Текст книги "Над Кабулом чужие звезды"

Автор книги: Михаил Кожухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

За эти две недели я перепробовал все. Расспрашивал солдат и офицеров, ходил на заставы, стрелял из всего, что стреляет, начиная от секретного бесшумного пистолета до ППШ времен Отечественной войны, читал книгу Карпентьера, раненую осколком «эрэса». Пил жуткий самогон, слушал анекдоты, рассказывал их сам, болел, выздоравливал и все начинал сначала. Теперь мне кажется, что я родился и вырос в этом проклятом кишлаке, что я растворился в этом быту, стал его частью, перестал отделять себя от людей в военной форме, да и они тоже в конце концов устали видеть во мне человека с блокнотом. Меня признает теперь за своего даже черная, совершенно опустившаяся от лени кошка Маня, которая прыгает на мою койку как в свою собственную, облизывается и зыркает желтым глазом.

Если написать портретную галерею рухинцев, то в ней обязательно должны быть: добродушный голубоглазый и всегда голодный толстяк – «генеральный секретарь» полковой парторганизации; доброжелательный капитан – начальник клуба, сосланный в Руху за былое пристрастие к зеленому змию; Томка-Хиросима – молдаванка с черными волосами по пояс, получившая это прозвище за переполох, который вызвало у мужской части гарнизона ее появление в Панджшере; заведующая столовой «мама Надя», которой муж ежедневно пишет письма из дома, приклеивая в уголок письма свою фотографию размером три на четыре сантиметра, – и многие, многие другие.

Но непременно – резкий, насмешливый, чуть заикающийся тридцатипятилетний командир батальона Сергей Ушаков.

– Что у тебя в батальоне творится, Ушаков? – недовольно окликнул его как-то раз в Баграме командир дивизии. – Ты, говорят, пятерых солдат чуть не расстрелял перед строем?

– Шестерых, товарищ генерал, е-е-сли быть точным, – ответил, не моргнув глазом, майор Ушаков, который действительно едва сдержался, чтобы не расстрелять перед строем шестерых двадцатилетних подонков, возведенных в «деды» негласным солдатским законом.

«Раз ку-ку, два ку-ку, скоро дембель старику», – песня, которую они заставляли петь для себя молодых бойцов перед каждым отбоем, – самое безобидное из того, что входило в программу унизительной пытки. После этого случая Ушаков учредил в своем батальоне не предусмотренное уставом горно-вьючное подразделение, укомплектованное такими «дедами». Задача у подразделения верблюжья: подъем грузов на вершины гор, где расположены посты. Через пару недель на такой работе любой разгильдяй становится шелковым отличником и боевой и политической подготовки сразу.

– Запомните, дети, – говорит Ушаков солдатам своим хриплым, насмешливым голосом, – у нас в батальоне только один разбойник – это я, и помощники мне не нужны.

Ему трижды предлагали поступать в военную академию. Отвечал он, отказываясь, так: гениального полководца из Ушакова все равно не получится. А бестолковых хватает и без него. При всех его вечных шуточках счет у него и к себе и к другим только высший, оттенков и полутонов комбат вообще не признает. А жизненная философия, от которой он не отступится ни на шаг, звучит так:

– На карте, куда пальцем ни ткни, везде Советский Союз. Одна шестая часть суши! Не лично мое, конечно, но – приятно. Предки наши строили. А мы просвистим, что ли?

Мы выходим с Ушаковым на улицу и молча смотрим на заснеженные хребты, которые белеют во тьме панджшерской ночи. Чужие хребты. И мы с ним в чужом кишлаке, который построили не наши предки.

В Рухе даже юмор, и тот свой, рухинский. Вот, например, выражения: «яма желудка» – это про обжор. «Острый шлангит» – опасное обострение лени. Есть и анекдоты:

Змей Горыныч, Кощей Бессмертный и Баба Яга попали в Афган. Отслужили, как положено, полтора года, встречаются в Кабуле. Разлили по стаканчикам «фанту шурави»,[20]20
  Медицинский спирт, перемешанный с «фантой».


