: то подаст, другое поднимет, тут пылинку стряхнет, там словечко на ухо шепнет. Ванюшку опять же в другую сторону потянуло, к тайным людям, что на заборах листовки разные клеили да против царя и богатеев выступали. Вот здесь дорожка-то у них и раздвоилась. Однако кое-то время еще старого порядка держались. Но уж разговоров тех, что раньше, как сойдутся, не было. Сидят, бывало, смотрят каждый в свою сторону – и ни слова. Только раз Ванюшка не стерпел:

– Ты чего же, – говорит, – перед пузатиками холуйничаешь? Ай в лакеи к ним метишь?

А тот:

– Твоего тут дела нет. Сам не маленький.

– Ну, ладно, коли так. Но попомни: углекопы – народ горячий. Холуев не любят.

После этого разговора они уж и вовсе друг дружки сторониться стали, по разным баракам и жить разошлись. И вот раз как-то встретились они в клети на подъемнике, Соловей Глоту и говорит:

– Ну, Васька, с такими лисьими ухватками ты далеко пойдешь. Коли голову на плечах сносишь, так, гляди, скоро в приказчики проберешься.

И ведь, скажи, как в руку положил. Пяти годков, знать, не прошло, Глот приказчиком заделался. Со старым-то беда приключилась. По пьяному состоянию забрел на покинутую шахтенку да в шурф и свалился. Благо неглубоко. Голова уцелела, а ноги отнять пришлось. Он, видно, Ваську на свое место и определил, как тот все больше подле него увивался.

В общем, как бы там оно не вышло, только, смотрят люди, Васька Глот в начальники пробрался. По первости вроде бы ничего, а потом, как маленько во власть вошел, таким въедливым сделался, что о старом-то приказчике шахтеры с жалостью вспоминали. Куда и тихость у Васьки девалась! Тут Ванюшка на своего бывшего дружка и вовсе озлобился.

– Не я, – говорит, – буду, коли этому горлохвату по старой дружбе головомойку не устрою.

Сказал, да не поостерегся. Эти его слова кто-то возьми и передай Глоту.

А здесь еще девчонка примешалась. Надо же так! Была у одного углекопа дочка, девушка, прямо сказать, на выданье, что ягодка спелая. И с лица тоже – другой такой во всем поселке не найти. Вот на нее они оба и нацелились. Да не только они: многие из холостых ребят глаза на те окошки пялили, где эта девчонка жила. Сватов подсылали. Да она, девчонка-то, с норовом оказалась. Кто ни посватает, глядь – от ворот поворот. А Ванюшка Соловей ей, верно, по душе пришелся. Частенько люди вместе их в поселке видели. Кто поглядит – порадуется, а кто и злое слово кинет. Отец на нее поварчивать начал, кабы-де чего худого не вышло. А так вообще не противился.

Ваське все это ведомо было. Тут он и задумал девку из-под носа у Ваньки урвать. Как малость упрочился в начальстве, скорей сватов к ней отрядил: так и так, давно люблю и хочу на ней жениться. Об остальном пусть не печалится: барыней сделаю.

Ну, у сватов занятие известное: лишь бы водочкой поили, а языком с три короба намелют. Пришли в барак, сели по обычаю так, чтобы потолочная матка над головой была, и давай торговаться:

– Мы люди горские, купцы заморские. Ездим по свету, чеканим монету, весело гуляем, добро покупаем. Нет ли и у вас овцы, коровы либо лошади к продаже. А, может, найдется девица красная для нашего сокола ясного…

Ну, и все такое прочее, как у них водится.

Фрося – девушку-то Ефросиньей звали – по началу обрадовалась: у них с Ванюшкой уж договоренность была. Но как поняла, что речь идет о соколе, да не о том, что сердцу мил, подошла к дверям, распахнула и говорит:

– Дорогие гостеньки, вон у нас в переднем углу бог, а вот порог. Скатертью дорожка. А соколу своему скажите, чтоб он не о невесте, а о своей головушке подумал, пока она у него цела.

Тем делать нечего. На образа перекрестились да восвояси. Пришли к Ваське Глоту и слово в слово все рассказали. Тот выслушал, чует, речи сходятся: Ванюшкина работа.