[Закрыть] чокнулись.

– Вы как хотите, мужики, а я домой, – говорит Змей Горыныч. – Сил моих больше нет: два раза «стингером» сбивали, насилу ноги унес. Однажды бойцы голову в дукан сдали, я ее потом по всему Кандагару искал, на сгущенку выменивал. Не-е-т, я домой!

– Тебе ли жаловаться, – говорит Кощей Бессмертный. – Кто хлебнул лиха, так это я: пять раз на минах в Панджшере подрывался, два раза с гепатитом в «инфекции» лежал. «Деды» проходу не дают: то белье им стирай, то колыбельную пой. Зверюги. Ну, а ты как, Баба Яга?

– Но-но, полегче. Кому – Баба Яга, а кому – Василиса Прекрасная. Я на третий год официанткой продлилась…

А вот, как меня уверяют, уже из жизни: пригретая в одной из рот обезьяна сожрала по чьему-то недогляду комсомольскую документацию. Обезьяну строго судили за политическую неблагонадежность, а потом расстреляли перед строем в назидание другим. Впрочем, эту историю рассказывают здесь из года в год, и теперь уже вряд ли кто подтвердит: было это, не было?

Или вот еще: раздобыли бойцы артдивизиона где-то по случаю корову, назвали Изольдой. Приставили к ней солдата – пастухом. Через некоторое время родители солдата переслали командиру его грустное письмо домой: «Я у вас неудачник. Другие артиллеристами служат, а я – пастухом…»

– Ты головой-то своей глупой подумай, – уговаривал его командир. – У нас в дивизионе орудий – море! А корова? Одна!

Что было точно, так это самый необычный во всем мире, наверное, праздничный вечер в офицерской столовой по случаю 8 Марта, на который Ушаков демонстративно не пришел. Когда накануне офицеры собирали деньги на подарки для женщин, он на моих глазах вытащил из кармана двадцатичековую купюру (это чувствительная сумма для командира батальона) и спалил ее зажигалкой, сопроводив свой поступок тирадой, воспроизвести которую тут никак невозможно.

Оказалось, причиной нелюбви Ушакова к женскому полу стал его неудачный брак. То есть, поначалу все шло вроде бы как у всех. Обычная для военных неустроенная семейная жизнь в гарнизонах со своими огорчениями и радостями. Но однажды, случайно заглянув домой во время дежурства по полку, Ушаков застал там своего сослуживца. А был он, как и положено дежурному, при оружии.

Комбат не полез в драку, как можно было бы ожидать, и даже не стал объяснять участникам этой истории всю сложную совокупность своих чувств по поводу увиденного.

Он просто передернул затвор пистолета и под угрозой расстрела приказал предателю-сослуживцу писать объяснительную записку: «Так, мол, и так, такого-то числа, я, офицер такой-то…» Ну, в общем, объяснить в подробностях, что он делал в постели ушаковской жены. А потом выставил негодяя за дверь.

После этого комбат так же молча стал собирать вещи. Нет, не только свои – вообще все вещи, которые были нажиты за годы совместной жизни. Выволок все это во двор, сложил в кучу, облил бензином и сжег. Так что теперь комбат, кажется, ненавидит весь женский пол пуще досаждающих его батальону «духов».

Но праздничный вечер в Панджшере все же получился очень романтичным. Рухинские барышни во главе с Томкой-Хиросимой были красивы и надели, вытащив из запыленных чемоданов, свои самые лучшие платья. Танцам не было конца.

На рассвете 12 марта из Рухи двинулся, наконец, «отряд обеспечения движения» – саперы и группа прикрытия. Точно такой же отряд вышел навстречу из Гульбахора, по ходу движения выставляя «блоки». Когда они встретились на полдороге, первой из Панджшера отправилась бронегруппа с больными и ранеными, в которой нашлось место и для нас с редактором военной газеты Сергеем Анисько. Против ожидания все обошлось без неприятностей, если не считать нескольких итальянских пластиковых мин, извлеченных саперами из-под колес нашей колонны. Мины взорвали прямо на дороге с помощью стальной «кошки», привязанной к длинной веревке. Совершенно мокрый от дождя, в восемнадцатикилограммовом бронежилете и каске, я едва держался на бэтээре, который вброд пересекал реку, карабкался через скальные стенки к дороге. Там чернели остатки нашей сожженной техники, торчали из-за разрушенных дувалов лопасти наших сбитых «вертушек»: отметины былых и неудачных попыток «взять Панджшер».