С той поры он и стал над Ванькой мытарствовать. А этот парень-то ладный был и в делах удачливый. В какой бы забой его не поставили – у него все сверх нормы. В народе даже подумывали: уж не Углевик ли ему подсобляет? Это по преданью. Есть будто в шахтах дед Углевик, который всеми угольными богатствами правит. И кой человек ему поглянется, тому он помогает: где воду отведет, где породу откинет. А уголек – вот он, бери кирку да помахивай. Ну, а ежели кто не по нраву дедке Углевику придется – хоть с шахты беги. В какой бы хороший забой не послали – все одно: либо уголь в пыль перекинется, либо вовсе порода пойдет.

Знал Васька Глот и про это, да видно, не больно верил. Сказка-де. И начал он Ванюшку Соловья с места на место гонять. Да выбирал самые захудалые забои. А тому хоть бы что: норма да еще когда и с лишком, потому – рук и силенки парень не жалел. Васька видит – этим Ванюшку не пронять. Стал подумывать, чего бы еще такое изладить, чтоб тому невмоготу стало. А у самого Ефросиньюшка из головы не идет. На нее он не сердился, после сватовства еще больше к ее окошкам зачастил. Понятно: глаза-то бесстыжие. Плюнь в них, а он утрется да опять за свое. До чего бы додумался, кто знает. Только вдруг в поселке слух прошел, будто в мясоед у Ванюшки с Ефросиньей свадьба затевается. Здесь Васька и вовсе как сдурел:

– Не бывать, – кричит, – этому! Все равно Ефросиньюшку за себя возьму!

И решил он Ванюшку со свету сжить: тут-де тебе за все расплата будет – и за головомойку, и за Фроську.

И вот призвал он к себе своего помощника и объясняет:

– В Гнилом штреке обвал был. А там, сказывают, хороший уголек когда-то добывали. Наряди-ка завтра Ваньку Соловья туда. Пусть он до угля докопается. Поглядим, правду ли люди бают.

А сам думает:

«Ну, уж здесь-то я тебя ублаготворю. Не выйдешь».

А оно и правда: место глухое, человечья нога туда лет десять не ступала, стойки подгнили, чуть какая оплошка – каюк.

Передал помощник Глотово решенье Ваньке Соловью, тот только руками сплеснул. Ну, да против начальства много не наговоришь. Выгонят с шахты – тогда иди мыкай горе по свету. А то еще бунтарем объявят да в каталажку.

Чего же? Взял Ванюшка обушок да лопату, накатал свежего листвяку на стойки, сбегал в поселок, попрощался на всякий случай со своей невестой и пошел Васькино приказанье исполнять. Спустился в шахту – поначалу ничего. Но потом страх в душу потихоньку пробираться начал. Ну, Соловей, чтоб себя подбодрить, песни петь начал. Вот и до штрека до того добрался. Глушь здесь такая, что тишина в ушах звенит.

Стоит Ванюшка у входа в штрек один-одинешенек.

«Эх, – думает, – была не была!»

Шагнул в темень. Сперва-то с опаской, потом глядит, стояки держат. Которые были похуже, заменил. Круче пошел. Вот и место обвала. Осветил блендочкой – и попятился. В углу здоровенный черный змей зашевелился. Поднял голову, глядит. Глазища большие, круглые. У Ванюшки на коже гусиные прыщики проступили. Только видит, змей жала не выставил, а снова голову опустил и потихоньку уполз куда-то в нору. Одна дырочка осталась, ровно крыса прогрызла. Лишь тут Ванюшка о лопате вспомнил:

«Чего же это я его не зарубил? А ну-ка копну в том месте».

Воткнул лопату раз, другой – чует, податно.

«Этак я, – думает, – скоро и до угля доберусь».

И так, знаешь ли, раззадорился, что про всякую опаску и страх забыл. Покидывает породу да и только.

А нора, куда змей ушел, все дальше и дальше ведет, будто за собой манит. Ванюшке уж жарко стало. Пиджачишко скинул с себя и веселехонько так работает.

Вдруг слышит – за спиной что-то стукнуло. Обернулся, а у входа в штрек ровно бы блендочка мелькнула. И тут как все загрохочет, как загремит! Пылевой волной обдало и стихло. У Ванюшки поджилки подсеклись и будто сердце оборвалось: обвал!..

Ну, все же пересилил себя. Прошел в тот конец, где штрек завалило, пощупал породу руками – мертво. Всего и места осталось: корова ляжет – хвост протянуть негде. Склеп, одно слово. А земля с потолка сыплется да сыплется помаленьку. Это уж вовсе страшно: того гляди, кровля и над головой рухнет. Считай, заживо погребен. Ну, понятно, Ванюшка сразу догадался, чьих тут рук работа. Сел на кучу породы, закрыл лицо ладонями и, может, за всю свою жизнь первый раз заплакал…

Вдруг как вскочит: змей! – и за лопату.