Батальон Ушакова прикрывал дорогу до Анавы. Там комбат и простился с нами, обещав заглянуть в Москве, а мы двинулись дальше, вдоль мрачного каньона, которым заканчивается ущелье. Скалы стиснули реку, она зло рокотала в порогах, точила ржавеющие в русле остовы сожженных, подорванных танков. И вдруг, неожиданно, внезапно открылись залитая слепящим солнцем долина, изумрудная зелень полей, отводные каналы вдоль чистых, ухоженных кишлаков. Кладу руку на сердце: я не видел в этой стране места, хотя бы вполовину такого красивого, как это.

Март 1988 г.

Спасающий будет спасен

Действующие лица записанной мной истории настойчиво просили автора не делать из них героев: все произошедшее – будни войны. Договорились: героев делать не стану. Будни – так будни.

Итак, в горьких хрониках афганских событий едва ли останется то вполне безмятежное утро, пыльный, крохотный аэродром в южной провинции Гильменд, пара вертолетов в желто-зеленых пятнах маскировочной окраски с красными звездами на фюзеляжах – знаком афганских ВВС.

Выкативший на летное поле армейский «уазик», проскочив по неведомой причине ближайший к будке диспетчера вертолет, отвез своих пассажиров ко второму, стоявшему поодаль. Потом, прокручивая в памяти события того дня, они поймут, что этот необъяснимый зигзаг «уазика» по взлетному полю был зигзагом удачи и спас им, быть может, жизнь. Пассажиров было двое: полковник Эдмундас Касперавичюс и капитан Владимир Кушнерук.

– Возьмешь до Кандагара, командир? – спросил Касперавичюс у летчика через открытый блистер.

– Сначала – в другое место, туда потом. – Командир экипажа неплохо говорил по-русски. Как и многие из местных летчиков, он учился в СССР.

– Последний раз лечу. Домой скоро, – объяснил Касперавичюс.

– Раз такое дело, садись! – махнул рукой командир.

Нужно хотя бы раз самому забраться в дрожащий до последней заклепки вертолет, хотя бы раз оглохнуть от рева его винтов, вглядываясь в скользящие за бортом кишлаки. Самому испытать липкое чувство неотвратимой беды, которое давишь в себе наивным утешением: тебя-то ведь не собьют, ты счастливчик, ты, конечно же, долетишь на этот раз. Иначе, сколько ни воображай, будет трудно представить, что это такое – полеты в Афганистане. Помнить будешь о них долго. Может быть, и всю жизнь.

Уже были запушены двигатели, уже слились в круг лопасти вертолета, когда командир экипажа старший капитан Мухаммед Ясин сбросил обороты двигателей.

– Раненые, – объяснил, обернувшись к пассажирам, бортмеханик Абдул Захир.

Наперерез к вертолетам по полю аэродрома на полной скорости шел БТР.

…Вторую неделю гремели бои в уезде Каджаки. Когда-то здесь, еще в 60-х годах, американцы построили небольшую гидроэлектростанцию, питавшую током глиняные городишки глухой провинции Гильменд. Война и ее не обошла стороной: боевики муллы Насима, который держит под контролем уезд, разрушили станцию, подорвали опоры ЛЭП. Люди остались без света, их поля – без воды.

Разбить отряды Насима, сформировать ополчение из местных жителей для защиты и восстановления ГЭС – такой была задача армейского корпуса, который проводил в тех краях боевую операцию при поддержке советских подразделений. Вместе с афганским агитотрядом там и работали советники, «мушаверы» по-здешнему, – Эдмундас Касперавичюс и его переводчик Владимир Кушнерук. Операция к тому времени подходила к концу, свою задачу они выполнили: помогли наладить распределение безвозмездной помощи из СССР, предназначенной для племени аликзаев, которое не так давно перешло на сторону правительства. Теперь же нужды в их присутствии не было, пришло время возвращаться в Кабул. Тем более что афганская командировка полковника завершилась, это действительно был его последний полет. Касперавичюса уже ждали дома, в Литве. Торопился и Кушнерук: в Кабуле оставалась жена Люда, так и не привыкшая к его долгим служебным отлучкам, да еще сын, курносый трехлетний Андрюшка.

Носилки с раненым втащили в вертолет, затем по трапу поднялись трое афганцев в гражданской одежде, сели на лавки вдоль противоположного борта. Раненый был без сознания. То ли осколком, то ли разрывной пулей разворочена грудь, зеленая суконная форма набухала, пропитывалась кровью. Не сговариваясь, «шурави» сбросили бушлаты, накрыли ими солдата. Увидели в иллюминаторы: еще двоих раненых внесли во второй вертолет, за ними вскарабкался сопровождающий.

Взлетели наконец. Быстро набрали предел высоты. На таких высотах в Союзе полагается кислородная маска, ну а здесь – глотай себе раскрытым ртом разряженный воздух и думай о том, что теперь вертолет для зенитной ракеты недосягаем. Уже хорошо!

Когда проходили над горной грядой, дали ракетный залп: какое-то шевеление на скалах показалось подозрительным Мухаммеду Ясину. Ясин в небе не новичок, снаряды зря тратить не будет, в его летной книжке – сотни боевых вылетов.

Над «зеленкой» – брошенными садами вдоль реки – снизились, шли на предельно малой. Это тоже маневр: на высокой скорости, с крыла на крыло, вверх – вниз, огибая складки местности, – поймать вертолет на мушку в таком полете трудно. Касперавичюс, по армейской привычке рассчитывать жизнь по минутам, посмотрел на часы. 11.50 – лету до Кандагара им оставалось менее получаса, отметил он про себя. К обеду поспеют.

Касперавичюсу – сорок один год, и это у него уже третья война. Был на Даманском, в шестидесятые годы, в самый разгар событий на советско-китайской границе. Потом – помнит лица летчиков с американских «фантомов», которые вплотную подлетали к советским «АНам», доставлявшим в начале семидесятых годов грузы в район боевых действий на Ближнем Востоке. У Касперавичюса, он был тогда бортпереводчиком, таких рейсов одиннадцать. Медаль «За боевые заслуги». Здесь, на третьей своей войне, за два года тоже насмотрелся всякого.

Над самой кромкой «зеленки» Мухаммед Ясин снова дал упреждающий залп НУРСами – немало его товарищей остались в этих садах у границы пустыни Регистан. Затем Ясин вызвал по рации отставшего ведомого.

– «Зеленку» прошел, порядок, – ответил на его запрос командир второго вертолета капитан Абдул Халик.

Это было последним его докладом ведущему. Должно быть, как раз в тот момент наводчик ПЗРК уже нажимал на спусковой крючок.

Разумеется, ни Касперавичюс, ни Кушнерук этого знать не могли. Они увидели только, как рывком распахнулась дверь кабины пилотов. Как бортмеханик с перекошенным лицом бросился к иллюминатору в хвостовой части вертолета. Сбит ведомый!

Увидели в иллюминатор и они: вертолет лежал на земле в клубах густого черного дыма. О чем подумали, что ощущали в тот миг?

– Было четкое чувство, – сказал мне потом Кушнерук. – Мы – следующие. Отсюда уже не выбраться.

Взрыв топливных баков разметал осколки ведомого по красноватому песку пустыни Регистан.

Мухаммед Ясин обернулся в салон, они встретились с Касперавичюсом глазами. «Практически нет надежды на то, что там, на земле, после взрыва остались живые, – говорили глаза афганца. – Искать их, оставаться вблизи „зеленки“, откуда только что взлетала ракета, – смертельный риск. А случись что с тобой, меня по голове не погладят. Что будем делать?»