А наверху переполох поднялся:

– Обвал! Человека задавило!

– А, может, жив еще! Копать надо!

Набежали люди. Васька Глот тут же толкошится. Руками машет, чуть не ревет:

– Друг ведь мне Ванюшка-то Соловей был. Последнюю корку хлеба пополам делили. Хоть бы из-под породы вызволить да по-христиански земле предать…

А обвал-от хватил не только то место, где Ванюшка находился, но и штольню, что к штреку вела. На пятый день только до Гнилого штрека докопались. Здесь дело, быстрей пошло. Совсем порода мягкая. Васька Глот куда-то запропал вдруг.

И вот пробили, наконец, брешь в Ванюшкин склеп. Прогал обозначился. Так, небольшой, навроде маленькой комнатушки. Я тут же был. В прогале том, на земле, человек лежит. Мертвый. Подбежали, глядим – у нас мурашки по коже заходили: ведь это приказчик наш, Васька Глот. А Ванюшка Соловей как сквозь землю провалился. Обстукали все стены, потолок, пол – глухо. Вот так диво: искали мед – напали на куриный помет!

Ну, понятно, полицию вызвать пришлось. Хе! Да только там дураков-то не отыскалось под землю лезть.

– Несите, – говорят, – мертвое тело сюда, здесь разберемся.

Вытащили Ваську из штрека. На развилке остановились передохнуть. Стоим, притихли. И тут слышим, в штреке, откуда только что вышли, кто-то песню затянул. Да такую заунывную, аж сердце щиплет. Слов не разобрать, а по голосу будто Ванюшка Соловей поет. Оставили мы тогда Ваську Глота на развилке – ему теперь не к спеху: полиция обождет, а коль быстро надо, пусть сами лезут, – и пошли обратно. Все-то-все обшарили да обстукали, покричали даже, не отзовется ли где, – нет, тихо. И песня заглохла, как в штрек вошли. Вернулись к развилке – опять поет. Ну, больше искать не стали. На том и порешили: не иначе дед Углевик нас морочит. Скоро про это диво вся шахта узнала, про пение то есть. Нарочно которые к штреку послушать ходили. Поет! С той поры этот штрек поющим и прозвали.

Ваську Глота начальство похоронило с почестями: он ведь для него здорово старался. Зато нас бедных, полиция вконец замучила: «Сказывай, кто убил?» Будто мы к тому делу причастны. Насилу-насилу поутихло. А о Ванюшке Соловье так ничего и не дознались. Сгиб – и точка. Ефросиньюшка тоже с годик пожила тут, а потом куда-то из поселка, исчезла…

Да-а-а. И вот много годов с той поры прошло. Недавно мне сызнова довелось побывать на копях этих. Сын у меня там, Лешка, маркшейдером на шахте. Ныне женился. В гости позвал. Ну, приехал – копей, вовсе сказать, и узнать нельзя. Город! От старых-то хибарок да бараков и следа не осталось. Сидим это вечером, рассказываю я Лешке своему, что и как тут раньше было. При этом, понятно, и о Ванюшке Соловье вспомнил:

– Вот, – говорю, – был парень! Где-то он теперь, коли жив остался…

– А здесь, – отвечает Лешка. – Начальником треста у нас работает. С утра в Совнархоз уезжал. Теперь должен вернуться.

Встал со стула, накинул на плечи пиджак, о чем-то перемигнулся с женой – и во двор.

– Погоди, – говорит. – Сейчас приду.

Остались мы вдвоем с Танюшкой, со снохой, значит. Так она бабенка ничего, шустрая. Мне поглянулась. И лицом тоже – засмотреться можно. Ну, да ведь и мой Лешка парень не из последних. Хе! Есть в кого быть…

Собирает моя сношенька на стол угощенье: то, се, винца, конечно, а сама взглянет на меня да нет-нет и прыснет в кулачок. Это уж мне не поглянулось: неладно так-то пустосмешить.

Ну, скоро Лешка вернулся, и не один. С ним человек. Пожилой уже. Без малого в моих годах. Роста невысокого, кряжистый и при усах. Сами-то они у него белесые, но кой-где еще черные волоски проглядывают и блестят, ровно угольная крошка в тех усах засела.

Поздоровались. И что бы ты сказал? Правда ведь Ванька Соловей. Тот самый! Даже ухватки все старые. Тряхнул мою руку и тут же припевка готова. Смотри-ка, такие годы, а веселости своей не растерял.