Касперавичюс в ответ резко махнул рукой: вниз!

Кто осудил бы их, советского и афганца, поступи они иначе? Инстинкт выбора между жизнью и смертью, заложенный в каждом земном существе, требовал иного решения. Немедленно улетать, уходить из зоны возможного поражения зенитной ракетой! Но в том-то и дело, что их действиями руководил новый, неведомый первородному миру закон: спасающий будет спасен. Сегодня, завтра, когда-нибудь. Новый закон сохранения человеческого рода в условиях боевых действий. Быть может, главный закон войны.

Через несколько минут кружения над барханами они увидели четверых. Трое с трудом, но шли сами, четвертого несли на руках. Живы!

Вертолет плюхнулся между барханами, поднимая тучи песка. Эти секунды очень хорошо запомнил Володя Кушнерук. Потому что посмотрел тогда на афганцев, гражданских, которые сидели вдоль противоположного борта. И не прочел на их лицах ничего, кроме дикого, панического страха. Кушнерук понял: идти придется ему. И еще через секунду вместе с борттехником Абдулом Захиром они вывалились на песок через открытую дверь вертолета.

Его первая командировка «за речку» была тяжелой. Он, младший лейтенант, курсант института военных переводчиков, выводил тогда из окружения группу афганских солдат. Трое суток. И все это время след в след за ним шел один из солдат, Рустам, и нес на плечах раненого военного советника, советского офицера.

После этого были и еще переделки: у военного переводчика пять подрывов на бэтээрах, это пять контузий. Операции, в которых участвовал, не считал. Через несколько месяцев капитану должно было исполниться двадцать девять лет, четыре из которых прожиты на войне.

То, что происходило на земле, он помнит смутно. Сколько времени они бежали с борттехником до того места, где видели сбитый экипаж, не помнит вообще. Три, пять, десять минут?

Дорога обратно была еще тяжелее, Кушнерук – в отличной форме, у него разряд по дзюдо и гиревому спорту, а стометровка – его любимая дистанция. Но тут сбил дыхание, зашлось сердце: скорее, еще скорее! Две обоймы к «Макарову» да граната – вот и все, на что он может рассчитывать, если те, кто сбил вертолет, окажутся быстрее, отрежут путь к своим.

– Ты не оставишь меня, рафик, ты ведь не оставишь меня? – все повторял раненый, мертвой хваткой обхватив шею капитана: сам он идти не мог.

Володя Кушнерук бежал к вертолету с раненым афганцем на плечах.

Они уже начали взлетать, Касперавичюс уже успел разорвать на лоскуты майку, чтобы перевязать спасенного летчика, когда тот встрепенулся. Двое раненых, которых они взяли на борт в Каджаках, погибли при взрыве топливных баков. Но его товарищ, борттехник Нур Ахмад, почему его здесь нет? Он же успел!

Улетать было нельзя. Сделав еще несколько кругов над недобрым тем местом, они увидели борттехника. Ослепший при взрыве, он стоял с залитым кровью лицом на бархане, подняв руки к небу. Словно руками хотел нащупать, удержать их вертолет, не дать ему улететь. Садиться на бархан не стали – зависли, накрыв борттехника тучей песка. Кушнерук, перевалившись в открытую дверь, втащил его внутрь салона.

Теперь все. Ошалевший от радости окровавленный летчик поднял кулак с оттопыренным большим пальцем.

Касперавичюс передернул затвор автомата, и непригодившийся патрон упал на металлический пол салона.

После этого все молчали до самого Кандагара. А там, на аэродроме, уже направившись было к санитарной машине, Нур Ахмад вдруг вырвался из рук медиков, кинулся обниматься, быстро говорил что-то на пушту – языке, которого ни Кушнерук, ни Касперавичюс не знали.

Тем же вечером полковник Эдмундас Касперавичюс, в далеком детстве закончивший музыкальную школу и с тех пор не расстававшийся с аккордеоном, нашел наконец мелодию для стихов своего товарища, над которой бился уже несколько дней. Сложилась песня, в ней были такие строки: «Спит в холодной земле солдат – мой ровесник, товарищ, мой брат. В чем же он виноват?»

Обычная история. Обычная песня. Может, не лучше, но и не хуже тех, что пели в ту пору в Афганистане.

Апрель 1988 г.

Из дневника

Раздался разгневанный звонок из редакции: нужна первомайская тема. А у нас тут рамазан, мусульманский пост. От рассвета до заката нельзя есть, пить, курить и, разумеется, работать. Афганские «братья по разуму» по этой причине ходят голодные, злые, сонные, им, извиняюсь, не до международной солидарности трудящихся.

Да и мне не до нее. Через три дня уезжают жена и сын, которые были со мной здесь два года, но только теперь, после случившегося сегодня, стало понятно, чем все это могло закончиться для нас. Во второй половине дня я торопился дописать материал и выгнал их, чтобы не мешали, гулять, потому что Макар то и дело подходил к закрытой двери кабинета, царапался и сопел, наблюдая за мной в замочную скважину, которая расположена чуть выше уровня его носа.

«Эрэс», ракетный снаряд, разорвался так близко от дома, что дрогнули стекла окон. Секунду после этого длилось безмолвие, а потом страшный, надрывный крик десятков людей разорвал тишину. Я выскочил из дома и побежал туда, куда бежали все, и бог знает, какие только слова не повторял про себя.

Сгустки крови на асфальте, осколки стекла. Этот истошный, надрывный крик, переполненные ужасом глаза людей. Пустые проемы окон такого же, как у нас, жилого дома. Снаряд упал от него в нескольких метрах, рядом с площадкой, на которой играли дети.

– Вставай, маленький, вставай. – Мать пытается поднять с земли окровавленное тело ребенка, еще не веря: он мертв.

Молодой мужчина в оцепенении застыл рядом с тем, что еще минуту назад было его сыном; страшные проклятия срываются с его перекошенных губ. Парень с окаменевшим лицом бросается за руль машины, на заднее сиденье укладывает девочку лет четырнадцати, ее лицо и грудь – сплошное кровавое месиво. Одиннадцать трупов, среди них четверо детей, около двадцати раненых.

Жена рассказала потом, что они стояли именно на этом месте и за несколько минут до взрыва ушли. Снаряд пролетел над их головами, и сын инстинктивно бросился к ней, ища защиты…

«Брать с собой восьмимесячного ребенка в Кабул? Вы сумасшедшие», – говорили в Москве. Но первое, что бросалось в глаза на территории жилого городка посольства, были коляски с детьми. Некоторые из дипломатов приезжали сюда даже с внуками. Дети преспокойно играли и рядом с домом в Старом микрорайоне, где под охраной афганских и роты советских солдат жили военные советники. Отсюда каждое утро увозил в посольскую школу, а потом привозил обратно детей постарше желтый автобус с бронированными окнами. Автобус сопровождали двое солдат в бронежилетах и по очереди кто-то из вооруженных автоматами гражданских пап, многие из которых даже не знали толком, как из этих автоматов стрелять. А в клубе, расположенном в том же микрорайоне, крутили по вечерам кино, днем работали кружки рисования, пения, английского языка. А на новогоднем утреннике, который устраивали в посольстве, были и Дед Мороз, и Снегурочка, и привезенная на самолете из Москвы елка.

И никто не ахал и не охал от ужаса, глядя друг на друга в Кабуле: обычная, ежедневная жизнь тысяч гражданских людей шла параллельно с войной, едва соприкасаясь с ней. Наоборот, все улыбались, читая афганские репортажи приезжавших из Москвы коллег по перу, которым на каждом шагу мерещились опасности и душманы. Ведь даже та коллегиня, написавшая в «Комсомольской правде» о том, как ее охраняли от душманов «автоматчики», как опасно жить в этом городе, – была у нас в гостях и общалась с Макаром, который учился ходить в «этом ужасном Кабуле», и произнес здесь первое осмысленное слово. Правда, им было нечто, напоминающее слово «солдат», и он сразу усвоил, что автомат есть и у него, и у папы, но что со своим, пластмассовым, он может играть, когда хочет, а папин, настоящий, нельзя трогать без разрешения. Но в то же время у него были свои отношения и с солдатом-афганцем, маячившим перед подъездом, и с соседскими ребятишками, которые приносили ему упавшие с балкона игрушки и получали от него в награду за это конфеты. И даже с дуканщиком, которому он самостоятельно протягивал монету, чтобы получить пластинку жевательной резинки.

Что и говорить, все это не было похоже на сладкую жизнь в зарубежье, какой она представляется обычно. Из молочного порошка сначала делалось само молоко, затем оно превращалось в простоквашу, и только потом становилось творогом, которого нет в Афганистане. Виноград, зелень и все остальное часами вымачивалось в уксусе или марганцовке, а для приготовления супа использовалась вода, которую заранее кипятили и отстаивали, чтобы отделить солевой осадок. А каждый летевший в Кабул командированный вез не селедку и черный хлеб, как обычно советским, работающим за границей, а все тот же творог, сыр и вареную колбасу, которая почему-то считалась особым деликатесом. И в каждом доме была керосинка или примус, на которых варили детские каши, потому что частенько целыми днями не бывало света, а стирка устраивалась в те два дня в неделю, когда из труб бежала горячая вода.

Конечно, кое-какую поправку на войну все же приходилось делать. Я бросался по ночам, когда начинался обстрел, в комнату сына и вставал спиной к окну, загораживая его от возможных осколков. Мы торопились вернуться домой с наступлением сумерек, а дверь открывали только на три звонка – условный знак для всех живших в городе «шурави», который был наверняка известен и всей действующей в Кабуле агентуре оппозиции. И тяжко было на душе в командировках, особенно этой весной, когда я на семнадцать дней застрял в Панджшере и каждый вечер пытался связаться по рации с дежурным по штабу армии, чтобы он перезвонил по городскому телефону в корпункт, но телефон в корпункте был отключен, и я извелся от неизвестности и тревоги за своих, которые оставались одни. Правда, в нашем доме жили еще три советские семьи, и все же. И все же не шла из головы история о том, как годовалый сын рассек губу, но медсестра, которая дежурила в тот день в доме военных советников, порекомендовала мне обратиться в посольскую поликлинику: «Вы к нам не относитесь». И попросила не «капать кровью вашего ребенка». И в Афганистане, и в Москве мы ведь все те же.

Ну а теперь в Кабуле эвакуация всего советского женско-детского населения. И к лучшему. Не только им, всем нам здесь давно уже нечего делать.

В прошлый отпуск в Москве, когда начался салют в честь очередного праздника, сын в страхе бросился ко мне: «Папа, это стреляют враги?»

* * *

После того как ушли к советской границе первые полки из Джелалабада, предчувствие исхода всей этой эпопеи уже витает в воздухе и каким-то неуловимым образом отражается на поведении людей. Гражданских и военных. И «полувоенных», вроде меня. Шутка о том, кто на каком ряду будет сидеть среди обвиняемых на «Кабульском процессе» (по аналогии с Нюрнбергским), – любимая в этом месяце в 40-й армии.

А вчера заглянул в корпункт знакомый старший лейтенант:

– Хочешь правду про Афган? Собираюсь купить себе заменщика. Все просто: деньги на бочку, и домой раньше срока. На два месяца. Плата по твердой таксе.

Его можно осудить. Или лучше поплакать над его цинковым гробом?

Впрочем, в Кабуле нет никаких видимых перемен. Все идет своим чередом, не хуже и не лучше, чем три года назад. Все так же действует при посольстве, например, совет по лекторской пропаганде, в коем я состою. Мои подшефные коллективы: ветеринары, мелиораторы, геологи и кто-то там еще. Председатель совета просит сейчас особенно тщательно контролировать периодичность и качество читаемых мной лекций в системе политической учебы.

Лекции – это как раз то самое, чего сейчас не хватает всем нам в Кабуле!

Май 1988 г.